Сибирь с 16-го века служила для властей России и СССР местом ссылки. Туда отправляли уголовных и политических преступников. Ссыльных использовали для заселения неосвоенных районов Сибири, ограничивая их передвижения. С 19-го века сосланные на восток страны люди должны были заниматься обработкой земель: вести промысел или хозяйство.
К началу 20-го века в Сибирь свезли до 300 тысяч человек, но количество поселенцев должно было сильно вырасти в тридцатых годах, пишет TJOURNAL.
Государственное политическое управление (ГПУ) поставило цель увеличить население Сибири на 3-5 миллионов человек в течение пяти лет. Частью этого плана стали переселенцы Назино, которых привели на «голый» остров посреди реки Обь на двух баржах. Их высадили на берег, не дав еды, инструментов и даже тёплой одежды. Это временное решение растянулось на три месяца и обернулось 4 тысячами погибших.
Чистки городов и ссылка как антикризисная мера
После революции в России отменили паспортную систему, а в СССР с 1918 года население не обязывали иметь удостоверение личности. Люди потеряли привязку к населённому пункту, месту работы или службы. Вся страна фактически стала зоной свободной мобильности – человек мог жить, где захочет, и вести хозяйство, где ему вздумается. Не существовало никакого контроля и учёта, но затем в СССР прошли коллективизация и раскулачивание. В итоге начался продовольственный кризис и голод. В поисках лучшей жизни люди потянулись в города, где ситуация обстояла не многим лучше, чем в сёлах.
Кризис в стране только усугублялся, поэтому власти СССР решили пойти на внедрение паспортной системы, которая не только могла бы остановить миграции по стране, но и провести перепись населения, выявив неугодных. Паспорта не выдавали девяти категориям граждан, среди которых кулаки и раскулаченные, а также судимые и просто перебравшиеся из одного города в другой по личным нуждам.
Милиционер проверяет документы
С введением паспортной кампании почти сразу начались массовые аресты на улицах. Тем самым глава ГПУ Генрих Ягода осуществлял свой план по освоению Сибири. Прохожих без паспорта хватали на улице и отправляли в Сибирь, даже не сообщив родственникам.
«За что вы попали сюда?» – спросили мы парня. Он ответил: «А ни за что. Был студентом в Москве. На выходных пошёл в гости к тёте – москвичке. Дошёл до её двери, стучался, но тётка не успела открыть дверь, потому что меня тут же схватили. Я был арестован как не имеющий при себе паспорта».
Паспортных переселенцев, арестованных на улицах, перемешивали с уголовниками и осуждёнными, а затем отправляли в исправительно-трудовой лагерь в Сибири, он же – Сиблаг. Для всех переселенцев в Союзе придумали термин – деклассированные элементы. Весной 1933 года больше 6 тысяч таких деклассированных элементов высадили на необитаемый остров близ деревни Назино.
«Пусть пасутся»
Никто не знает точного числа высадившихся на остров Назинский. Управление Сиблага в Новосибирске, согласно телеграммам, отправляло в Александровское две баржи с 3 тысячами пассажиров на каждом. В комендатуре Александровского чиновникам ответили, что не могут принять переселенцев, так как для них нет ни жилого фонда, ни продовольствий. В ответ Новосибирск лишь отправил телеграмму с текстом: «Три тысячи отбыли в ваше распоряжение. Через неделю встречайте ещё три».
После совещания комендатура Александровского приняла решение определить новых переселенцев на остров посреди реки Обь длиной около полутора километров и шириной около 500 метров. Его омывала река, и от острова до берега с обеих сторон было как минимум по километру. Таким образом, сбежать с этого острова оказалось практически невозможно.
Сальников Кузьма Антонович из Новокузнецка работал на шахте. Был женат, имел двоих детей. Однажды он поехал в Новосибирск, пошёл на центральный рынок. В это время рынок окружили, устроили облаву и арестовали тех, кто не имел при себе документов. Всех, в том числе женщин и детей, погрузили на баржу и увезли на остров Назинский.
Добраться до острова смогли не все. Условия пребывания на барже не сильно отличались от жизни на необитаемом острове. Людей плохо кормили, им не хватало места, а из-за того, что задержанных во время паспортных облав перемешали с уголовниками, в пути развилась своего рода дедовщина. В результате смертность в первом эшелоне достигала 35-40 человек в день.
Свидетели тех событий рассказывают, что в день, когда баржа причалила к острову, стояла солнечная погода. На сушу вывалили тела 40 человек, но закапывать их стали не сразу. Могильщикам разрешили отдохнуть, а в это время в куче тел, лежащей на солнце, пришли в себя восемь человек.
Александровская комендатура подсчитала, что на первой барже прибыло не три тысячи человек, как сообщали в телеграмме, а больше пяти тысяч. Все ослабленные и истощенные – для тех, кто чувствовал себя хуже других, разбили четыре палатки, в одной из которых разместили больных с подозрением на сыпной тиф. Ещё одну палатку оснастили под раздачу питания. Суточный паёк состоял из 500 граммов хлеба, 32 граммов крупы, 13 граммов сахара и соли. На этом организационные меры на острове кончились.
Высадившиеся на остров ничем не занимались – им не дали никаких инструментов, высадив на берег со словами: «Пусть пасутся». Одновременно сильно испортилась погода: сильно похолодало и поднялся ветер. Это привело к тому, что люди замерзали насмерть или, наоборот, пытаясь согреться, получали ожоги, несовместимые с жизнью. Ещё одним следствием плохого питания и холодной погоды стал рост числа заболеваний. В результате к 21 мая 1933 года – уже через два дня после высадки – на острове погибли ещё 70 человек. У пяти из них новоявленные обитатели острова срезали мягкие части тела, вырвали печень, сердце и лёгкие.
Остров людоедов
Считается, что первым человеческое мясо на острове попробовали именно уголовники. В томском музее «Следственная тюрьма НКВД» есть восстановленная стенограмма допроса с одним из «людоедов», пойманных с поличным. Свой разговор с задержанным по памяти записал Андрей Карагодин, работавший на острове охранником.
– Углов, то правда, что вы ели человечье мясо?
– Не, неправда. Я ел только печёнку и сердце.
– Расскажите, как вы это делали, подробно.
– Очень просто. Как шашлык делают. Из ивовых прутиков делал шампурчики, нарезал кусочками, нанизывал на шампурчики, поджаривал на костерке.
– А у каких людей вы добывали себе мясо? У живых или у мёртвых?
– Зачем же у мёртвых. Это ж падаль. Я выбирал таких, которые уже не живые, но ещё и не мёртвые. Видно же, что доходит, через день-два всё равно дуба даст. Так ему ж легче умереть будет… Сейчас, сразу, не мучиться ещё два-три дня.
Ситуация начала быстро выходить из-под контроля. Охранники не могли ничего поделать с отчаявшимся населением острова и зверели сами.
Мне было 5-7 лет тогда. Это на той стороне Оби было. Люди на острове корягу столкнут в воду и на ней пытались душу спасти. А тут с берега их стреляли. Охрана стреляла и другие тоже. Один из них сам рассказывал: «Я прицелился… Бах! Бах… и трое — в воду…». Грех сказать – война, а тут стреляли так… Погибло много народу.
Еду поначалу выдавали в порядке живой очереди, но вскоре этот порядок нарушился. Люди столпились и пытались вырвать муку. Запаниковав, охранники начали беспорядочно палить по сгрудившейся очереди. После этого расстрелы на острове стали обычным делом. К смертной казни надзиратели приговаривали за малейший проступок.
Вскоре порядок изменили, и стремительно сокращающееся население острова поделили на бригады по 150 человек. Во главе каждой бригады назначили старшего, который брал питание на всех и равномерно распределял. Но чаще всего старшим становился уголовник, забравший этот «пост» силой. Всю еду он оставлял себе, ни с кем не делясь. Поэтому случаи каннибализма учащались, и люди уже не выжидали, пока их соседи окажутся в предсмертном состоянии.
Я увидела, что у старушки на ногах срезаны икры. На мой вопрос она ответила: «Это мне на Смерть-Острове отрезали и зажарили». Вся мякоть на икрах была срезана. Ноги от этого мёрзли, и женщина обёртывала их тряпками. Она самостоятельно двигалась. Выглядела старухой, но в действительности ей было 40 с небольшим лет.
Вскоре на остров прибыл ещё один эшелон. Людей высадили на остров, который, по рассказам сотрудников комендатуры, стал похож на муравейник. Смертность только росла, и могильщики не успевали закапывать трупы. Чаще всего люди гибли от диареи.
Началась эпидемия дизентерии, и её масштаб становился крупнее с каждым днём. Только после этого здоровых и крепких стали эвакуировать. Ссыльных вновь сгоняли на баржу – по 200 человек. Их отвозили примерно на 100 километров от острова и высаживали на берег осваивать тайгу.
Эвакуация завершилась в августе 1933 года. Выжить на острове посреди Оби смогли 2856 человек.
Слухи, братские могилы, историческое наследие
Свидетели назинских событий говорят, что местные относились к происходящему на острове спокойно. В округе знали об ужасах, которые творятся. Более того, деревенские партийные активисты ловили беглецов с острова, которых с их помощью потом доставляли обратно. Периодически течение прибывало к берегам трупы, из-за чего слухи ползли всё ниже и ниже вдоль реки. Люди рассказывали друг другу о случаях людоедства.
После ликвидации лагеря местные жители посещали остров, чтобы косить сено и собирать там ягоды. Их не отпугивал даже трупный запах.
Даже спустя двадцать лет после событий на острове оставались следы пребывания переселенцев. В 1952 году местных хозяйственников отправили на покос на остров. Тогда люди заметили, что на некоторых участках трава не растёт.
Я заметила, что на участке в виде полукруга нет травы. Когда сметали стог, то пошли на это место. Нога на нём как бы тонула. Мы поняли, что тут лежат невинно погибшие. Свёкор был верующий, плакал о загубленных людях. Мы не стали ничего раскапывать.
В 1989 году томские активисты занесли все возможные данные по назинскому острову в реестр Министерства культуры. Теперь это объект исторического наследия.
Письмо лично Сталину
Назинская трагедия стала прецедентом, после которого репатриации деклассированных прекратились. Кампанию по освоению Сибири и других регионов СССР за счёт ссыльных остановили.
Осенью 1933 года в Сиблаг прибыла комиссия, которая начала расследование произошедшего. Всё это стало следствием письма инструктора Нарымского наружного комитета партии Василия Величко. Он отправил его не по почте, а с человеком, который передал сообщение лично Сталину в руки. Итогом стал громкий скандал. На документы по Назино наложили гриф секретности. Документы стали доступны только в период гласности.
«Я трезво отдаю себе отчёт в том, что написать такое письмо, значит взять на себя большую ответственность. Я допускаю, что ряд моментов изложены не точно, могут не подтвердиться, или подтвердиться, но не полностью, допускаю, что многого я просто не знаю – потому, что пользовался неофициальными источниками», – написал Величко в письме.
В своём послании партийный работник указал на факты каннибализма, рассказал о слухах, которые ползут по округе, сообщил об эпидемии и ужасающей смертности. Также он написал о произволе, устроенном надзирателями. Коменданты и охранники избивали людей и эксплуатировали их, несмотря на бедственное положение.
«Стрелок Головачёв за похищение одной рыбинки в пути следования лодки избил трудпоселенца и приказал ему умыться. Когда это было выполнено, приказал прыгнуть с лодки. Трудпоселенец прыгнул и утонул. Комендант Сулейманов избивал людей при выдаче сахара, а также поедал его на глазах у всех в невероятно больших количествах и теперь, по его собственному заявлению, потерял всякий вкус. Помимо этого, он брал гребцов-трудпоселенцев и катался на лодке», – из письма Величко.
Также Величко написал, что вместе с деклассированными элементами на остров попали члены партий. Они привезли с собой партийные билеты, кандидатские карточки, комсомольские билеты, паспорта, справки с заводов и другие документы, которые могли бы подтвердить их личность и несправедливость задержания в рамках паспортной кампании.
Величко привёл в примера водителя, вышедшего из дома за папиросами и наткнувшегося на патруль; 23-летнюю девушку-кондуктора, которая пошла в магазин за хлебом и была арестована, несмотря на наличие документов; слесаря, отправившегося в Москву с путёвкой на лечение. Известно, что под задержания попали родственники высокопоставленных партийцев.
Люди там всякие были. Во время паспортизации их облавой взяла милиция в Томске и на баржу. Даже сам, этот, томский прокурор приезжал. У него два сына забрали. Люди выходили на улицу без документов, а их раз – и забирала милиция облавой. Прокурор тот своих сыновей вывез с острова.
Текст письма Василия Величко растянулся на 11 страниц. Большинство из указанных им фактов подтвердились в ходе расследования. В конце своего письма Величко на отдельной строке написал: «Хуже молчать».
Существует ещё один подробный рассказ о Назинской трагедии – от лица сотрудника учётно-распределительной части Александро-Ваховской штрафной комендатуры Сибирского ИТЛ Ивана Уварова. Он оказался в числе тех, кто принимал «деклассированные элементы» на остров возле Назино в 1933 году. Описывая ужасы, происходящие на острове, он завершает свой рассказ словами: «Но вины моей в этом нет. Виноват отрезок истории Родины, в который уложилась моя жизнь».
Рассказ Уварова Ивана Ионовича, сотрудника УРО СИБЛАГа и свидетеля Назинской трагедии
Свидетельство, записанное много лет спустя после Назинской трагедии – рассказ сотрудника учетно-распределительной части Александро-Ваховской штрафной комендатуры Сибирского ИТЛ, который, собственно, “принимал” злополучные этапы с “деклассированными элементами” на остров Назино весной-летом 1933 г. Пока публикую текстовую транскрипцию- как только соберу достаточно средств, закажу из архива сканы оригинала.
РАССКАЗ
Уварова Ивана Ионовича
2 апреля 1988 г.
г. Энгельс
Я родился 19.IX-1913 г. в семье фельдшера в г. Майкопе Краснодарского края. В 1930 г. отец решил проведать своего однополчанина по первой мировой войне, который проживал в г. Мариинске Новосибирской области. Он был одет довольно колоритно (по сибирским понятиям): шуба-поддевка, шапка- кубанка, красный башлык вокруг шеи. Видимо, это его и по¬губило. Где-то у Новосибирска его ссадили с поезда “органы” без каких бы то ни было обвинений, просто подозрительный “тип”. Целый год его гоняли по тюрьмам без единого допроса. В 1931 г. он попал в Томск. Здесь формировался этап спецпереселенцев в Александрово-Ваховскую участковую комендатуру. Его прикрепили к этапу для сопровождения в качестве медика.
Летом 1931 г. мы с братом Степаном, разыскивая отца, приехали в с. Александровское, причем я намеревался сразу же вернуться в Томск и поступать учиться в Томский универ¬ситет. Однако из Александровского меня не выпустили, комендант объявил, что мы теперь тоже спецпереселенцы. Я стал работать учителем (только что окончил десятилетку), а отец был прекрасный фельдшер, известный на весь район. В 1935 г. меня “за хорошую работу” восстановили в правах, ко¬торых, кстати, никто не лишал, выдали паспорт мне и подрос¬шему брату, который окончил семь классов.
В 1936 г. я поступил в Томский университет, а брат в сельхозтехникум. В 1937 г. мы со Степаном приехали к отцу на каникулы, а тут загудела “ежовщина”. В июне 1937 г. нашего отца превратили во “врага народа”, у нас с братом отобрали паспорта, и мы снова стали “спецами”. К работе учителем ме¬ня, как сына “врага народа”, не допустили. Пошел корчевать тайгу под пашню в спецпереселенческом колхозе.
В 1939 г. мы с братом “вырвались”, брат уехал в Майкоп, а я поступил в Томский пединститут на курсы учителей 5-7 классов. Когда началась война, я работал директором семи¬летней школы в Михайловском районе Новосибирской облас¬ти. 13 ноября 1941 года меня забрали в армию. Через четыре месяца – Брянский фронт.
Во время работы в Александровском с 1931 по 1935 год я в каникулярное время подрабатывал в отделе учета в комендатуре. Историю с Назинским островом знаю “по первоисточникам”, ибо сам в качестве статистика принимал “назинцев” и отправлял их по поселкам. В моем рассказе нет никакого домысла, однако за цифры я не ручаюсь, они приблизительны. Мой друг А. Карагодин – это я сам. Фельдшер Кувшинов – мой отец, который мне многое рассказывал о положении на острове. Богданов и Цепков – имена подлинные, правдивые.
Остров Назинский
Мой старый друг, Андрей Карагодин, тихо угасал у себя дома. Его “доедал” рак легких. Он знал, что до “финиша” подать рукой, относился к этому спокойно, философски, и толь¬ко жену временами просил не говорить на эту тему. В одно из моих посещений он достал из-под подушки тетрадь, протянул ее мне и сказал: “Возьми, пожалуйста, дарю тебе. Прочитай. Подумай: может теперь как раз время пустить этого “голубя” в свет, на волю. Двадцать пять лет пролежал он под подушкой. Просился на волю, да не мог я въевшегося в душу страха перебороть. А теперь мне бояться нечего. Все равно через неделю-другую концы отдам. Написал я все это после того, как прочитал “Один день Ивана Денисовича” Солженицына. Все читали и ахали: “Ах, что было! Ах, какой кошмар!”. А я подумал: “Разве ж то кошмар? То детский лепет. Не видал ваш
Солженицын настоящего кошмара…”. Разозлился и написал. Перед смертью клянусь тебе, что я ничего не выдумал. Все это я или своими глазами видел, или своими ушами слышал, не от “одной бабы”, а из первоисточника. Может только чего-то не знал, что-то забыл, потому что было это очень давно, в 1933 году. А, может, в 1932. Не вспомню точно. Но ведь это дела не меняет”.
После некоторой литературной обработки рукопись друга предлагаю читателям.
1. В самом северном районе Томской области, в райцентре Александровском, в 1931 году была создана “Александро- Ваховскя участковая комендатура”. Штат ее был невелик, человек сорок вместе с бухгалтерией. Задача комендатуры – опекать сосланных сюда на вечное поселение раскулаченных во время коллективизации, так называемых “спецпереселенцев”, а короче – “спецов”. Чтобы они не разъехались, чтобы помочь им прижиться в этом непривычно суровом краю.
Будучи высланы со всеми семьями, “спецы” и не пытались бежать. Они дружно, умело и быстро строили себе села в отведенных местах, осваивали новые виды хозяйствования и больших хлопот комендатуре не доставляли. Было этих “спецов” немного, тысячи три, расселили их в четырех новых селах, что сами построили.
В конце апреля 1933 года комендант Цепков собрал всех своих подчиненных и глухим голосом пожилого человека обратился к ним:
– Товарищи! Я получил телеграмму из управления Сиблага. Слушайте внимательно: “Александро-Ваховская учкомендатура, Цепкову. В Ваше распоряжение направляется караваном барж три тысячи бывших заключенных для отбытия срока ссылки. Обеспечьте прием и размещение. Балан.”.
Воцарилось гнетущее молчание. Грузный, с тяжелым свинцовым взглядом, комендант тихо и глухо сказал:
– Я прошу высказываться, что будем делать.
Мой шеф, начальник отдела учета Киселев, сверкнув раскосыми глазами на скуластом, выразительном лице, вскричал:
– Они что, сдурели там, в Новосибирске? Куда мы их примем? Три тысячи! Да у нас же нет никакого жилого фонда! А чем кормить? Положим, есть мука, а где хлеб выпекать? В районе же нет ни одной пекарни. И наши спецы, и старожилы хлеб пекут сами, дома. Это безумие! Не можем мы их принять!
Киселева поддержали еще несколько человек. Комендант слушал молча. Потом сказал:
– Я решил немедленно послать в Сиблаг телеграмму: “Принять ссыльных не представляется возможным из-за отсутствия материальных условий. Цепков”.
Все дружно загудели:
– Правильно, товарищ комендант! Правильно!
А вечером того же дня комендант получил ответ на свою телеграмму: “Три тысячи отбыли в ваше распоряжение. Через неделю встречайте еще три. Балан.“.
2. На утро комендант вновь собрал коллектив комендатуры, ознакомил его со второй телеграммой и попросил высказывать соображения – где разместить прибывающих. Все единодушно высказались, что ни в одном населенном пункте их размещать нельзя. Это привело бы к непредсказуемым последствиям. Три тысячи голодных людей дезорганизовали бы всю жизнь и коренных жителей, старожилов, и спецпереселенцев. После долгих обсуждений решили принимать прибывающий контингент на остров Назинский. В семидесяти километрах от Александровского, вверх по течению Оби, на высоком правом берегу, стоит село Назино. Против села остров длиной километра полтора и шириной около полукилометра. Разделенная пополам Обь с каждой стороны острова шириной не менее километра. Не каждый рискнет бежать вплавь. На острове есть старый осинник, реденький, а по берегам – густой тальник. Выгрузить на остров несколько десятков тонн муки, укрыть брезентом, поставить караул и выдавать каждому полкило муки в день. Тем временем в Назино срочно на¬чать строить пекарню. Ничего более разумного придумать не могли.
3. Киселеву под шестьдесят, а мне девятнадцать. Мы с ним – отдел учета. Тринадцатого апреля Владимир Андреевич, едва перешагнув через порог кабинета, изрек: “Ну, сынок, собирайся. Через пару часов в Назино идет наш катер “Быстрый”. Едет группа приема под началом зам. коменданта Богданова. Отдел учета будешь представлять ты. Все учетные карточки сверить с личностями, неподтвержденных карточек – “мертвых душ”, не принимать“.
К часу дня мы были в Назино. А вскоре буксир притащил караван из нескольких огромных барж, под завязку набитых людьми. Караван причалил к острову, началась высадка. Она продолжалась до позднего вечера, так как сверка людей с документами шла довольно медленно. Почти все – мужчины, возрастом далеко за тридцать, с землистого цвета лицами, тусклым взглядом, обтрепанные, без всякого имущества. Лишь изредка на поясе висел котелок или кружка. Пройдя сверку, люди разбредались по острову, знакомились с новым местом жительства, подыскивали место для ночлега. Вечер был теплый, благостный. Все мы, сотрудники комендатуры, оставив на острове караул, переехали на катере в село Назино и разместились на ночевку в местной школе.
4. Утром первого мая я проснулся первым, потому что яркий солнечный луч бил мне прямо в глаза. Встал, подошел к окну, выглянул на улицу и сразу зажмурился. Все село, берег реки, остров посередине Оби – все было укрыто толстым слоем снега и нестерпимо сверкало под лучами яркого весеннего солнца. Крепко устав за прошлый день, я проспал сном праведника и не слышал, как гудел всю ночь штормовой ветер и валил сплошной лавиной мягкий, влажный снег. Теперь все стихло, небо синело девственной чистотой, панорама виделась редкостная для первого мая. Но … каково же теперь нашим “гостям” на острове? Ведь они проводили ночь под открытым небом! Там же нет ни единой постройки. Только палатка для караула.
Проснулся комендант Богданов, разбудил всех остальных, мы наскоро позавтракали каждый своими запасами и поехали на остров. Снегу выпало почти по колено. Под лучами майского солнца он быстро наливался влагой, на земле оседал, а с деревьев обрушивался мокрыми комьями. Наши ссыльные вылезали из-под снега почти насквозь мокрые. Немного суше были те, кто успел захватить место под кронами старых осин. Люди отряхивались, поеживались, подставляли наиболее мокрые места теплым лучам солнца. От них валил пар. Они постепенно собирались к палатке караула, рядом с которой лежал большой штабель мешков с мукой, предусмотрительно укрытый брезентом.
5. Чтобы в Назино построить пекарню, надо было сначала построить хоть самый примитивный кирпичный завод. Все это требовало времени и немалого. А кормить людей надо сейчас. Богданов посылает двух вахтеров обойти и всех собрать к складу муки. Минут через пятнадцать толпа мокрых и жалких людей разноголосо приглушенно жужжала, прижимаясь друг к другу, в надежде согреться.
Богданов, и без того непомерно высокий, взобрался на пенек, и толпа быстро стихла. Все ждали, что скажет начальник, чем порадует. И он сказал: “Граждане ссыльные! У нас нет для вас жилья. Нет ни столовой, ни пекарни. Когда-то будет, а пока жить будете здесь, на острове Назинском. Обустраивайтесь, кто как может. А с питанием так: каждое утро с восьми часов строиться в очередь к складу, каждый получает полкило муки и – до завтра. И не вздумайте получить два раза. Замечу – пристрелю на месте. А сейчас – в очередь становись!”.
Толпа поспешно стала строиться в очередь. Первые уже начали получать. Кладовщик из развязанного мешка зачерпывал поллитровой кружкой муку, досточкой смахивал в мешок все, что было выше краев кружки, и высыпал очередному. Во что? У кого что было. Изредка в котелок или в такую же алюминиевую кружку. Это счастливчики. Можно баланду сварить. В шапку или в фуражку – тоже неплохо. Но у многих не было ни посуды, ни головных уборов. Такой бедолага подставлял полу пиджака или пальто. Очередь двигалась быстро. Те, у кого не было посуды, сразу шли к берегу, пристраивались поближе к воде, кто как мог – заправляли муку в рот и горстью воды запивали ее. За несколько минут вся мука была в желудке и запита речной водой, мутной и холодной.
6. Через неделю пришел еще один караван со ссыльными. Еще три тысячи. Из так же высадили на остров. Остров стал похож на огромный муравейник, потому что он кишел людьми. Поскольку не было туалета, оправлялись кто где хотел, оттого воздух был изрядно насыщен зловонием. Началась эпидемия дизентерии. Из комендатуры прислали Кувшинова, поставили для его “медпункта” палатку рядом с палаткой караула. Чтобы как-то разгрузить остров, людей наиболее здоровых и крепких стали эвакуировать. Грузили на малую баржу человек двести, мешков пятьдесят муки, топоры, лопаты, пилы, гвозди и одного вахтера. Катер “Быстрый” брал баржу на буксир и вез в какой-либо из притоков Оби – небольшую таежную речку. Увозил километров за сто, высаживал людей на берег, в первобытную тайгу, и вахтер говорил: “Вот вам новая родина. Вот топоры и пилы. Вот лес бесплатно и без нормы. Пилите, рубите, стройте себе дома, готовьтесь к зимовке. Благо до зимы еще есть времечко“.
Вахтер с людьми и мукой оставались, а катер с баржой возвращался назад, чтобы вывезти очередную партию в какую-нибудь другую речку или в эту же, но еще подальше. Эвакуация шла медленно, а эпидемия разгоралась бурно. Фельдшер валился с ног, чуть не круглые сутки принимая больных. Люди начали умирать. В комендатуру полетели донесения Кувшинова и Богданова: “Лекарства кончаются. Смертность катастрофически растет. Если сначала умирало по
4- 5 человек в день, то теперь уже по 40-50 человек. Срочно нужны лекарства, срочно надо ускорить эвакуацию. Остров предельно инфицирован”. Комендант Цепков бомбил телеграммами управление Сиблага в Новосибирске, требуя или срочной радикальной помощи, или эвакуации людей куда угодно в другое место. Сиблаг отмалчивался.
7. Комендатура размещалась в деревянном здании барачного типа, наскоро построенном специально для этой цели.
Большинство “кабинетов” отделялись друг от друга не капитальной стеной, а тесовой перегородкой. Если в одном кабинете говорят не очень тихо, то в соседнем все слышно. Как-то в начале июля я пришел на работу с небольшим опозданием. Мой шеф посмотрел на меня с укоризной и сказал тихонько: “Сынок, будем говорить только шепотом. В соседней комнате разместилась комиссия из Сиблага. Надо прислушаться, может услышим что-нибудь интересное“.
Чуть позже я узнал, что комиссия уехала на остров Назинский и два дня в соседней комнате была тишина. На третий день Киселев приболел и на работу не пришел. Я был один. Перед концом рабочего дня в соседнюю комнату вошло несколько человек. Солидный голос сказал: “Садитесь!”. И начался допрос. Я сразу же понял, что допрашивают кого-то из тех, кто жил на острове.
– Скажите, Гвоздев, это правда, что Вы выбивали зубы больным и умирающим?
– Правда.
– Зачем?
– Чтобы добыть золотые коронки.
– Зачем?
– Променять на махру. Курить же хочется. А у вахтеров за каждую коронку можно было получить спичечную коробку или целых две газеты, шоб цигарки крутить.
– Так… И много Вы выбивали зубов?
– Сколько надо, столько и выбивал. В заначку не складывал. Все менял на махру, сам курил и друзей угощал.
– Ясно. А теперь Вы, Углов. Это правда, что вы ели человечье мясо?
– Не, неправда. Я ел только печенку и сердце.
– Расскажите, как Вы это делали, подробно.
– Очень просто. Как шашлык делают. Из ивовых прутиков делал шампурчики, нарезал кусочками, нанизывал на шампур- чики и поджаривал на костерке.
– А у каких людей Вы добывали себе мясо? У живых или у мертвых?
– Зачем же у мертвых. Это ж падаль. Я выбирал таких, что уже не живые, но еще и не мертвые. Видно же, что доходит, через день-два все равно дуба даст. Так ему ж легче умереть будет… Сейчас. Сразу, не мучиться еще два-три дня.
– Какая же Вы скотина, Углов! Ведь самые дикие людоеды во всем мире перестали уже человечину жрать, а Вы же культурный человек, десять классов окончили!
– Ха! Людоеды. Так они где живут? На островах Тихого океана! У них и кокосы, бананы и ананасы. А вот на наш Назинский бы их загнать – поглядел бы я. Не то, что сердце и печенку, и все кишки пожрали бы с потрохами.
– Ну что ж. Дело ясное. Еще по доброму сроку схлопочете. Придется вас везти в Новосибирск, на “переаттестацию”.
Оба ссыльные наперебой радостно загалдели: “Ото добре! Нехай еще срок! Там хоть крыша над головой и баланду вареную дают, а не муку с речной водой. Спасибо, начальник, уважил. А то ведь здеся рано или поздно загнулись бы .”.
Потом привели каких-то других. Начали их допрашивать. Но рабочий день у меня кончился, через час я обещал встретиться со своей девушкой, а потому не стал подслушивать допрос новых подследственных. На другой и на третий день в соседнем кабинете допрашивали все новых и новых. Мы с Киселевым уже перестали особо прислушиваться, слушали между делом, вполуха. Их ужасные “дела” мало чем отличались от вышеописанных. Через неделю комиссия всех подследственных погрузила на рейсовый пароход и вместе с ними отбыла в Новосибирск.
8. В конце июля из Новосибирска пришло сразу два парохода с пустыми баржами. Наконец, Сиблаг решил эвакуировать наших гостей. И с острова Назинского, и со всех поселков, что были разбросаны по речкам. Половина назинцев не могли своим ходом пройти на баржу – так они были больны или просто измождены. Их несли на носилках и складывали в трюмах барж. Катер “Быстрый” на малых баржах или больших лодках привозил людей с поселков, более крепких, все были на ногах, но в каждом поселке многих не досчитывались. Они бежали. Бежать было запросто: один вахтер на поселок, кругом тайга. Доведенные до отчаяния и питанием, и бесперспек¬тивностью своего положения, они покидали поселки и уходили куда глаза глядят. Не думаю, чтобы кому-то из них удалось выйти к железной дороге “Москва-Владивосток” и обрести свободу. На сотни километров кругом – болотистая тайга, изрезанная сотнями речек и речушек, полное незнание географии местности, отсутствие карты и компаса, невозможность показаться в деревнях старожилов – сразу же участковый схватит, невозможность сесть на пароход – пропускают только по паспортам – все это обрекало их на верную смерть в тайге от голода или болезни.
По окончании эвакуации мы с Киселевым “подбили бабки”. Приняли мы 6000 человек, а отправили 2856. Остальные пошли “на распыл”, “естественную трату”. Киселев долго молчал, устремив взгляд куда-то за горизонт, потом сказал тихо: “Вот, сынок, как дешева человеческая жизнь. Чтобы убить скотину, ее сначала надо или вырастить, или купить. А людей бесплатно, без всяких хлопот убивают. Смотри, берегись, держи язык за зубами, не попади в эту мясорубку. А все, что видел и слышал – крепко запомни, но никому не рассказывай, а то сразу схлопочешь. Ведь доносы у нас теперь в моде, признак хорошего тона, доказательство большого патриотизма. Я уже достаточно стар и скорее всего не доживу до рассвета. А ты, чем черт не шутит, может и доживешь до иных времен, когда без риска для жизни можно будет рассказывать людям о нашем смутном и горьком времени“.
9. Вскоре после эвакуации ссыльных коменданта Цепкова сняли с работы и вызвали в Новосибирск, в управление Сиблага. Больше о нем ни мы, сотрудники комендатуры, ни оставшиеся в Александровском члены его семьи ничего не слышали. Вероятно, он стал “козлом отпущения”. Мы искренне жалели коменданта. Он был вполне порядочный человек, участник революции и гражданской войны. Но что мы могли сделать в его защиту? Даже свои сожаления и симпатии каждый держал при себе и боялся поделиться ими с товарищами по работе.
С тех пор прошло более полувека. В молодые годы, сразу после событий, я не записал этого. Боялся, а вдруг мои записи попадут кому-то в руки… Помнил наказ моего шефа. Через тридцать лет, после прочтения “Ивана Денисовича”, начав записывать, понял, что многое прочно забыл. За четыре года на фронте в голове скопилось столько новых ужасов, что те, далекие, едва просвечивали из-под них. Поэтому мои записи хоть и целиком правдивы, но далеко не полно отражают те далекие события. И хотя, кажется, пришло, наконец-то долго¬жданное время, когда можно сказать правду, но я не могу побороть в себе въевшийся в душу страх. И потому прошу никому не показывать мою рукопись, пока я жив. Только после моей смерти. Это моя последняя просьба.
10. Работа в комендатуре для меня была лишь средством скопить немного денег на будущее. После эвакуации ссыльных я уволился, очень душевно распрощался со своим шефом и первого сентября с великим трепетом сердечным переступил порог Томского университета, который я воспринимал как самый священный храм науки. Исполнилась заветная мечта. Еще в школе я начал пописывать стихи. Переполненный радостью и, чего греха таить, гордостью за то, что смог- таки покорить такую вершину, как университет, я написал стихотворение:
На века
Мой дед полвека ползал на коленях,
Чтоб яблони в его саду цвели,
А в Октябре могучий русский гений Сад заложил для всех людей земли.
Гремели грозы градобойным смерчем И вырвать с корнем ярились наш сад,
А он цветет, и неподвластный смерти,
Сегодня стал прекрасней во сто крат!
Но сад есть сад, и он не терпит лени,
Ему нужна хозяйская рука,
И я, как дед, готов хоть на коленях Растить и холить сад наш – на века!
Это стихотворение стало моим кредо на всю жизнь. К со¬жалению, а может и к счастью, я не достиг больших высот в жизни общества, но до последних дней своих всякое дело де¬лал от всей души, любовно, с полной отдачей духовных и фи¬зических сил. И в этом смысле совесть моя чиста, как и мои карманы. Об одном жалею и одним огорчаюсь: а ведь мог бы сделать гораздо больше! Но вины моей в этом нет. Виноват отрезок истории Родины, в который уложилась моя жизнь.
Источник: ГАТО. Ф. Р-1993. Оп.1. Д.59. Л.2-9. Подлинник. Машинопись. Впервые опубликовано: Назинская трагедия. Серия: Из истории земли Томской. Документальное научное издание. Томск: Изд-во «Водолей», 2002. 220 с. (11,7 п.л.). Составитель д.и.н. С.А.Красильников.
Автор: Слава Копысов; tjournal.ru