Как устроены российские тюрьмы

«Пять лет отсидки — точка невозврата»

Вместо того чтобы предотвращать преступления и помогать заключенным вернуться к нормальной жизни, российская пенитенциарная система остается верным наследником ГУЛАГа.

В России самое большое в Европе число заключенных на душу населения, неоправданно длительные сроки заключения по ненасильственным преступлениям и высокий уровень рецидива, следует из нового доклада Общероссийского гражданского форума (ОГФ) «Преступления и наказания: что делать с российскими тюрьмами?» Государство не справляется со своими базовыми функциями в области обеспечения безопасности, разрушая при этом жизни людей, хотя бы однажды попавших в места лишения свободы. О том, реально ли реформировать ФСИН и с чего надо начать,  изданию « Новая газета» рассказала автор доклада, эксперт Центра перспективных управленческих решений Ольга Шепелева.

Петр Саруханов / «Новая»

 Недавно прогремел скандал с карельской колонией ИК-9, сотрудники которой пытали заключенных. Насколько это характерный случай для российских тюрем?

 Весь прошлый год были скандалы по поводу пыток в других колониях, в частности, в Ярославле и Рыбинске. Если такие случаи выявляются регулярно в разных местах, то мы имеем дело с системной практикой.

 Когда-то следователи искренне считали, что человек говорит правду только под пыткой. Но сейчас такие практики запрещены законом. Почему ФСИН как будто даже не пытается их пресекать?

 Тут есть два момента — проблема с устройством колоний и проблема с бесконтрольностью и безнаказанностью сотрудников. Во-первых, колонии — это места, где одновременно кучно находятся большие группы взрослых людей. Некоторые из них — реально опасные преступники, к тому же способные влиять на остальных. И эту массу народа должно контролировать сравнительно небольшое число персонала. Сейчас начинают применяться технические средства контроля, но все равно степень их использования невысока. Для того чтобы иметь возможность обеспечивать безопасность — предотвращать побеги, беспорядки и прочее — применяются разные дисциплинарные практики, в том числе связанные с запугиванием и насилием. Так заставляют людей подчиняться.

Условия содержания сами по себе не очень хорошие, людям и так физически тяжело в местах лишениях свободы. Для того чтобы их еще как-то наказать за проступок (реальный или вымышленный, не важно), нужно что-то еще более жестокое.

Чем хуже условия, тем, соответственно, большая требуется жестокость как наказание за проступок, который был совершен во время заключения. Это первый аспект.

Второй аспект связан с тем, что места лишения свободы закрыты от внешнего контроля. Это значит, что применять жестокие методы воздействия, не предусмотренные уголовно-исполнительным кодексом, можно свободно. Риск попасться очень низок. В таких условиях часть сотрудников и руководителей этих учреждений используют открывающиеся перед ними возможности бесконтрольно давить на заключенных для своей выгоды. Есть жалобы на рабский труд. Плюс есть жалобы на вымогательство, на поборы с родственников. В большей части случаев это остается безнаказанным, потому что доказательства получить невозможно. Очень редко такие дела доходят до суда.

Ольга Шепелева. Facebook.com

 Насколько я понимаю, в местах лишения свободы должны быть установлены видеокамеры. Они что, каждый раз отключаются в нужный момент?

 Здесь примерно так же, как с видеонаблюдением в отделениях полиции: система фиксации доказательств находится под контролем тех, кто совершает нарушения. То есть можно выключить камеру или потом уничтожить запись и сказать, что произошел скачок электричества или что запись уже стерлась и т.д. И поскольку нет юридической ответственности за отсутствие записей, то можно продолжать так делать и дальше.

 Как эта проблема решается в других странах?

— Я не изучала этот вопрос. Но есть, например, правило Европейского суда по правам человека: если были получены телесные повреждения в тот период, когда человек находился под контролем властей, и если власти не предоставили доказательств какой-то законной версии получения этих повреждений, то считается, что виноваты они. Бремя доказывания перекладывается с человека на государство.

Но тут есть еще одна сложность. Это документирование телесных повреждений. Получить доступ независимых медицинских экспертов для освидетельствования человека, который находится в местах лишения свободы, очень сложно. Правила доступа, которые действуют сейчас, фактически блокируют любую возможность сделать это, когда телесные повреждения еще есть, когда их можно разглядеть, как-то описать и сделать экспертизу.

Медицинский персонал, который работает в местах лишения свободы, — это часть системы исполнения наказаний.

После смерти Магнитского произошли определенные изменения, было принято решение о выведении медицинского персонала из подчинения начальников учреждений в отдельную вертикаль. Но все равно эта вертикаль замыкается на руководстве системы исполнения наказаний в целом.

 Можно сказать, что типичный начальник колонии относится к ней как к своим личным владениям?

 Мне кажется, что не совсем так. Все-таки там есть проверяющие подразделения. Но в целом, когда есть колония, которая находится где-то невесть где, доезжай — не доедешь, то там начальник имеет много возможностей. Я уже говорила про рабский труд — причем это не только ненормированный труд на производствах внутри исправительных учреждений, о котором, например, говорят женщины, отбывавшие наказание в колониях в Мордовии. Бывают случаи, когда заключенных заставляют работать на каких-то частных производствах и стройках.

 Арестантов обычно наказывают за какие-то реальные проступки или просто так, для поддержания субординации?

 Действительно, есть задача установить иерархию. Это делается в том числе путем наказания за очень мелкие проступки. У нас дисциплинарные нарушения в Уголовно-исполнительном кодексе описаны как нарушение правил внутреннего распорядка. А это все что угодно. Нет никаких принципов, которые говорили бы, за какие нарушения какие наказания допустимы. И поэтому есть случаи, когда, скажем, за оторванную пуговицу или за то, что неправильно поздоровался с представителем администрации, дают 15 суток штрафного изолятора. В дисциплинарной практике полный произвол.

Фото: Евгений Епанчинцев/ТАСС

 Такой репрессивный стиль управления связан с тем, что ФСИН раньше была подведомственна МВД и до сих пор позиционирует себя как силовое ведомство, люди в погонах?

 Они и сейчас являются людьми в погонах, но это не вопрос того, принадлежат ли они к МВД, или нет.

 Так и должно быть? Или сотрудники колоний все-таки должны быть гражданскими лицами?

 С нашей точки зрения, они действительно должны быть гражданскими — за исключением тех, кто охраняет периметр колонии и обеспечивает охрану в процессе транспортировки заключенных.

Милитаризованность ФСИН — это не только вопрос самовосприятия сотрудников, но и того, как устроена система подчинения. Потому что в милитаризованных структурах очень жесткая вертикализация. Специально все делается для того, чтобы человек выполнял приказы, не задумываясь. Соответственно, у него автономии довольно мало. В гражданских структурах специалист притом, что он тоже должен подчиняться установленным правилам, более автономен. Если у тебя задача следить, чтобы никто не проникал через забор, тебе не нужно думать, какие способы решения этой задачи могут быть, в каком контексте ведется эта работа и тому подобное. Существуют однозначные правила, что делать, если кто-то пытается через забор перебраться. А если задача — сделать так, чтобы человек освоил какие-то новые социальные навыки или техники самоконтроля, то тут регламентировать все не получится. Специалист вынужден в большей степени опираться на свое понимание, как лучше действовать в сложившейся ситуации.

 То есть идеальный сотрудник ФСИН — это не тюремщик, а скорее социальный работник?

 Да. Понятно, что должны быть охранники, понятно, что в места лишения свободы попадают действительно опасные люди. Но дело в том, что сейчас в места лишения свободы много людей попадает не в связи с тем, что они страшные психопаты, убийцы или люди, которые сделали организованную преступность своей профессией.

Это довольно часто люди, которые плохо социализированы, которые страдают наркотической и алкогольной зависимостью, у которых разрушены отношения с близкими родственниками.

Они не могут выстроить нормальную жизнь в силу разного стечения обстоятельств. Если мы считаем, что с этими людьми нужно что-то делать, чтобы они больше не совершали преступлений, то просто их поместить в изоляцию недостаточно. Если человек не умеет нормально выстраивать свою жизнь в социуме, то у него от изоляции этого умения не прибавляется никак.

Фото: Александр Некрасов/ТАСС

 Появится умение социализироваться в тюремной среде.

— Ну да, они получают навыки жизни в тюремном социуме, у них атрофируются остаточные навыки самоконтроля, потому что у тебя вся жизнь расписана, у тебя нет времени, когда ты предоставлен сам себе. И дальше они, когда выходят, как не умели выстраивать свою жизнь нормально, так и не умеют. Особенно с учетом того, что люди с судимостью довольно сильно стигматизированы у нас в обществе и юридически, и фактически. Существуют ограничения, где не могут работать люди с судимостью. Но это еще полбеды, потому что есть неформальные ограничения: представители «Руси Сидящей» говорили, что освобождающиеся жалуются, что в банках отказываются открывать счета, сложно найти работу, потому что работодатели часто не хотят видеть у себя судимых людей, даже если эта работа никак не связана ни с материальными ценностями, ни с детьми.

 Это отсюда в России такая высокая доля рецидива — выше 50%?

 Да, когда люди выходят, им дают с собой какое-то количество денег на дорогу, сухпаек… Они могут иногда выйти даже без документов, удостоверяющих личность, потому что не всегда ФСИН успевает их оформить. Нередко людям негде жить — пока они отбывали наказание, их жилье могло быть не совсем законно продано или родственники не желают их там видеть.

И вот, человек выходит, у него нет никого и ничего, некуда пойти, негде жить.

В лучшем случае он может обратиться в социальный центр, который на некоторое время может предоставить спальное место и возможность помыться. Ну вот, собственно, и все.

Дальше начинаются проблемы с нахождением работы. Тут бывает еще вот какая сложность. Человек был прописан в небольшом городе. После освобождения его помещают под так называемый административный надзор. Это значит, что ты можешь куда-то отлучиться с места прописки только с разрешения правоохранительных органов. В маленьких городах плохо с работой. Неподнадзорные люди, если не находится работа дома, уезжают работать в большие города.

Как правило, у людей подорвано здоровье, как правило, в процессе отсидки. То есть они не то чтобы бодры, веселы и способны что-то делать. Плюс общая дезориентация, потому что если человек несколько лет пробыл в изоляции, жизнь вокруг него очень сильно поменялась. Он выходит и не очень понимает, что происходит.

 Не умеет пользоваться смартфоном, например.

 Да, не понимает всякие интернет-примочки, не знает, как и куда обратиться за решением своих вопросов, не понимает, как что устроено. Требуется время, чтобы во все это вникнуть. И если человеку некому помочь, то его шансы не очень высоки. Я встречала данные из научных работ, в которых есть такое наблюдение: даже если первое преступление было насильственное, то, как правило, следующие будут корыстные. Например, сначала ты мог причинить кому-нибудь, например, тяжкие телесные повреждения, а дальше ты отбыл наказание, вышел, а следующее преступление — уже кража или грабеж.

Фото: Александр Рюмин/ТАСС

 Первое преступление на почве аффекта, а второе от нужды и безысходности.

 Оттого, что человек не может приспособиться и не может начать какую-то нормальную жизнь, а есть что-то надо. Это означает то, что лишение свободы просто приводит к дальнейшей дезадаптации человека.

 Получается, что тюремное заключение само по себе становится причиной существенного числа преступлений?

 В том числе. Но мы не можем посчитать сейчас, сколько было бы рецидивов, если бы эти люди наказывались бы как-то по-другому, а не долгосрочным лишением свободы. Для этого нужно больше данных.

Проблема не только в самом лишении свободы, но и в сроках. Лишение свободы на краткий период некоторым людям помогает опомниться и стимулирует их к какому-то более адекватному поведению. Но это если лишение свободы ограничивается несколькими месяцами, когда человек не успел дезадаптироваться, но понял, что это не то, как он хочет провести свою жизнь. Тогда у человека есть стимул, потому что он боится мест лишения свободы и еще не успел к ним привыкнуть.

А если он сидит больше пяти лет, то это, как считается, точка невозврата. Но даже три года — это уже зона риска.

 Со стороны кажется, что есть два очевидных выхода из этого тупика: во-первых, не сажать в тюрьму такое количество людей, а во-вторых, если сажать, то отправлять человека не на каторгу в Сибирь, а куда-то в менее отдаленные места. Правильно?

 Смотрите, тут есть несколько соображений. С одной стороны, все равно есть и будут реально опасные преступники, которые убивают людей. И таких людей, конечно, надо изолировать, потому что их ресоциализация маловероятна. С другой стороны, есть люди, которые совершили преступление, но не выбирали преступную жизнь и имеют большие перспективы вести законопослушную жизнь. Таких людей желательно все-таки не лишать свободы вообще или не лишать свободы на длительное время.

Например, если преступления не связаны с насилием, то оснований лишать человека свободы должно быть гораздо меньше. Конечно, если кто-то, например, поставил полтонны кокаина, то, наверное, имеет смысл его лишить свободы. Но при этом за пару разовых доз того же самого вещества, наверное, отправлять в тюрьму нет смысла. Даже в рамках одного состава у нас есть преступления разной степени тяжести, и настройка этого показателя тоже значима.

 Насколько эта настройка сейчас сбита в российском УК?

 Довольно серьезно сбита. За ненасильственные преступления можно получить больше, чем за довольно серьезные насильственные преступления. Например, можно получить серьезный срок за слова. По некоторым статьям в силу моральной паники происходило резкое ужесточение. В частности, очень сильно ужесточены так называемые «наркотические» составы, это произошло во второй половине 2000-х и в начале 2010-х годов. Увеличились сроки, ужесточились правила УДО в отношении всех преступлений, связанных с наркотиками. И поскольку у нас еще очень низкие пороги доз и смесь вещества считается по весу как чистое вещество, то сила репрессий непропорционально велика в отношении рядовых потребителей. А это треть всех, кто поступает в места лишения свободы.

К тому же у нас так устроено законодательство, что поведение рядового наркопотребителя криминализовано. Например, любое коллективное употребление наркотического вещества может интерпретироваться как сбыт или притонодержательство.

Пригласил своих друзей в квартиру, кто-то чего-то принес, все коллективно употребили. Кто пригласил — тот притонодержатель, а тот, кто принес, — сбытчик.

Поэтому у меня сейчас такое ощущение, что первый шаг, с которого надо начать, — это смягчение уголовного законодательства. Просто законом ограничить возможность лишать людей свободы. Потому что сложно что-то делать внутри ФСИН, если не смягчить уголовный закон. Плюс смягчение уголовного закона сработает, даже если не будет каких-то коренных изменений в судебной и правоохранительной сферах.

Ольга Шепелева. Facebook.com

 Боюсь, что многие люди в России поддерживают лишение свободы для наркопотребителей, уровень толерантности к ним в обществе очень низкий. Вам скажут, что если наркомана вовремя не посадить, то он начнет совершать преступления за дозу, а этого ведь никому не надо.

— К сожалению, у нас нет данных о том, сколько корыстных преступлений совершается для того, чтобы человек себе добыл денег на покупку наркотиков. Если мы говорим о насильственных преступлениях, то основная часть насильственных преступлений совершается членами семьи и знакомыми, часто собутыльниками. Довольно много преступлений совершается в состоянии алкогольного опьянения. Доказательств того, что именно наркопотребители вкладывают какую-то существенную долю в преступность, у нас нет.

 Но при этом есть довольно мощный стереотип об их опасности, который воспроизводится в том числе в массовой культуре.

 Да, это стереотип. Но с ним можно работать, как и с любым другим стереотипом.

Понятно, что что-то с наркопотребителями делать надо. Надо как-то работать на то, чтобы они лечились, на то, чтобы они вели нормальную жизнь. Наверное, все были бы «за».

 Точно найдутся люди, которые не захотят, чтобы терапия для наркопотребителей оплачивалась за счет их налогов.

 Смотрите, есть рациональные аргументы. Ну вот мы против, что кто-то за наш счет будет проходить терапию… Хорошо, так он будет за наш счет сидеть. Вопрос в том, что мы получим в результате. Если это будет человек, который продолжит делать все то же самое, то мы потратим деньги впустую.

 Когда развалилось «дело Голунова», все ожидали, что сейчас последует смягчение «наркотических статей» и борьба с палочной системой. А потом вышел Путин и сказал, что у нас и так все хорошо. Откуда такое нежелание признать явную проблему?

— Мне кажется, что когда речь идет о наркотиках, на первом месте страх и моральная паника. Как же мы что-то изменим, у нас же наркоторговцы все заполонят! Плюс давно не было никакой нормальной публичной дискуссии на эту тему. После Голунова была дискуссия о том, что наркотики подбрасывают. Но это две разные проблемы. Можно сказать, что у нас в целом все нормально с законодательством, просто отдельные полицейские подбрасывают. В таком случае решать проблему смягчением уголовного закона странно — подбрасывать продолжат. А если мы говорим о том, что не надо сажать, даже если у человека реально была доза для личного потребления, то это уже другая проблематика.

Ольга Шепелева. Facebook.com

 В России очень низкие расходы на одного заключенного — 2,5 евро в день против 128 евро в среднем в Европе. Выходит, что с чисто бухгалтерской точки зрения отправлять в колонию дешевле, чем обеспечивать хорошую наркологию?

 У нас нет нормальной наркологии, и из-за этого тоже возникает масса проблем. Но, конечно, лечить гораздо лучше, чем держать в тюрьме. Нужно иметь в виду и социальные издержки от помещения в тюрьму. Ведь что значит посадить человека? Это значит, что он выпадает из нормальной экономической жизни, его родители и дети, какие-то иждивенцы остаются без финансовой поддержки и пополняют, соответственно, армию получателей социальных пособий. Ухудшаются их будущие шансы и возможности, связанные с получением образования, работы. Если мы говорим про родителей, то это пожилые люди, которые остаются без поддержки и просто нищают. Если семья продолжает контакты с заключенным, то это очень большие расходы на передачи, на то, чтобы съездить в место лишения свободы.

 Недавно ФСИН возглавил новый человек, выходец из ФСБ Александр Калашников. Как вы думаете, от руководства службы что-то зависит в плане реформ?

 Что-то от них зависит, но не очень много. Все, что касается материальной части системы, например, расположения мест лишения свободы, устройства бараков или камер, организации производства и т.д., они сами изменить не могут, потому что распределение денег зависит не от них. Это бюджет, который распределяется правительством и Государственной думой. Количество людей, которые туда попадают, — это тоже в значительной степени зависит не от них, а от того, что написано в уголовном законе и как работает правоохранительная и судебная системы.

От ФСИН зависят конкретные дисциплинарные меры, то есть они могут начать своих сотрудников более активно наказывать за нарушения. Но тут так же, как в былые времена с полицией: это не самая престижная служба, у них нет особой возможности выбирать кадры.

 Эту систему вообще возможно реформировать?

 С одной стороны, какие-то изменения к лучшему происходят. За прошедшие десять лет на треть снизилось тюремное население. В начале 2000-х в тюрьмах сидело больше миллиона человек.

 А сейчас около 600 тысяч. За счет чего произошло такое сокращение?

 По некоторым позициям, например, по подросткам, была очень последовательная политика по смягчению законодательства и разъяснительной работе. Количество несовершеннолетних в местах лишения свободы сократилось, их сейчас практически не сажают. Судебным и правоохранительным органам объяснили, что не надо сажать подростков, ничего хорошего из этого не получается. Это понимание пришло.

И в каком-то смысле чуть-чуть продвинули настоящую ювенальную юстицию. Это не когда детей отбирают у родителей в детдом за то, что они не купили новый смартфон.

Ювенальная юстиция — это отдельное судопроизводство по уголовным делам для несовершеннолетних. Оно направлено на то, чтобы этого несовершеннолетнего как-то перевоспитать. И поэтому там работают специально подготовленные судьи и следователи. Были успешные пилотные проекты, когда социальные работники и психологи помогали рассматривать уголовные дела, где были несовершеннолетние участники. То есть эту проблему в какой-то степени решили.

В принципе я думаю, что то же самое можно было бы сделать и с наркотической проблемой. Если будет осознание, что с этим нужно что-то делать, исправить ситуацию можно. Понадобится и уголовный закон, естественно, менять, но в первую очередь это вопрос осознания проблемы.

Автор: Арнольд Хачатуров; Новая газета

You may also like...