Одноразовый «ватник»

Как назвать этого симпатичного русского парня, не знаю. Пленный? Но ведь у нас война с Россией не объявлена. Какие могут быть пленные, если нет войны? Может, он просто заблудившийся человек с оружием? Нет, он не заблудился, он ехал в Донецк, чтобы воевать против Украины. Впрочем, и тут есть противоречие. Он говорит, что против Украины ничего не имеет, а хотел помочь защитить русскоязычных украинцев от злобных бандеровцев, фашистов из «Правого сектора» и иностранных наемников. То, что в Украине сам он иностранный и почти наемник, в голову ему не приходит.

 – Подождите здесь Я буду по одному их приводить, хорошо?

Офицер СБУ встретил нас в управлении спецслужбы в Мариуполе, там, куда привезли пленных боевиков. Нам разрешили поговорить с ними на любые темы. Хоть о войне, хоть о погоде.

– Вам помещение подходит или поискать другое?

Я оглянулся. Два мягких пузатых кресла, мечта обладателя двухкомнатной квартиры в спальном районе, хорошо смотрелись бы в начале девяностых, на фоне полированного серванта с хрусталем и глянцевыми корешками классики зарубежной литературы. А в узкой квадратной каморке, в которой окна заложены мешками с песком, да еще и проделаны бойницы, бурый искусственный мех, гордость закарпатских мебельщиков, выглядел довольно странно. Но выбирать не приходилось. Для меня важна не комната, а тот, с кем меня в ней оставят наедине. Или те.

– Вам кого первого привести?

Первым в комнату зашел парень лет тридцати. Полные губы, вопросительный взгляд. Тянет простреленную ногу, опираясь на костыли. Садится в кресло и рассказывает о себе. Ничего особенного. Дима. Соотечественник, из Константиновки. Был водителем, стал боевиком. Или ополченцем, как он сам себя называет. Его в составе группы из шести человек отправили искать наемников на украинских блок-постах в районе Марьинки. Они были уверены, что Донецк обстреливают фашиствующие молодчики из Восточной Европы. Так разъясняло ситуацию растерянным горожанам местное телевидение.

– Вы считали, что украинцы бомбят Донецк? – переспрашиваю его еще раз.

– Я не говорю, что украинцы. Наемники, – уверенно отвечает Дима.

– Ну, а какие наемники, кто? – настойчиво пытаюсь я добиться от него описания образа врага. Но в ответ слышу невнятное объяснение. 

– Я не знаю, я их еще не видел, – после долгой паузы отвечает боевик Дима.

– Ну, а в ваших средствах массовой информации говорят о каких-то наемниках. Откуда они?

Вопрос оказался очень неудобный. 

– Ну, поляки какие-то там, не поймешь, – говорит Дима, словно отмахиваясь от назойливого, как овод, вопроса. И, вслушиваясь в собственный ответ, понимает, насколько глупо он звучит.

А еще я вижу по его глазам, что он начинает понимать: задание, на которое его послали и которое забрало у него здоровье, тоже было глупым. 

– Узнать, есть там наемники или нет. Услышать говор там иностранный. Засекли нас, начался обстрел, выжило нас три человека из шести.

Они были одноразовыми солдатами. Их отправляли на задание, выдав минимум оружия и даже не предложив надеть бронежилеты. Когда те, кто выжил в ходе этого бесполезного рейда, рассказывали о нем, у меня не осталось сомнений, что боевики сменили партизанскую тактику «ударь и беги» на «ударь и умри». Камикадзе, елки-палки. Только не знавшие, что вместе с боекомплектом получившие билет в один конец. Хотя второй земляк, Юра из Чернигова, видимо это понимал. Он волком смотрел на меня в упор и, пропустив мимо ушей полтора десятка вопросов, ответил на единственный.

– Рассчитываете ли Вы когда-нибудь вернуться домой? – спокойно произнес я.

И тут он широким жестом рук, скованных стальными браслетами, резко указал на пол.

– Минус два уровня, минус два я вернусь! – выкрикнул он.

Я, честно говоря, растерялся, и он понял, что его ответ нуждается в пояснении.

– Минус два уровня земли. В гроб! – снова почти закричал боевик.

Он был уверен, что живым отсюда не выйдет. Ему было очень жаль себя. Злые сероватые глаза наполнялись слезами. А, может быть, ему просто хотелось плакать от ненависти к тем людям, которым он проиграл. Они оказались правы. Он – нет. Вполне достаточный повод для ненависти.

Третий боевик непохожий на первых двух. Именно он был главной целью нашего визита в Мариуполь. Россиянин, из Воронежа. Ходили слухи, что это матерый диверсант, и что «ДНРовцы», пытаясь отбить его, в тыл нашим войскам высылали еще одну диверсионную группу. Но это, к моему журналистскому сожалению, оказались всего лишь слухи. Воронежский парень был таким же, как и его товарищи, одноразовым солдатом без бронежилета. И вот он сидит передо мной, двадцатипятилетний смышленый строитель из российской глубинки. С хорошей улыбкой и добрыми глазами. Сидит, рассказывая о том, что никогда не думал, насколько сильна бывает фантомная боль.

– Вот нет ноги, понимаете, а она болит. Болит иногда так безумно, что выть хочется. Читал когда-то об этом, думал, что это писательские фантазии. А, оказалось, правда.

У него очень правильная, почти литературная, речь. Насыщенная образами, а не матерными междометиями. Сразу видно, он большой любитель поговорить. У таких, как он, есть редкий талант, как говорится, «ездить по ушам» красивым девушкам. Не врать, а именно искусно плести нить рассказа, привлекая внимание и к повествованию, и к себе. Кстати, о своей девушке он говорит в прошедшем времени, так, как будто потерял ее вместе с ампутированной ногой.

«Александр Пашков. Саша», – улыбаясь, представился он. – «Обнаружили нас под Марьинкой. Мы ушли на Гранитное. Именно там нас отработали и обработали».

– А дальше помню все какими-то фрагментами. Была у меня с собой граната. Думал, надо ее взорвать, потому что слышал из нашего телевидения, что украинцы над пленными издеваются. Думаю, живым не сдамся. Но душку, видимо, не хватило. Ранения почти не почувствовал. Такое легкое покалывание, словно пчелка меня укусила. А потом страшная усталость. Чувствую, несут меня куда-то. Принесли в какой-то подвал, стукнули пару раз, записали на видео. Дальше не припоминаю. Вышел в астрал. Вернулся, смотрю, лежу на койке в больнице. Снова отключился. Потом опять прихожу в себя. Доктор мне говорит: «А мы, дружок, тебе ногу ампутировали». Я говорю: «Да ну, вы меня разыгрываете». Поднимаю одеяло и вижу, что ноги нет. Снова отключаюсь. И так дня три подряд. А потом уже привык. Нога у меня, как мишень от дартса была, вся утыкана шприцами. Только сейчас на костыли встал.

Я спрашиваю Александра о том, что двигало им, когда он решил приехать на чужую войну. Он медленно, с паузами, отвечает, и я понимаю, что врать он не хочет, но и правду говорить боится.

– Сейчас, без ноги, в плену, или я не знаю, как это назвать, – в заточении? – не скажу, не скажу вам сейчас, зачем я сюда ехал. Ехал помочь. За идею, не за деньги. От души ехал. Готов был умереть. Думал, что вернусь живой или мертвый, но вышло что-то посередине, ни живой, ни мертвый. Как-то так.

– Ты слова подбираешь настолько тяжело!

– Я не знаю, что и как вам отвечать. Морально разбит. Подавлен. Все, ноги нет. Что дальше делать? Вот отпустят меня – и что дальше? Я не знаю, что делать. Я не знаю, чем я дальше буду заниматься. Был здоровым парнем, я сейчас я инвалид, и все. Призываю ли кого-нибудь идти на войну? Нет, никого не призываю. 

Он слишком много смотрел российское телевидение, перед тем, как отправиться в Ростов, в учебный центр, где готовили и продолжают готовить боевиков для украинской войны. Конечно же, ни офицеры-инструкторы, ни сами курсанты этого центра себя боевиками не считают. Александра учили партизанской войне. Впрочем, минимальная подготовка у него была и до антиукраинской «учебки» в Ростове. Срочную он служил кинологом.

– Но с собаками в «ДНР» ты дело не имел?

– Нет, собак там не было, – усмехается Саша. Почему мой вопрос вызывает у него улыбку? Он хочет что-то сказать, но внезапно замолкает. Собственная мысль ему явно показалась крамольной. Иногда собаки бывают добрее людей, а люди злее собак. А еще человеческие создания, как крысы, идут за дудочником-крысоловом, и синхронно пританцовывают под его простую, но коварную, мелодию. 

– Я знал, что Нацгвардия и «Правый Сектор» не сделали людям ничего хорошего. Они женщин насилуют, пьяные с оружием ходят. 

– Это все, что ты о них знаешь.

– Ну, в общем-то, все.

– То есть, конкретики никакой, будем так говорить?

– Все так и оказалось, – незлобно улыбается Александр. 

– Ну, а ты сам видел, как украинские военные ходят пьяные с оружием и насилуют женщин?

Я не идеализирую украинскую армию. На любой позиционной войне есть на фронте проблемы с алкоголем. Но про насилие над донбасскими женщинами я слышал только из репортажей российского телика. И, похоже, мой собеседник тоже: 

– Я сам ничего не видел. Я был с той стороны в ополчении, а с этой стороны в плену, и я не знаю ни одного человека, который бы сказал, что батальоны и «Правый Сектор» хорошие ребята, – тут он снова задумался и вспомнил еще один источник информации. – О таком известно только со слухов. Я же говорю, никто из мирных жителей ничего хорошего о них не говорит.

– Ты можешь какую-то конкретику дать? Не абстрактные слухи, а факты? – я начинаю медленно закипать от вязкой нелепости его ответов. У меня возникает ощущение, что я прорываюсь сквозь поролоновую стену неимоверной толщины. Пытаюсь до него докричаться, а он, мой визави, стоит с той стороны и мило невинно улыбается:

– Да как-то я еще у вас,.. – и тут он заговорил без пауз. – Вот если бы вы ко мне домой приехали, то я бы вам ответил на все вопросы откровенно. А я сейчас здесь сижу, и Бог его знает, чем все может закончиться.

Я смотрю на него, на его единственную ногу и на костыли. 

– Как это может хуже закончиться? – вырвалось у меня. – Ты уже без ноги.

– Ну, вторую отрежут. Я не знаю! – смеется Александр нервно и неуверенно. И тут меня осенило: 

– Погоди, но ты всерьез веришь, что тебе могут отрезать вторую ногу?!

– Ну, Бог его знает, что здесь может быть.

Что же это? Он абсолютно искренне убежден, что за лишнее слово, сказанное журналисту, его могут пытать. Саша, ты не за поролоновой стеной стоишь, тебя со всех сторон окружает непробиваемый поролон! Я не пробьюсь к тебе, не докричусь до тебя, пока ты живешь в поролоновом мире без свежего воздуха! Ну, как это так? Человек был врагом, это правда. Но только на поле боя. Украинские солдаты пытались его спасти, перетянув жгутом кровоточащую ногу, и это было абсолютно нормально. Врачи в украинском госпитале боролись за остатки его здоровья. И это тоже было обычным делом, потому что клятву Гиппократа никто не отменял. А он, с той стороны баррикад, глядел на украинцев и видел кровожадных монстров. Поедающих детей. Насилующих женщин. Получающих рабов вместо боевых наград.

«Но нет дыма без огня», – подсказывает мне опыт. И я расспросил парня о причине недоверия к украинской медицине. А он довольно охотно ответил:

– Понимаете, нас сначала привезли в госпиталь в Волноваху. Они к нам там хорошо отнеслись сначала, но когда спросили, откуда мы, я не стал обманывать. Сказал, что из ДНР.

– А они?

– Они перепугались и засуетились. И, в общем, отказались от нас. И нас привезли в Мариуполь. Здесь, конечно, все по-другому. Медсестры за мной ухаживали.

Саша мечтательно улыбается. Думаю, медсестрам он нравился. Даже без ноги.

А он смотрит на пол, туда, где рядом с правым ботинком нет левого, и говорит о новеньких берцах, которые получил перед своим единственным рейдом. 

– Мы когда пошли наемников искать, у нас и вооружения нормального не было. Ни бронежилетов, ни боекомплекта нормального. Я дополнительные рожки с патронами по всей казарме выпрашивал. В общем, берцы и автоматы. Все.

– Но вас реально послали на убой, ты же понимаешь это? – говорю. – Выдав какое-то непонятное вооружение неподготовленным людям, вас просто послали на убой. Что, собственно, и произошло, ты не находишь?

Произошло, – глядя в пол, глухо отвечает парень. – Без ноги остался.

И тут я вспомнил случай, о котором несколькими днями раньше узнал в селе Крымском.

*****

Там, на линии соприкосновения с украинскими войсками стояли то ли казаки ЛНР, то ли замаскированные под казаков регулярные российские войска. А, скорее всего, и те, и другие вместе взятые. И вот во время одного из боев солдаты двадцать четвертой бригады замечают, как над промерзшим полем встает в полный рост человек. Он оторвался от холодных и твердых, как ледяные торосы, комьев земли, и солдаты увидели зеленую трубу на его плече. «Муха», переносной гранатомет, был в боевом положении, и оставалась лишь секунда до того момента, когда человек на вспаханном поле нажмет на спуск. Ракета, нацеленная в солдат, могла принести смерть, и те открыли огонь на поражение. Они научились видеть опасность и реагировать на нее без рефлексий, как это делают люди, привыкшие к войне и уставшие терять своих товарищей в бессмысленных позиционных стычках.

Человека с зеленой трубой на плече опрокинуло, и он снова лег на пашню, теперь уже неподвижно. Взведенный гранатомет так и не выстрелил. Солдаты выждали, пока бой затихнет. За телом гранатометчика с той стороны не пришли. И тогда они сами вышли на поле. Когда военные подошли к неподвижному противнику, солдаты удивились. Обычно у человека, стреляющего из «Мухи», есть и автомат. А «Муха»-то ведь оружие на один раз. Выпустил гранату и выбросил пустой тубус. Так вот, у этого гранатометчика не было ничего, кроме одноразовой трубы. И бронежилета тоже не было. Значит, и сам он был солдатом на один выстрел. Выстрелил и забыл. Солдат выстрелил, и командир о нем забыл. 

– А ще ми знайшли при ньому записку на картоні, – говорит мне Назар, парень, который участвовал в том бою.

– Що там було написано? – спрашиваю.

Назар пожал своими круглыми плечами и сказал:

– Ходімо. Сам побачиш.

Мы пришли на сельское кладбище. Нет более унылого зрелища, чем кресты на мерзлой земле, над которыми свинцовым покрывалом нависает серое небо. Один, свежесрубленный, кажется почти белым на фоне старых надгробий и сумрачных горизонтов.

Назар останавливается, не доходя до белого креста. Молчит с полминуты. Потом рассказывает: 

– Тут лежить сепаратист. Його гнали на забий, як скотину, бачте, ми його слова відобразили, які були у тій записці, що він мав при собі.

Солдат указал на табличку, и я понимаю, что предсмертная записка стала эпитафией для человека, приехавшего сюда издалека, за несколько тысяч километров, и оставшегося в той самой мерзлой земле, на которой стоял и целился в украинских воинов. А Назар, один из тех, кто был для гранатометника мишенью, стал читать вслух эпитафию на табличке. Вот что было в записке россиянина: 

«Из записки погибшего. Сразу бы застрелили! Кондратенко Дмитрий Викторович, Россия, Иркутстк. Осознал, послали на убой, как быка. Батальон «Заря», Луганск, прибыл 12.11.2014 года».

Он знал, что погибнет, знал, что назад его не ждут. Камикадзе необъявленной войны. 

– Так як ми християни, і він, напевно, також християнин, хлопці прийняли колективне рішення його поховати і збоку поставити хрест.

Полноватый Назар сейчас абсолютно не производит впечатление воинственного супермена. Он вообще не похож на военного человека, особенно сейчас, когда его глаза влажны. То ли от сочувствия, а, скорее всего, от зимнего ветра.

– Знаєте, він воїн, і ми воїни. Може, й вони поступлять з нашими бійцями так, як ми поступаємо з їхніми.

*****

Через пару часов мы ехали в Мариуполь, чтобы встретиться с одноразовым солдатом, которому повезло остаться в живых.

*****

Пленный Саша называл себя ополченцем, но ровно до тех пор, пока я не попросил объяснить, в чем смысл слова «ополченец». Он не смог. И тогда я попытался это сделать вместо него: 

– Посуди сам. Ты в другой стране. В чужой стране. Вот как ты себя охарактеризуешь? Находясь в чужой стране, нелегально, с оружием в руках, кто ты?

Он тяжело, очень тяжело подбирал нужные слова. Это была самая трудная для него часть разговора.

– Ополченец? Не знаю… Тяжело мне сейчас на многие вопросы ответить. 

Картина его мира сыпалась на глазах. 

– Ехал с чистыми намерениями… От души… Все оказалось по телевизору преувеличено… Что с одной стороны, что с другой…

«Про две стороны это он на всякий случай», – понял я, – «Так легче. Быть неправым в одиночку очень тяжело. Если неправ, то весь мир». А его мир продолжал рассыпаться. 

– Морально подавлен. Без ноги. В плену, в чужом государстве. Что я могу сказать? Сейчас я за мир, не надо воевать.

Я не знаю, что этот парень, возвратившись к себе домой, будет рассказывать про украинцев, но я точно могу сказать, что на войну, в отличие от других освобожденных пленных, он больше не пойдет. Правда, он сам боится даже думать о возвращении. Тяжело поднимается на костылях и говорит: «Вот наговорил вам столько, и теперь уж не знаю, что дальше…Дома…Там, в Воронеже…» И улыбается, улыбается виновато.

– Оставайся здесь, – говорю полушутя, в тон его неуловимой улыбке. – Съездишь во Львов, посмотришь на бандеровцев поближе. Поймешь, что тебе все наврали о нас. Может, книжки будешь писать. 

А он сутуло висит на двух костылях и, вежливо прощаясь, ковыляет на выход. Ни мертвый, ни живой, ни свой, ни чужой. Одноразовый солдат, сломанный человеческий механизм. Через собственную боль и страдание растерявший колесики и винтики. Получивший шанс снова оказаться человеком.

Автор: Andriy Tsaplienko, Фейсбук

Tweet