Притеснение по нотариальному признаку

310 лет назад, в 1699 году, Петр I издал указ, предписывавший площадным подьячим — вольным писцам, издревле исполнявшим функции нотариусов, — впредь перестать заниматься этим промыслом. Притесняли нотариусов и позднее. Во второй половине XIX века даже нотариусы, имевшие чин, были лишены возможности не только продвижения по службе, но и пенсий. 

Поэтому треть мест нотариусов, состоявших тогда при судах, годами оставалась вакантной. Исключения составляли лишь нотариусы в столицах и крупных городах, имевшие весьма приличный доход. Впрочем, и в глубинке знание законов и людей иногда помогало ловким нотариусам сделать в считанные дни солидные состояния (если только потом за махинации их не отдавали под суд).

Римские истоки

В каждую эпоху и в каждой стране находились дела, которые было принято считать нецарскими. В Древнем Риме, к примеру, все более или менее состоятельные граждане либо имели в своем распоряжении наемных секретарей, либо, что случалось гораздо чаще, владели писцами-рабами. Эти невольники умственного труда стенографировали диктуемые им послания и указания по составлению деловых бумаг особыми значками, называвшимися notae, отчего таких писцов-рабов стали называть notarii.

Нотарии считались довольно ценным имуществом своего господина и продавались за весьма солидные деньги, а также упоминались отдельным пунктом в завещаниях патрициев. Причем писцы-рабы, сведущие в законах и способные дать совет своему господину, ценились намного выше всех прочих.

Однако целью самих нотариев был отнюдь не подъем своей рыночной цены до заоблачных высот, а получение свободы. Ведь вольноотпущенник, обладавший подобными знаниями и опытом, мог занять в Риме исключительно высокое положение, например, стать писцом на государственной службе — scribae. В их число, правда, принимали и беднейших римских граждан. Но вольноотпущенники, уходя на покой, предпочитали продавать эти должности своим собратьям.

Существовала лишь одна серьезная проблема: кандидатуру покупателя мог отвергнуть магистрат, в ведение которого входила должность. Но подобная неудача постигала соискателей не слишком часто. Да и желающих стать scribae было столько, что продать должность не составляло труда.

Высокий спрос объяснялся тем, что при серьезных, но не слишком обременительных обязанностях (государственные писцы составляли бумаги, вели общественные счета и занимались тем, что сегодня назвали бы ведением протокола суда) они имели ежегодное вознаграждение. Государственные писцы имели еще регулярные и немалые бонусы, в число которых входили золотые кольца, кони и даже недвижимость. А о том, что подарки подносились писцам регулярно, свидетельствуют велеречивые надписи на их могильных памятниках.

Госслужба давала писцу и еще одно неоспоримое преимущество. Если он уставал от ее действительных или мнимых тягот и лишений, то мог найти себе замену — викария, который за оговоренную плату выполнял все обязанности. А ежегодную плату и подарки по-прежнему получал официальный обладатель должности. Чтобы сохранить все эти преимущества и блага в неприкосновенности, государственные писцы строго следили за тем, чтобы границы их корпорации не расширялись. Потому и возникали проблемы у граждан Рима, которым требовалось составить и засвидетельствовать завещание или правильно написать договор купли-продажи.

Именно поэтому появилась новая группа писцов, формально независимых и не получающих платы от государства, но обязанных оказывать помощь в гражданских делах. Именовались они tabelliones. Они должны были иметь достаточные правовые знания и соблюдать предписанные правила. К примеру, договоры обязательно удостоверялись согласно закону свидетелями. И чем больше стоило упоминаемое в акте имущество, тем большее число свидетелей (иногда до семи) должны были подписать документ.

Выходившие из-под пера табелионов документы писались на особой бумаге — на этот счет тоже существовали специальные правила. Папирус, использовавшийся тогда в Риме, стоил довольно дорого. Многие римляне писали на нем с двух сторон. Но у патрициев получение папируса, исписанного с двух сторон, считалось оскорблением. И потому табелионы обязаны были писать документы лишь на одной стороне папируса. А все составленные ими бумаги в обязательном порядке следовало вносить в протоколы суда.

Со временем в представлении римлян грани между правовым положением государственных писцов, табелионов и рабов-писцов начали стираться и всех их стали называть нотариями или нотариусами. Так же, как и составителей государственных и частных бумаг в завоеванной варварами Западной Римской империи.

В разноплеменных государствах Европы, а затем в воссозданной Священной Римской империи их значение то падало, то росло. Во времена Карла Великого нотариусы округов являлись едва ли не глазами и ушами императора в графствах. А во времена войн и смут, когда о законности забывали, влияние нотариусов сходило на нет. Отдельную влиятельную корпорацию составляли церковные нотариусы, из среды которых избирались епископы и даже папы.

Площадное право

До всех этих коллизий в Третьем Риме долгое время никому не было дела. В условиях, когда все и вся принадлежало князю, затевать серьезный учет имущества отдельных его подданных, которое государь мог в любой момент отобрать, или оформлять сделки, которые властитель мог в любую минуту отменить, не имело абсолютно никакого смысла. И потому в княжеских землях главной формой совершения сделок на протяжении столетий оставались объявления о них на торжищах. Участники сделки подходили к сборщику налогов, в присутствии свидетелей объявляли о совершении купли-продажи и отдавали кесарю кесарево.

Иной была картина в двух русских боярско-купеческих республиках — Новгороде и Пскове. Псковская судная грамота, появившаяся в 1467 году, разрешала совершать сделки на малые суммы, до рубля, записав их условия на доске или бересте. Однако правильность такого документа должник мог потом оспорить в суде. А настоящий договор писался на дорогом пергаменте и после сложной процедуры оформления отправлялся на хранение в главный собор города — Троицкий. Оспорить условия, внесенные в такой договор, не мог уже никто. Та же судная грамота устанавливала порядок написания, удостоверения и хранения завещаний, причем все эти функции возлагались на священников.

В великокняжеских землях обычай оформлять договоры письменно закрепился лишь в XVI столетии. Причем по предписанию свыше эта обязанность лежала на чиновниках приказов, которым было подведомственно дело. Однако приказной люд кормился взятками просителей, и потому ни подьячим, ни простым писцам не очень хотелось тратить свое время на составление не дающих большой прибыли бумаг. Поэтому вскоре дело составления гражданских документов перешло в руки тех, кто хотел и умел, как тогда говорили, «кормиться с пера на площади», — уличных писцов, стряпавших челобитные на государево имя и скоро освоивших процесс составления купчих и завещаний.

Называли их теперь площадными подьячими, а главным центром нотариата на Руси стала площадь в Кремле возле колокольни Ивана Великого, где размещалось их самое крупное сооб щество. Вскоре нотариусы русского образца появились в Новгороде, Твери, Переславле-Залесском, Пскове и Ивангороде.

Становление нового дела, однако, не обходилось без накладок, свар и даже крупных судебных процессов. В 1565—1566 годах в Москве митрополичьи бояре рассматривали, по всей видимости, первое известное дело о подлоге при оформлении ссуды. Кредитор Субота Васильев сын Стромилов обвинял должника Ивана Михайлова сына Чертова в том, что тот отказывается вернуть одолженную весьма значительную для того времени сумму — 150 руб. Но ответчик утверждал, что никаких денег не брал, а договор подложный, и вместо ответчика расписался на бумаге площадной подьячий Палка Белозерец. Где именно находится обвиненный в фальсификации П.Белозерец, И.Чертов не знал, а потому попросил у суда время для розыска подьячего.

Как выяснилось, П.Белозерец в это время отбывал срок за кражу из церкви Николы Чудотворца в Белозерском. А чтобы скоротать время и материально поддержать тюремное начальство, занимался весьма дорогим промыслом — переписывал книги. Привезенный в суд Палка все обвинения отверг, заявив, что никакого договора не подделывал и честно отбывает наказание за кражу из церкви. И.Чертов попытался доказать обратное, утверждая, что П.Белозерец умеет подделывать чужие подписи левой рукой и той же, лукавой левой, теперь переписывает книги. Да и сидел Палка прежде именно за подделку документов.

По всей видимости, аргументы И.Чертова показались судьям весомыми, и они запросили прежнее дело площадного подьячего в судившем его и ведавшем его наказанием приказе Большого дворца. И тут началось самое интересное. Митрополичий суд раз за разом напоминал приказу Большого дворца о своей просьбе, но лишь после третьей грамоты оттуда ответили, что «дела де старые все погорели».

Что было причиной отказа, по прошествии стольких веков сказать весьма затруднительно. Возможно, все дело в бюрократических распрях. А может быть, П.Белозерец действительно был закоренелым фальсификатором и в этом качестве нужен дьякам и подьячим приказа Большого дворца. Так или иначе, но доказать факт подделки договора не удалось.

Подобные истории лишь укрепляли славу площадных подьячих и доверие к ним народа. Как свидетельствуют историки, в конце XVI века подавляющее большинство договоров и завещаний писалось и засвидетельствовалось подьячими, а затем утверждалось в приказах. В XVII столетии площадные подьячие уже создали собственные организации и структуру, напоминавшую ту, что существовала у римских государственных писцов, хотя русские подьячие и не состояли на государевой службе.

На кремлевской Ивановской площади, например, трудились 24 площадных подьячих, избиравшие из своей среды двух старост, которые и ведали общением с приказами. Когда кто-то из писцов выбывал, поступавший на его место площадной подьячий обязан был заручиться официальной поддержкой нескольких коллег, одним из которых должен быть староста. Все они лично ручались за честность нового писца и обязывались отвечать своим имуществом за его возможные ошибки. Надзирающие дьяки брали время для наведения справок о честности кандидата. И лишь после этого назначение нового площадного подьячего одобрял царь.

Состав подьячих на Ивановской площади со временем довольно сильно менялся. Число их то возрастало до 40 человек, то уменьшалось до 30. Но никакого значительного расширения рядов они себе не позволяли. Ведь все доходы, полученные от составления и заверения документов, площадные подьячие сдавали в общий котел, а потом делили по установленным ими же правилам. К тому же, чтобы не пускать посторонних в дело, после составления бумаги свидетелями выступали другие площадные подьячие, получавшие за это установленную плату.

К концу XVII века Ивановскую площадь захватили грамотные стрельцы, занявшие все вакансии площадных подьячих, но не оставлявшие при этом основной службы. Скорее всего, их освободили от воинских обязанностей за часть гонорара от нотариальной службы. Но, по всей видимости, это крайне раздражало Петра I, который, как известно, не жаловал стрельцов. Терпение царя лопнуло в 1699 году: он приказал, по сути, разогнать площадных подьячих, а их функции передать приказным дьякам, подьячим и писцам. У тех, правда, хватало собственных дел и забот, поэтому составление бумаг для частных лиц растягивалось на многие дни.

Ситуацией не замедлили воспользоваться оставшиеся не у дел обитатели Ивановской площади и все те, кто прежде с завистью смотрел на их процветающий бизнес. У каждого приказа образовались ряды писцов, желавших помочь просителям в составлении купчих и прочих бумаг, которые оставалось лишь завизировать у чиновников. Вот только писцов оказалось куда больше, чем просителей, и за каждый перспективный заказ приходилось биться по-настоящему.

Во время этих побоищ страдали не только их участники, но и документы, на основе которых должны были составляться деловые бумаги. В 1700 году в драку возле Дворцового патриаршего приказа, где сошлись две группы писцов, пришлось вмешаться даже самому патриарху Адриану, который выбрал одну из корпораций и строжайше запретил своим судьям и чиновникам принимать бумаги, написанные другой.

Мириться с подобным безобразием в столице Петр I не мог, и потому в начале 1701 года подьячие вернулись на Ивановскую площадь. Скорый на указы царь несколько раз менял подчиненность нотариальной службы: то она находилась в ведении Оружейной палаты, то Московского магистрата, то губернаторов. Так что вскоре она оказалась на задворках юридической системы.

Подобная ситуация имела и свои преимущества. О нотариальных делах вспоминали лишь в тех случаях, когда подьячие сами настойчиво начинали напоминать о себе. Так, например, произошло в 1738 году, когда они добились распоряжения о выплате им гонорара за работу по договоренности с клиентами. Потом еще долго писали о том, что подобное положение сделало русскую нотариальную службу сообществом вымогателей, пользовавшихся безвыходным положением клиентов и дравших с них три шкуры. Однако руки до исправления положения, как обычно, не дошли, и все осталось по-прежнему.

Казалось бы, все могло измениться во времена Екатерины II, передавшей исполнителей «совершения актов по законам» в ведение судов. Но, как отмечали знатоки вопроса, надзор членов судебных присутствий за нотариусами был фиктивным. Ведь, как и прежде, все ветви власти в России занимались нотариальными делами в последнюю очередь. И такое положение сыграло с русскими нотариусами злую шутку.

Реформаторская ошибка

Русская общественность надеялась, что положение с нотариатом улучшится в ходе начатой Александром II судебной реформы. Но в 1864 году, когда началось преобразование судов, о нотариусах вновь запамятовали.

Только в 1866 году появилось соответствующее положение. Однако оказалось, что оно попросту списано с германских законов о нотариате и плохо соответствует российской действительности. В германских государствах для поднятия статуса нотариусов их приравняли к чиновникам. То же самое сделали и в России. Разница была лишь в том, что в присвоеннии русским нотариусам чиновничьего класса не было никакого смысла. Перейти на настоящую государственную службу и получить следующий чин было невозможно. Нельзя было получить и пенсию. В стране, где большая часть мужского населения носила форму и имела чин, это сразу же сделало профессию нотариуса непрестижной.

Еще одно положение германских законов доводило русских нотариусов буквально до бешенства. Законопослушным немцам не приходило в голову представлять при заключении договоров заведомо ложные документы, ведь за это их ожидало суровое наказание. А потому немецким нотариусам запрещалось отказывать клиентам в заключении сделки.

Это правило один к одному перешло в российское законодательство. Однако многочисленные лазейки в нем позволяли представлять для сделки сомнительные документы. А нотариус не мог отказаться от утверждения фиктивной сделки и нес полную ответственность за ее последствия. Словом, все получилось, как в известной поговорке, но только наоборот: что немцу здорово, то русскому — смерть.

Нотариусы писали в газеты и журналы, отправляли прошения в Министерство юстиции и на высочайшее имя с просьбой изменить порядок и взять за образец не немецкие, а хотя бы авс трийские законы, обеспечивавшие не только правильность оформления сделок, но и достойную жизнь нотариусам. Но нотариат оставался для государства третьестепенным делом. Как шутили сами нотариусы, они отстали от купечества, не пристали к юристам, в результате болтались где-то посредине. В итоге треть вакансий нотариусов при окружных судах в России оставалась свободной. Ведь только от отчаяния человек мог внести весьма значительный залог на случай ошибки, платить городские и прочие сборы, чтобы в итоге зарабатывать сущие копейки.

«Относительно существующей таксы, — писал в 1889 году нотариус Луцкого окружного суда М.Нейман, — нельзя не согласиться, что она крайне недостаточна и руководствоваться ею немыслимо в маленьких городах, где сумма актов ничтожна. Такса эта вознаграждает не за количество труда, употребленного на совершение документа, а вознаграждает пропорционально цифры, выставленной в сумме акта. Труд, употребленный, например, на купчую крепость на дом стоимостью в 100 руб., одинаков, как и на купчую на дом в 100 тыс. руб., и для полного совершения такого акта с копиями необходим труд одного человека в течение 2—3 дней, а между тем за сторублевую купчую нотариусу придется получить 2 руб. 10 коп., т.е. по 70 коп. в день, а за стотысячную — 104 руб., или почти 35 руб. в день» (Здесь и далее лексические, и стилистические особенности цитируемых источников сохранены. — Прим. ред.).

От этого, как писал тот же автор, возникала огромная разница в доходах между столичными и провинциальными нотариусами: «Потребность общества в нотариусе одинакова как в Петербурге, так и в каком-нибудь Ровне, польза, приносимая ими обществу, и труд одинаковы; состоят нотариусы все в одном и том же классе; разница только в том, что в Петербурге на 800 тыс. жителей нужно 25 нотариусов, а в Ровенском уезде на 50 тыс. жителей — один нотариус, да еще в том разница, что петербургские нотариусы совершают акты на сотни тысяч рублей, а ровенский нотариус просто на сотни рублей. Доход умершего нотариуса Успенского в Петербурге едва не достигал сотни тысяч ежегодно, а доход радзивиловского нотариуса Д. едва достигает 300 руб. ежегодно. Нотариус С. в Киеве имеет, наверное, до 30000 руб. ежегодно, а нотариус во Владимире-Волынском П. едва тысячу с небольшим».

При этом, как свидетельствовал М.Нейман, за малейшие ошибки нотариусов не только обязывали оплачивать убытки, но иногда и ссылали в Сибирь: «В мае месяце 1884 года в г.Кременце Волынской губернии в сессию Луцкого окружного суда разбиралось интересное дело по обвинению кременецкого нотариуса Кичеева в подлогах. Суть этого дела в следующем: в г.Кременец явился из Одессы некий г.Ильинский, телеграфист Одесской железнодорожной станции; назвавшись графом и начальником какой-то необыкновенной станции международной тайной корреспонденции, он сумел жениться на дочери помещика Хржановского; после этого он тотчас озаботился приступить к исполнению своего предприятия, т.е. к присвоению себе состояния Хржановских.

Способ, избранный им для этого, состоял в том, что он запасся от Хржановского доверенностью на управление имением и делами его с правом отдачи имений в залог и выдачи векселей; на основании этой доверенности Ильинский совершил договор аренды на имение Хржановского своему брату, выдал на десятки тысяч векселей разным лицам и т.д. Может быть, все это ему и удалось бы, если бы, к его несчастью, не обнаружилось все это слишком рано и не дошло до сведения Хржановского.

Понятно, что г.Хржановский, узнавши эти проделки своего зятя, стал изыскивать все способы к своему спасению. Главным и подходящим для этого средством должно было послужить признание недействительною выданной доверенности. Неожиданной помощью Хржановскому в этом явилось странное обстоятельство: день явки доверенности, показанной явленною в Кременце (13 января 1882 года). Ни г.Хржановский, будучи больным, не был в Кременце, ни нотариус Кичеев не был в местожительстве г.Хржановского, отстоящем от Кременца в 35 верстах, а был только в доме Хржановского письмоводитель нотариуса Кичеева — Гусев. Между тем подписи Хржановского на доверенности и в нотариальном реестре, несомненно, его и тем самым признаются.

Это служебное упущение Кичеева, не ездившего лично, а затем заявление г.Хржановского, сознание Ильинского и некоторые другие обстоятельства дали основание к привлечению Кичеева в качестве соучастника в подлоге, вследствие чего Кичеев был предан, вместе с другими обвиняемыми и своим письмоводителем Гусевым, суду присяжных. Дело это разбиралось в Кременце с 7 по 14 мая, и решением присяжных заседателей, большинство которых были неграмотные крестьяне (8 человек малороссов, мало понимающих русский язык), Кичеев был признан виновным и осужден в Сибирь».

В жизни провинциальных нотариусов случались, впрочем, и другие, куда более приятные, истории. Одну из них в 1913 году рассказал в «Записках нотариуса» Е.Холодов. Он писал, что к нему в контору пришел богатейший человек их провинциального городка, имевший 17 домов, для того, чтобы составить завещание. Скупой миллионер справился вначале у другого нотариуса, сколько стоит составить и удостоверить завещание, и, узнав, что 500 руб., возмутился и отправился к Е.Холодову. Тот, уже зная о случившемся, запросил 150—200 руб., да еще и не сразу, а когда завещателю захочется.

Так у Е.Холодова и появилось завещание, в котором старик оставлял все состояние не пьянице-сыну, а заботившейся о нем племяннице. А вскоре старик неожиданно для всех умер, и весь городок, кроме Е.Холодова, решил, что запойный сын покойного вскоре станет миллионером. Нотариус начал свою операцию во время отпевания:

«Подошел я к девушке и тихонько говорю ей: «Мне надо вам кое-что сообщить, выйдемте на паперть»…

— Вы напрасно горюете так, — говорю я ей, — неизвестно еще, кому достанется состояние вашего дяди, мне кажется, что оно может достаться и вам. Сколько вы мне дадите? — спрашиваю я.

— Сколько? Сколько вы просите?

— Ну, тысяч сорок. Ведь ваш дядя умер и ничего мне за бумаги не заплатил.

— Согласна, конечно!

Взял я с нее векселек. Для простых людей векселек — документ, так сказать, священный и неопровержимый, и показал ей выпись духовного завещания; я же предложил ей свои хлопоты по утверждению этого завещания. За ценой она не стояла, и тут я опять-таки нажил ровно 20 тыс. только за одно утверждение. Ну, в городе, конечно, как узнали о завещании, все ахнули».

Но подобные исключения лишь подтверждали общее правило, хотя и давали надежду на счастливое будущее провинциальным нотариусам. В 1899 году они наконец добились того, что положение о них от 1866 года император Николай II разрешил пересмотреть.

Проект подготовили к 1904 году, но до революции так и не утвердили.

Евгений Жирнов, Коммерсант-Деньги