Преступления без наказания: 75 лет назад в Катынском лесу были расстреляны первые 74 человека

После того как 13 апреля 1990 г. Горбачев достал шило из мешка и официально признал ответственность НКВД за катынское преступление, было сказано много правильных слов о необходимости извлекать уроки из трагедий прошлого и многократно обещано с высоких трибун, что подобное никогда не повторится.

На чем основан такой оптимизм — сказать трудно. Пока же факт, что сегодня, как и 75 лет назад, для мира неочевидно, что победивший в одной отдельно взятой стране социализм (или другой "новый порядок", противоречащий общечеловеческим нормам) в границах этой отдельно взятой страны не удержится. Рано или поздно он обязательно попытается шагнуть на новые территории.

1 сентября 1939 года, через неделю после подписания пакта Молотова-Риббентропа, Германия напала на Польшу. Новые друзья спешат последовать ее примеру. Но нужен предлог.

"Советское правительство намерено мотивировать свои действия следующим образом: польское государство распалось и более не существует, — писал 16 сентября 1939 г. германский посол в Москве Фридрих-Вернер фон дер Шуленбург. — Третьи державы могут попытаться извлечь выгоду из создавшегося хаоса; Советский Союз считает своей обязанностью вмешаться для защиты своих украинских и белорусских братьев и дать возможность этому несчастному населению трудиться спокойно".

Немцев это не могло не шокировать. Получалось, что в глазах международной общественности только Германия — агрессор, а СССР — белый и пушистый? Но, как писал далее в своем послании посол нацистской Германии, Вячеслав Молотов просил "не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути. Советское правительство, к сожалению, не видело какого-либо другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о своих меньшинствах в Польше и должен был, так или иначе, оправдать за границей свое теперешнее вмешательство".

17 сентября 1939 г. между 3 и 6 часами утра советские войска вторглись на территорию Польши по всей линии ее восточной границы.

Защита братьев и сестер по крови, по духу, по вере и другим признакам была навязчивой идеей вооруженных сил Российской империи во всех ее инкарнациях. Невозможно сосчитать всех униженных и оскорбленных, на защиту которых бросались русские штыки до и после 1917 года.

"Мы идем освобождать райев (турецкое название христиан, живших в Турции — С.Ф.), чтобы добиться для них равенства прав. Можно ли при этом не прыснуть со смеха?" — писал в свое время Петр Чаадаев.

Не думаю, что и райям было весело. Большинству защищенных очень скоро оказывалось совсем не до смеха. Вот как вспоминал первые дни братской защиты житель Тернополя Стефан Тупэк:

"Листовки, напечатанные на польском, украинском и еврейском языках, призывали убивать и мстить за обиды "без жалости, кто чем может — топором, косой, ножом". Под воззваниями стояла подпись Тимошенко — главнокомандующего советской армии-победительницы, которая шла "освободить трудящихся от панов и помещиков", как было сказано в тех же листовках. Беспорядочная стрельба продолжалась несколько суток, днями и ночами. Никто с ними не сражался, но им нужна была "битва". Они умерщвляли своих, я видел трупы их коней и поврежденные пушечными выстрелами дома, в которых не было воевавших с ними людей. Стреляли из пушек по нашим храмам. У приходского костела крыша стала, как решето, а костел отцов доминиканцев, памятник старины, сожгли. Людей, которые хотели спасти этот храм, не подпускали к нему. В те же дни начали грабить магазины(…) В гимназии имени Мицкевича заперли наших офицеров. Скоро их убили, утверждая, что они оказали сопротивление во время разоружения(…)"

Грянуло победное "Львов наш!", и началась новая жизнь по правилам советского мира.

3 октября 1939 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение, в соответствии с которым Военным советам Украинского и Белорусского фронтов предоставлялось право "утверждать приговоры трибуналов к высшей мере наказания по контрреволюционным преступлениям гражданских лиц Западной Украины и Западной Белоруссии и военнослужащих бывшей польской армии". Что надо было совершить, чтобы тебя причислили к контрреволюционерам, не уточнялось.

К этому моменту в советском плену находились около 300 тысяч польских граждан. Все ли они были панами-кровопийцами, от которых пришлось защищать украинский и белорусский рабочий люд? Сторонники этой версии обычно ссылаются на приказ Берии от 3 октября 1939 г. "Военнопленных солдат украинцев, белорусов и других национальностей, жителей Станиславовского, Львовского, Тарнопольского и Луцкого воеводств Западной Украины и Новогрудского, Виленского, Белостокского и Полесского воеводств Западной Белоруссии распустить по домам".

При этом забывают, что уже через десять дней был отдан другой приказ: "Из числа отпускаемых военнопленных из Западной Украины и Белоруссии отобрать хорошо одетых, физически здоровых 1700 человек и подготовить к отправке на работы в Кривой Рог эшелоном 16 октября. Конвой усилить…" (подробнее читайте в материале В.Думанского "Криворожская страница Катынской трагедии", ZN.UA, №10, 2015 г.)

И на том, разумеется, дело не кончилось.

8 ноября 1939 г. в секретариат ЦК ВКП(б) поступило такое послание:

"До Диктатора ССР и освободителя Западной Белоруси отца нашего трудящагося народа, товарища Сталина.

Прошение

Од военнопленных Западной Белоруси (…), находящихся в лагере гор. Кривой Рог Днепропетровской области, 1-го участка.

Мы, военнопленные упомянутого лагеря, просим Вас, дорогой освободитель и отец трудящагося народа, товарищ Сталин, о освобождении нас с лагеря военно-пленных и отпущения домой до наших семей и детей (…) за что мы, яко белорусы Заподной Белоруси будем тебе, великий, всемогущий, товарищ Сталин, а также и всему народу ССР отданы всецело, яко народ освобожденный ад паньскаго и помещичьего ига, тво могущаю рукой, на которое то освобождение мы, угнетенные, ожидали долгие лета (…) В имени всеобщаго лагеря военнопленных подписались товарищи Леонид Г. Миклашевич, Левкевич Антон Максимович".

Увы! Товарищ Сталин, может, и рад бы душой, но страна была покрыта лесами великих строек, и освобожденные украинцы и белорусы должны были встать в строй не менее великой армии труда. Часто — буквально, то есть, попадая в одно из самых циничных формирований сталинской репрессивной системы — трудармию. Однако освобожденных братьев с нетерпением ждали и обычные лагеря, заблаговременно для них приготовленные. Уже 19 сентября Лаврентий Берия подписал приказ о создании Управления по военнопленным при НКВД СССР, в распоряжении которого было восемь лагерей.

Не помню, чтобы кто-то озадачился этническим происхождением узников Козельского, Осташковского, Старобельского лагерей, которые весной 1940 г. по решению Политбюро от 5 марта того же года, были почти полностью уничтожены. Такой вопрос был бы, что называется, притянут за уши, поскольку попадали в эти лагеря явно не по национальному признаку. Там был собран цвет польского общества, элита, и не только военная. Были там ученые с мировым именем, известные артисты и писатели, видные юристы, капелланы и общественные деятели. Почему, зачем, за что их убили?

В Древней Греции близкие друзья и родственники, расставаясь, разламывали какой-нибудь предмет — глиняную статуэтку, навощенную дощечку с надписью. Даже через много лет они или их потомки могли установить родство, соединив две части в единое целое — символ (в дословном переводе "соединяю, составляю"). Два предмета, непонятные, лишенные смысла, если рассматривать их по отдельности, могли сообщить очень важную информацию, соединенные вместе.

Так и с Катынским преступлением. Его мотивы становятся понятны только в том случае, если соединить три его интегральные части — расстрелы пленных в Катыни под Смоленском, в Харькове и Калинине (Твери), массовый арест профессоров Ягеллонского университета 6 ноября 1939 года и депортации более миллиона поляков в Казахстан и северные необжитые районы СССР.

В ночь с 12 на 13 апреля  1940 г. (во избежание побегов операцию было предписано провести одновременно по всей территории Западной Украины и Белоруссии) в дома и квартиры родственников тех, кого должны были вскоре расстрелять, ворвались вооруженные люди. За час надо было погрузить на крестьянскую телегу самое необходимое (по 40 кг на человека), потом под конвоем на станцию, где уже ждали длинные составы с товарными вагонами — и в путь. В долгий, мучительный путь до невообразимого для европейцев Казахстана, в котором многие остались навсегда.

Брали всех, включая больных стариков и новорожденных младенцев. Бессмысленно спрашивать, чем они провинились перед советской властью. Не в провинностях и заслугах было дело. Безошибочное классовое чутье говорило, что поработить народ — неважно, свой или чужой — можно только уничтожив его элиту. И она уничтожалась. Начисто. Без возможности восстановления. Так, чтобы не осталось и самой малой поросли тех, чьи тела заполняли глубокие рвы под Смоленском, Тверью и Харьковом.

В том же роковом для поляков месяце поезда из трех офицерских спецлагерей отходили один за другим, почти ежедневно.

Из дневника майора Адама Сольского:

"7.04

После обыска в 16.55 (в 14.55 по нашему, польскому времени) мы покинули стены и колючую проволоку лагеря Козельск. Нас посадили в тюремные машины ("воронки" — С.Ф.). Я таких никогда в жизни не видел. Говорят, что в СССР 50 процентов легковых автомобилей — это автомобили тюремные (…)

8.04

Время 3.30. Выезжаем со станции Козельск на запад".

Из дневника Вацлава Крука.

"09.04

…Вечер. Миновали Смоленск. Подъезжаем к станции Гнездово. Похоже, здесь будем выходить, поскольку на перроне крутятся очень много военных".

Дневники польских пленных во время первой, немецкой, эксгумации в 1943 году находили во множестве (в Харькове и Медном в 1994—1996 гг. дневники и личные записи офицеров также находили, но пролежав в земле более 50 лет, они, за редчайшим исключением, были нечитабельны). Они позволяют довольно подробно реконструировать последние часы жизни козельских узников.

Итак, пленных по железной дороге везли из Козельска в Гнездово. Оттуда увозили в лес, где и расстреливали прямо над вырытыми рвами.

В Харькове и Калинине (Твери) технология была иной. В 1991 году еще были живы участники этих акций. Трое из них были допрошены Главной военной прокуратурой в качестве свидетелей.

Из книги Станислава Микке "Спи, храбрый в Катыни, Харькове и Медном":

"…Слепой старик — 83-летний Митрофан Сыромятников, бывший работник НКВД в Харькове, говорил, что польских офицеров привозили поездом из Старобельска по нескольку десятков человек. Затем их помещали в камерах харьковского НКВД. Сыромятников ночью выводил будущие жертвы со связанными руками из камеры и вел их в подвал, в помещение, где комендант местного НКВД Куприй должен был их расстрелять. Потом Сыромятников вместе с другими вывозил тела, которые закапывали в Пятихатках, на территории, предназначенной для отдыха энкавэдешников. Их сбрасывали прямо с грузовиков, как попало, примерно по 30 тел в каждый ров".

Бывший начальник Калининского УНКВД, ныне 90-летний дряхлый и слепой старик Токарев, давая показания (…), был почти красноречив, во всяком случае, говорил так легко и непринужденно, что у каждого, кто видел видеозапись его допроса, по спине пробегал холодок. Расстреливали в подвале. Из Москвы приехали трое специалистов, которые должны были заняться организацией ликвидации поляков. Для начала они обшили стены одной из камер кошмой, чтобы не слышно было выстрелов. Расстреливали поляков примерно 15 человек; кто-то потому, что получил такое задание, но были и добровольцы, которые сами вызвались. Комендант Калининского УНКВД Рубанов лично принимал участие в расстрелах. "В пятидесятых годах он помешался, — сообщил Токарев. — И говорят, все время кричал "сколько крови на моих руках! Сколько крови одних только поляков!" Один из тех, что приехали из Москвы, самый старший — Блохин — расстреливал потому, что просто любил это дело…

В первой партии из Осташково было триста человек, Токарев сказал, что ночь оказалась слишком короткой, пришлось обратиться в вышестоящие инстанции, чтобы присылали поменьше. За ночь успевали расстрелять 250 человек. Тела бросали в грузовик, кузов которого был устлан брезентом; головы чаще всего оборачивали мундиром, чтобы крови на брезент вытекало поменьше. На рассвете отправлялись в Медное…

* * *

"И будет труп Иезавели на участке Изреельском, как навоз на поле, так что никто не скажет: это Иезавель" (4 Цар 9; 37)

Умереть — это, оказывается, еще полбеды. Самое страшное — быть лишенным достойного погребения. Вы не найдете в Библии объяснений, прочему это так важно — быть погребенным и оплаканным, и чтобы и через сто и через триста лет, проходя мимо могилы, потомки могли знать имя того, кто здесь покоится. Может быть, потому, что это, как и все, связанное со смертью, есть непостижимая для человека тайна. А может, потому, что древним это казалось слишком очевидным, не требующим объяснений.

Впрочем, почему же только древним? Женевские конвенции строго обязывают сделать все, чтобы при первой же возможности тела участников вооруженного конфликта и мирных жителей могли быть отданы родственникам — останки должны быть идентифицированы, похоронены, место нахождения могил должно быть известно и доступно.

Надо признать, что в 1943 году немцы практически так и сделали. Не потому, что нацистам было присуще уважение к человеческому достоинству. Германские власти знали о массовом расстреле польских офицеров со 
2 августа 1941 года из показаний военнопленного Меркулова. Через несколько месяцев это подтвердили пленные поляки, бывшие в распоряжении строительного батальона №2005 и случайно обнаружившие братские могилы своих соотечественников. Но особого впечатления на германское командование это тогда не произвело. Только 13 апреля 1943 г., когда потребовалась "пропагандистская бомба", способная, как записал Геббельс в своем дневнике, "открыть народам Европы глаза на большевизм", последовало официальное заявление берлинского радио.

Широко открытыми глазами Европа должна была разглядеть разницу между большевизмом и нацизмом в пользу последнего. Поэтому все было сделано по европейским стандартам. 14 апреля началась эксгумация, в которой с 15 апреля участвовала Техническая комиссия Польского Красного Креста.

Тела поднимали из могил и укладывали ровными рядами. Извлекалось все содержимое карманов, распарывались даже белье и обувь; если ничего не удавалось найти, срезались монограммы с одежды и белья. Все найденное складывалось в отдельный конверт, который снабжался порядковым номером, таким же, как выбитый на металлической пластинке, прикреплявшейся к останкам. Затем содержимое пакетов тщательно исследовалось. Если удавалось установить имя и фамилию жертвы, они вносились в список под тем же номером. Если нет, против номера стояла запись "личность не установлена".

Был во время эксгумации эпизод, дающий очень яркое представление об отношении живых к останкам умерших. Один из огромных расстрельных рвов был заполнен подпочвенными водами. Требовать от рабочих проведения эксгумации в таких условиях невозможно — к такому выводу пришли даже офицеры Вермахта, не отличавшиеся, как известно, особой гуманностью. Они распорядились засыпать ров. И тогда пятеро членов Технической комиссии Польского Красного Креста попросили подождать хотя бы до вечера. Они спустились в наполненную жуткой зловонной жижей братскую могилу и в течение 17 часов воистину нечеловеческой работы извлекли оттуда 46 тел польских офицеров. Больше не смогли. Но эти 46 земляков были спасены от страшной участи — стать как безымянный навоз на поле советском. И это стоило подвига Антигоны…

С апреля по июнь 1943 г. были эксгумированы 4143 тела, 2730 из них идентифицированы. Потом польских офицеров перезахоронили в шести братских могилах.

"Над каждой братской могилой установлен деревянный струганый крест высотой в два с половиной метра, а под крестом посажено немного полевых цветов. На поверхности братской могилы выложен большой крест из дерна (…) В день отъезда из Катыни последних членов Технической комиссии ПКК (9 июля 1943 года) ими был повешен на самом большом кресте… у могилы большой металлический венок из жести и проволоки (…) Он покрашен в черный цвет, в центре находится терновый венец из колючей проволоки, а в центре венца к деревянному крестцу прибит крупный металлический польский орел с офицерской фуражки" (из отчета Технической комиссии ПКК, составленного Казимежем Скаржиньским).

Мы никогда не увидим этот венок с орлом от офицерской фуражки, эти деревянные кресты с полевыми цветами под ними; и расстрелянным польским офицерам покоиться в могилах, устроенных заботливыми руками земляков, предстояло очень недолго. 25 сентября 1943 года Смоленск был занят советскими войсками, а вслед за ними в Катынь выехала большая группа оперативников и следователей центрального аппарата НКВД и НКГБ. 12 января 1944 года приступила к работе "Специальная комиссия по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ Смоленска) военнопленных польских офицеров" под руководством главного хирурга Красной Армии, академика Николая Бурденко.

Когда через полвека польские эксперты вскрыли одну из могил, перед ними предстала жуткая бесформенная груда человеческих костей. Словно бы какой-то огромный зверь в остервенении терзал, сам не зная зачем, людские останки. Не только их идентификация, но и восстановление анатомического порядка теперь уже навсегда невозможно.

Никто и никогда не назвал это преступлением, не призвал к ответу виновных. О нечестных методах следствия и фальсификации выводов комиссии Бурденко писали много, но о профанации человеческих останков — нет. Не потому, что это злодеяние хотели скрыть, а потому, что к тому моменту, когда о Катыни заговорили вообще, понятие sacrum в общественном сознании подверглось такой коррозии, что и о профанации, то есть осквернении sacrum, говорить стало как-то глупо. Разве можно осквернить то, что не свято?

В середине 1990-х я попыталась донести до сознания современников, что с тех пор как стало известно о массовых захоронениях под Харьковом и Тверью, вина за вторую часть Катынского преступления — отсутствие достойного захоронения жертв — всецело лежит на нас. Ответом было гневное напоминание о том, сколько советских граждан остались лежать непогребенными на полях сражений Второй мировой и на сталинских расстрельных полигонах. По сей день не понимаю, каким образом это может служить оправданием…

Да, о том, что и в Катыни и в Медном рядом с расстрелянными польскими офицерами лежат советские граждане — жертвы сталинских репрессий, было известно давно. Уже в отчете Технической комиссии Польского Красного Креста читаем: 
"…зондирование территории обнаружило ряд массовых захоронений русских в различной степени разложения трупов вплоть до скелетов".

И о массовых захоронениях советских граждан в Медном знали задолго до того, как КГБ вынужден был сказать о них вслух. Члены общества "Мемориал" называли даже точное число захороненных — 10 тысяч, что оказалось правдой. А уж о непогребенных по сей день солдатах Второй мировой не знают разве что грудные младенцы. Средств, потраченных на пару помпезных парадов в День Победы и несколько бездарных памятников, вполне хватило бы, чтобы снять этот грех. Но вероятно, общество давно уже перестало ощущать в этом потребность.

Оказалось, что человек может быть человеком только в перспективе вечности. Вне ее он становится маленькой, никому не нужной песчинкой.

При любой степени секуляризма кладбище, как последний предел, оставалось местом сакральным. На этой границе между бренным и вечным люди через живую эмоциональную связь с умершими предками ощущали себя включенными в непрерывную цепь событий, называемую историей. И пока это было так, существовали определенные пределы для произвольного ее переписывания.

Не то чтобы незыблемыми, но все-таки не столь подвижными оставались и представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Во всяком случае, не государство определяло их, а бесконечный путь человеческого бытия, уводивший в неведомое. На кладбище каждый, независимо от мировоззрения, оставался один на один с великой тайной бытия, сама непостижимость которой говорила, что человек древнее всякого государства и не вмещается ни в один политический режим…

Можно ли придумать что-либо более несовместимое с коммунистической доктриной?..

Я не утверждаю, что советские идеологи осознавали это, предприняв наступление на обряд погребения. Я даже не могу сказать с уверенностью, что здесь является причиной, а что — следствием. Стал ли человек пылью, после того как мертвых перестали хоронить достойно, или же обряд погребения был искажен и осквернен, потому что человек утратил достоинство. Но одно очевидно: возрождение культа Сталина возможно только на земле непогребенных останков и неосужденных преступлений. Можно сказать и по-другому: зло, не названное по имени, откуда бы оно ни пришло, не только входит в повседневную жизнь, но и начинает управлять ею. Мавзолеи вождей и памятники на безымянных костях возможны только в рамках культуры, которая человека ни во что не ставит, бесчеловечной культуры.

Но что делать, если все это происходит в другом государстве, в России? Как минимум — помнить. И не тешить себя надеждой, что государственная граница может остановить зло, опьяненное безнаказанностью.

Автор: Светлана Филонова,  ZN.ua