Невольные записки

Почти никто из нас никогда не рассказывает на воле, через какой ад мы проходим здесь. Во-первых, мало кто поверит в реальность, в возможность всего происходящего, а, во-вторых, просто стыдно! Стыдно признаваться женам, родителям, любимым, детям в том, что тебя низводили до состояния животного. Что тебя ставили на колени, клали мордой в грязь, ковырялись в заднице в поисках несуществующей «малявы» и «торпеды»… Стыдно говорить об избиениях, при которых даже не кричишь, а воешь, о прилипающем к телу грязном белье, которое негде ни выстирать, ни высушить. Да стоит ли все перечислять! Стыдно и бессмысленно…

Часть I

А дальше – “Матросская тишина”

Письмо в редакцию:

«Уважаемый господин редактор!

Заранее благодарю Вас за готовность уделить время этим запискам».

Прием и “сборка”

Из ИВС нас отправляют в “Матросску”. Идет погрузка в автозак. В каждой из двух клеток уже забиты человек по 15. Нас осталось еще 8. Из-за восьми человек никто не станет гонять автозак еще раз. Конвой начинает утрамбовку. Двоих забили в стакан. Лицом к лицу. Иначе не помещались. Но дверь стакана все равно не закрывается.

Конвой упирается в нее сапогами и доминает. Еще по трое в каждую клетку. Мне не повезло: восьмой – последний. Мною трамбуют остальных, используя решетку клетки. Упираюсь лицом в чье-то пальто. Стараюсь наклонить голову, чтобы упереться лбом, а не носом. Иначе задохнусь. Конвой наваливается на решетку и навешивает замок.

Минут 10-15 стоим. Конвой что-то утрясает с документами. Кто-то уже стонет: “Командир, поехали – дышать нечем!”… “Выдыхай через жопу”, – ржет конвой. Наконец двинулись.

Едем чуть более часа. В нашей клетке 2-3 наркомана. У них ломка. В середине пути у одного из них начинается рвота.

У меня (оказывается, мне все-таки повезло – я крайний у решетки и мне достается немного воздуха) одна забота – беречь очки. Я не догадался снять их при погрузке и теперь спина в пальто впередистоящего вдавливает их в переносицу.

Несколько мощных толчков. Въезжаем в тамбур “Матросски”. Приехали. Слава Богу, конец. Оказалось – только начало…

Нас выстроили. Перед нами, за решеткой стоит ДПНСИ. Перед ним гора папок. Это – наши дела. Перекличка. Среди нас половина приезжих – с Кавказа, Средней Азии – лица “кавказской национальности”. По-русски говорят и понимают плохо. Фамилии перевирают. Все нервничают. Наконец загоняют на сборку.

Плохо освещенная камера – примерно 50-60 кв.метров. Стены и потолок черным-черные от копоти и грязи. Выщербленный бетонный пол. Под потолком – две узкие щели, забранные решеткой. С внешней стороны еще и жалюзи – “реснички”, перехватывающие решетку таким образом, чтобы ничего нельзя было увидеть. В углу, отгороженном от хаты полуметровым барьерчиком – параша (дальняк). Дыра в полу с двумя надолбами для ног. Сказать, что она обгажена – ничего не сказать. Это – наслоения… Рядом в стене – осколок трубы, из которой сочится вода. Видимо, для питья и мытья рук.

Вонь густая и плотная. Это даже не запах, это что-то ощутимое. Руки и лицо становятся потными через 15-20 минут. Вдоль стен – отполированная тысячами задниц до зеркального блеска скамейка. На ней устроились наиболее шустрые – человек 40. Остальные – стоят.

Когда нас загнали, на сборке уже было человек 15-20. Это те, кто ждал (многие с утра) переброску из спеца на общак. Постепенно, по мере прибывания очередных автозаков, сборка наполняется. Везут из ИВС, из разных мест города. Народ начинает “кучковаться”. По районам, по рангам и мастям. Первоходы – их большинство, жадно прислушиваются (“греют уши”) к “приколам” бывалых, стараются понять, что их здесь ожидает.

Несколько опытных сбились в углу и готовятся варить чифир. У кого-то нашлась алюминиевая кружка (фаныч), кто-то достает чай. Нужны “дрова”. Добровольные помощники, у которых ни кружки, ни чая, роются в сумках, пакетах – достают какие-то тряпки. Их скручивают плотным жгутом и поджигают. В фаныче уже полпачки чая, залитой водой. Обмотав ручку подобием носового платка, кто-то уже держит фаныч над чадящими дровами.

Угол сборки заволакивается вонючим чадом от горящих дров. Присев на корточки, “бывалые” пускают чай по кругу.

Все говорят вполголоса, но гул стоит такой, что расслышать слова можно с большим трудом. Около часа ночи. Мы здесь уже более 5 часов. Дверь камеры открывается и начинают выкликать фамилии. Уходят первые 20 человек. Потом еще 20. В камеру они уже не возвращаются. В четвертый или пятый десяток выкрикивают и меня. Подхватив свою сумку с тем, что мне успели передать в ИВС из дома, двигаюсь на шмон.

Шмон

Ярко освещенное помещение. Это – единственное помещение в Матросске (из тех, которые я видел сам) – по-настоящему хорошо освещено. Во всех остальных – серо-голубой полумрак. Площадь – метров 35-40. Посередине, во всю длину – оцинкованный стол, из тех, на которых разделывают мясо в столовых. “Шмонщиков” шесть человек: две женщины и четверо мужчин. Нам велят вывалить из своих баулов и пакетов на стол все наше барахло. Все в одну кучу.

Вываливаем, стараясь все-таки отделить свои шмотки от чужих.

“Пустые баулы – в угол!”.

“Теперь раздеться всем догола! Трусы, носки – все долой!”

Озираясь на двух шмонщиц, которые стоят с каменными лицами, не обращая на нас никакого внимания, раздеваемся. Стандартные “приколы” по поводу размера и состояния члена, “разработанности очка” и т.п. У кого-то непроизвольная эрекция. Тут уже реагирует “шмонщица”. Перегнувшись через стол, резко, наотмашь бьет по члену пластмассовой линейкой.

В противоположной (за столом) стене – незаметная дверь и два окошка-бойницы. Мы, прикрываясь руками, выстраиваемся друг за другом в узком промежутке между столом и стеной, становясь в очередь к той самой, незаметной сначала, двери. Очень тесно, мы вынуждены прижиматься друг к другу. Стоит ли объяснять реакцию? Люди не спали уже более полутора суток. Нервы на пределе. А тут еще кто-то почти упирается тебе в зад. Даже понимая, что это не специально, что твое собственное положение по отношению к впередистоящему точно такое – остаться “спокойным” невозможно.

Да и нельзя не реагировать! Могут подумать (или сказать вслух!), что подобная “близость” тебе привычна, т.е. ты – пидор! Поэтому, реагировать обязательно! Это что-то вроде априорной заявки на звание мужика в будущем. Перед дверью нагнуться и продемонстрировать одному из шмонщиков, что в “очке” (т.е. в анусе) ничего не “заныкано”.

По одному проходим в дверь и оказываемся в очень маленьком помещении. Ждем, пока наша партия зайдет полностью. Стоим босиком, плотно друг к другу. Ноги коченеют на бетонном полу. Все молчат. Только дыхание, как после забега на длинную дистанцию.

У некоторых после 10-ти дневного пребывания в ИВС все тело в язвах-расчесах. От них стараются “отжаться” подальше.

Наконец, с грохотом открываются железные двери окошек, и в них начинают метать наши “ошмоненные” вещи. Вещи летят без разбора. Сахар из разорванных пакетов, просыпанный чай вперемешку с чьими-то носками и трусами.

Начинается неописуемая суета. Все пытаются найти свои вещи и продукты. Наконец кто-то из стоящих ближе к окошку догадывается, как себя вести: поднимает над головой каждую шмотку и передает тем, кто объявил себя ее хозяином. Естественно, что баулы и сумки, в которых все это находилось, выбрасываются в последнюю очередь. Подкладки оторваны, у многих сумок изрезано дно. Распихиваем по баулам то, что удалось найти и собрать. Определить, что конкретно у кого пропало, невозможно. В основном пропадают (“отшманываются”) запрятанные деньги, лекарства, хорошие авторучки, зажигалки, большая часть хороших сигарет и новые (хорошей сохранности) вещи.

Жаловаться? Кому и на кого? Шмонщиков мы больше не видим. Из “шмоновой” нас переводят на новую сборку. Это относительно большое помещение – 50-60 квадратных метров. По стенам двухярусные железные шконки. Металлическая рама из труб, на которую наварены “струны” – металлические полосы шириной 5-6 см… Ни матрасов, ни подушек. В центре сборки – “дубок”, приваренный металлический стол. Вдоль стола такие же металлические, приваренные к столу и вмурованные в бетонный пол скамейки. В углу “дальняк” – параша. Шконок мало – 30, а нас больше ста.

Наиболее проворные и бывалые занимают их сразу. Остальные, те, кто успевает, располагаются вокруг дубка. Человек 40 остались без места. Им предстоит провести на ногах еще около суток. Присесть на краешек уже занятой шконки (естественно, нижнего яруса) можно только с разрешения того, кто эту шконку уже занял.

В этой суете проходит еще около часа. За “решкой” (зарешеченное и закрытое “ресничками” окно в камеру) начинает сереть – скоро утро. Вновь открывается дверь в камеру, и начинают вызывать по 10 человек “катать пальцы” (брать отпечатки).

Фотографирование

Сразу после “игры на рояле” (то же самое, что “катать пальчики”) нашу группу из 10 человек ведут фотографироваться. Сначала на специальном планшете пластмассовыми буквами набираются наши инициалы и год рождения. Фотограф нервничает. Он тоже не спит в эту ночь.

В центре – вращающееся кресло, фиксирующееся в двух положениях – профиль и фас. Сбоку к креслу приварен длинный металлический штырь, на котором фотограф крепит планшет с уже набранными на нем нашими данными.

По очереди занимаем место в кресле. Голова фиксируется, чтобы у всех был одинаковый угол. Уверен, что любой нормальный человек, увидев эту фотографию, будет убежден, что перед ним законченный преступник. Еще бы: у каждого семи-десятидневная щетина, лица немытые, волосы нечесаные… Люди, не спавшие около 2 суток. Голодные и злые, испуганные и растерянные. Оскорбленные и непонимающие.

Наконец, пройден и этот круг. Мы снова попадаем на сборку. Нам навстречу идет вторая партия.

На сборке уже варят чифир. Те, кому родственники успели передать в ИВС что-то из продуктов, кому удалось собрать что-то после шмона, устроили нечто между поздним ужином и ранним завтраком.

В коридоре какой-то грохот. Открывается кормушка. Те, кому удается в нее заглянуть, могут увидеть металлическую тележку на литых металлических колесах (это она гремела). На тележке навалены буханки хлеба. Его выдают нам из расчета одна буханка на троих. Естественно, резать его нечем. Ломаем на “глазок”.

Хлеб практически несъедобен. Но это ты поймешь потом, через пару дней. А сейчас все настолько голодны, что едят его всухомятку. У “ракушки” (раковина с краном) образуется очередь напиться и запить стоящий в горле хлеб водой, сочащейся из огрызка ржавой трубы. Наступающая через несколько минут после этого “реакция желудка” вкупе с густыми клубами сигаретного дыма и дыма от “дров”, на которых варился чифир, создают на сборке непередаваемую атмосферу физически осязаемой вони.

Опять открываются “тормоза”. И опять – по 10. На этот раз на медосмотр.

Медосмотр

Нас приводят в маленькую, полностью замкнутую комнату размером чуть больше вагонного купе. Окон нет, густой полумрак. Вновь велят раздеться, на этот раз только до трусов.

Открывается вторая внутренняя дверь, ведущая в клетку, в полном смысле этого слова. От пола до потолка – толстые металлические прутья. Дверь за нами захлопывается автоматически. Внутри маленькой клетки – медицинская кушетка, покрытая грязной, в бурых пятнах крови, простыней. Со стороны ног, поверх простыни, – розовая медицинская клеенка, истертая до белесых проплешин.

За решеткой – врачи. Один мужчина и три женщины. Стандартные вопросы: есть ли сифилис и туберкулез, были ли черепно-мозговые травмы. Ответы на эти вопросы фиксируются. Все остальное – попытки сообщить о больном сердце, хронических заболеваниях и т.п. – остается без внимания.

На столике около решетки – медицинская ванночка, кювета, в которой в какой-то мутной жидкости лежат иглы устрашающего размера. То, что ими пользовались не один раз, видно невооруженным взглядом. Нам предлагают просунуть руку через решетку. Этими иглами пытаются взять кровь из левой руки. У очень многих, особенно у наркоманов, вен не видно, попасть в них невозможно. Кровь пытаются взять из вен на шее. Человек прижимается головой к решетке, фельдшер тыкает ему иглой куда-то в горло. Потом эта же иголка вновь бросается в ту же самую кювету, в тот же самый раствор, из которого пару минут назад ее вытащили.

Абсолютно убежден, что теми же 20-30 иглами брали кровь не только у всей нашей сборки (более 100 человек), но и вчера, и позавчера, и будут брать завтра… Стоит ли удивляться, что на август 1998 года только в “Матросске” было около 500 ВИЧ-инфицированных. Отдельных камер для них не хватало, поэтому их разбрасывали по общим камерам. Лично со мной в камере N274 более 4 месяцев находился ВИЧ-инфицированный парень. Мы узнали об этом только после того, как его перевели от нас в “спидовую” хату. Бывает и наоборот: когда здорового человека по “ошибке” закидывают к “спидовым”. Это тоже своеобразный метод “прессовки” для получения нужных показаний.

После медосмотра нас возвращают на сборку. Нам предстоит провести там весь последующий день и полночи до того, как мы попадем в хату, в которой нам предстоит провести несколько недель до окончательной “растусовки”.

Первая хата (“Спец”)

В Матросске могут забросить сразу на “общак”, т.е. в общую камеру, в которой находятся одновременно от 85 до 135 человек. А могут и на “спец”, т.е. в так называемую “маломестную камеру”, в которой от 8 до 20 человек. Все зависит от дежурного опера (“подкумка”), за которым закреплены несколько камер на “спецу” и “общаке”.

Если повезет, то сначала могут поместить на спец. Там чуть легче выжить и адаптироваться перед общаком, на котором рано или поздно все равно окажешься.

Мне повезло – я попал на спец.

Вытянутая комната шириной метра 3 и 5-6 метров длиной. Слева от двери в углу – “дальняк”. Он занавешен двумя простынями. Только потом, через несколько дней, я понял, на чем висят занавески, откуда берутся веревки, каким образом все это крепится…

На расстоянии двух шагов от “тормозов” – “дубок”. С торца к нему приварена небольшая площадочка, на которой стоят несколько “фанычей”, “шленок”. Эта площадочка называется “язык”, там же – три розетки.

Справа от меня три двухярусные шконки, а слева – две. С левой стороны между дальняком и шконкой – “ракушка”. Между дубком и шконками места столько, что можно пройти только боком и лишь тогда, когда за дубком никто не сидит. Скамеек нет. Сидеть за дубком – это значит сидеть на краешке шконки.

На дубке клеенка, сшитая из полиэтиленовых пакетов. На противоположной стороне дубка небольшой телевизор. На высоте 3 метров – узкое окно, “решка”. Оно забрано двойной решеткой, а с внешней стороны к нему приварены “реснички”. Реснички – это металлические полоски шириной 5-6 см под углом в 45 градусов. Таким образом, свет в камеру, практически, не попадает. Это компенсируется круглосуточно горящей под потолком лампой дневного света.

Все это я подробно рассмотрел потом, а сначала, когда за мной захлопнулись тормоза, было только впечатление чего-то очень тесного, но относительно чистого и обжитого. На стенах были наклеены какие-то картинки из журналов, у шконок – кармашки из пустых сигаретных пачек. Несколько шконок. К решке привязан вентилятор. Второй вентилятор привязан к вентиляционному отверстию над тормозами, лопастями в сторону этого отверстия. Таким образом, эти 2 вентилятора (нагнетающий и вытяжной) создавали какое-то подобие движения воздуха. Но все-таки густо пахло прокисшей капустой и табачным дымом. Через всю камеру тянулось несколько веревок, плотно увешанных сушащимся бельем. Этот запах влажного белья, пропитанного табачным дымом, эта постоянная вонючая влажность была в каждой камере, в которой мне впоследствии пришлось побывать.

Я был шестнадцатым в камере. В хате было 10 шконок. Пять из них заняты постоянно: одна – смотрящему, еще 4 – братве. Они – наиболее давние в хате. Некоторые по году, пяти, трем. Естественно, что у них постоянные шконки. На оставшихся 11 человек делятся 5 шконок. Это еще по-божески. На общаке в среднем на 25-35 шконок – от 90 до 140 человек. Учитывая, что братва занимает на общаке не меньше 10-12 шконок, на остальных остается от 12-13 до 22-23. Легко посчитать, что спят на общаке в 3-5 смен. Но об общаке – позже и подробнее.

Надо признать, приняли меня отлично. Меня покормили, выделили шконку на 8 часов (на всю ночь!), помогли постираться, побриться (у меня не было станка) и дали придти в себя.

В этой хате я пробыл почти 2 недели. За это время я узнал многое о тюремном быте. Через 2 недели меня перевели на общак. В хату 142, в которой я провел первые полгода.

(Продолжение – следует)

Леонид Амстиславский