Понять дракона. Почему Россия не может справиться с исламским террористическим подпольем
Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова…
Начало в «Понять дракона. Почему Россия не может справиться с исламским террористическим подпольем»
Фото News Team/AP
Шариат
В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в «современной одежде».
– Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! – говорит девушка в короткой юбке другой девушке, спрятанной под хиджабом. – Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!
– Иди пешком, – отвечает ей та, что в хиджабе. – Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками?
– Я – не проститутка!
– А я – не террористка!
Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение – ключи от рая.
Количество девушек в хиджабах на махачкалинских улицах постоянно растет. «Светских» женщин пугает, скорее, не сам факт ношения хиджаба, а эта тенденция к увеличению. Они там, в Махачкале, тоже с опаской поглядывают на женщин в мусульманской одежде.
До мозга костей светская женщина И., работающая на светской работе говорит: «Я лично больше боюсь бородатых, чем ментов. В силу личных, опять-таки, причин. От ментов я защищена своими свесткими взглядами, а вот от этих… что где-то там сидят и составляют свои списки, в которые я могу попасть как «ненавистник ислама». Они не будут окружать мой дом, а просто подкараулят у подъезда или поселятся рядом и будут потом взорваны вместе со мной – от этих я не защищена ничем. Кроме тех же ментов.
– Терпение – ключи от рая, – усмехаюсь я.
– Я пытаюсь быть терпеливой и терпимой, – отвечает она. – А потом вдруг девочка-приятельница, которая еще вчера смотрела на тебя раскрыв рот, которой ты помогала, вдруг влюбляется в тюбетеечника, выбрасывает свои диски с рок-музыкой, заматывается в эти хиджабнутые тряпки и говорит тебе – «Все эти ваши книги и скульптуры – для нас мусор! Их надо уничтожить!». И ты теряешь дар речи. Ты же вроде не чужой, не дикий, не варвар и не убийца, ты не хочешь уничтожать коран и мечети, ты хочешь, чтоб всем было место, но тебя никто не спрашивает, и пощады и понимания за такую свою позицию ты не дождешься. Шариата они хотят…
Знаешь, Марина, я человек хоть и крикливый, но мирный, сострадательный, но тут… Мне все время хочется заорать – «Пошли вон в свои вонючие аулы, ишаки! Вон из моего города, который вы изуродовали, в котором насаждаете сейчас свои законы!». Потом ловлю себя на этой мысли, начинаю стыдить. Но ненадолго. И понимаю, что постепенно зверею. С каждым рассказом, как девушку на улице оскорбили за нарядное платье, как ворвались во время Уразы в ресторан, чтобы запугать тех, кто там сидит, как пришли в магазин в ту же Уразу и запретили продавать спиртное – зверею все больше и больше.
И видимо это озверение происходит с обеих сторон – звереют те и звереют эти. Можно только гадать, что будет в этой республике, если «точка озверения» достигнет накала.
У девушки по имени N. и ее матери по имени N., которых я отыскала в селе N., нет никаких причин для слез. Несколько недель назад погиб их – сын и брат соответственно – но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас – в раю.
– Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, – говорит мать.
– Нет, когда их убивают, им страшно… – говорю я. – Я видела…
Два года назад погиб муж девушки N. Он был идейным боевиком и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Ее брата забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома – боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро, он сказал своей матери – «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу и назову пятнадцать имен». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом. Когда в республике проходили спецоперации, мать и дочь бросались к телевизору. Несколько недель назад, мать увидела на экране труп со спины и закричала – «Это мой сын!». Она была права – «материнское сердце не обманет». Теперь она улыбается – сын стал шахидом.
Девушка N. сидит на полу и смотрит на меня из-под зеленого хиджаба горящими глазами. Она сама говорит, что хотела бы забраться мне в мозг и прочесть мои мысли.
– Это невозможно, – говорю ей я.
Но мать и дочь все равно открывают мне и мозг, и душу. А я хочу их понять. Я пятый день в этом городе. Здесь каждый день проходят спецоперации. Махачкала – территория абсурда и смерти.
– На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, – говорит мать.
И я представляю поле, засеянное зубами драконов. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.
Девушка N. искала истину, и она нашла ее в исламе. Хорошо это или плохо?! У нее есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо? Девушка N. сама поехала за телом брата, но в морг войти побоялась. В Коране девушка N. нашла подтверждение своей веры. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места. Девушка N. мечтает о рае. Что в этом плохого?
– Но разве нельзя здесь, в этой жизни жить, как раю? – спрашиваю ее.
– Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за все, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти. Там нет боли… Там все близкие твои рядом!!! …Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…
– Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?
– Конечно, если бы вас так разбомбили! Одно дело ты лежишь в постели, и Аллах тебя забирает. А другое дело, когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо, и ни холодно.
– Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.
– В том-то и дело, что паники никакой нет! – кричит мать. – Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них – вся жизнь впереди.
Девушке N. – двадцать лет. Ее брат был на два года старше нее. И я пытаюсь ее понять.
– Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! – спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в черных носках.
– А что в этой жизни хорошего? – отвечает мать. – Ну назовите мне хоть одну причину, за которую я буду цепляться и кричать – не хочу умирать!
– Ваши дети…
– Мой сын погиб… А дочь – она взрослая.
– Иншалла, на том свете увидимся, – говорит дочь.
– Не надо нас лечить! – кричит мать. – Не надо нам указывать, как жить, мы итак знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего – тоже любит показать, какой он – душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!
– Расскажите о сыне, – прошу я, и они молчат.
– У меня сын был единственный, – начинает мать. – Он сам выбрал свой путь…
– Вы не могли его отговорить?
– Во-первых, зачем?
– Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!
– Так-то раньше времени никто не умрет, – говорит девушка. – Вы так не думаете?
– Я думаю, что для матери это – не довод.
– Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, – говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано – это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам – это белое. Зачем мне их понимать?
– Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, – продолжает она. – Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! – орет она. – Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!
– Чего вы хотите?
– Мы хотим шариата, – говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. – Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!
Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!
– Вы взорвете себя в метро?
– Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они – не люди.
– Я хочу шариат, – говорит мать. – Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!
– Послушайте, если кто-то вас обидел – это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он – плохой. Но не вы…
– Вы абсолютно не правы! – говорит девушка. – Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете – это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! – она бьет себя в грудь.
– Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо! …Мой сын погиб…
– Почему же вы такие спокойные?
– А что мы должны на себе волосы рвать?
– Да…
– Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!
– Я плачу, по ночам плачу, – говорит мать. – Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?
– Это – ваш сын и брат, вы должны плакать…
– …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.
– Это такие бешеные эмоции, – говорит ее дочь. – Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы – такие, бездушные, кто нас захочет слушать? …Ой, извините, – она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. – Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек – слаб, он – несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.
Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков – «А эти, которых из Москвы присылают, они – даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце – тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни – почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне – человеку – должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня – человеческое сердце? «Абсурд» – говорю я про себя.
– Во всяком случае, мой муж и мой брат – мои герои, – говорит девушка, и я снова злюсь. – Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.
Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?
– Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, – говорит мать. – Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.
– Что вам нужно, кроме шариата?
– Диалог и понимание!
Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них – пока они живы, разговоры с ними – ни о чем. Мне – журналисту – любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять – нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста?
Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека – христианина и мусульманина – сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос – сами ли они жмут на кнопки?
Цовкра
Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они – суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади – каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра – в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.
Тути – пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра – село канатоходцев.
– Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? – спрашиваю ее учителя.
– Головокружение, – отвечает он. – Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху – земля далеко.
– Почему нельзя ходить со страховкой?
– Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать – со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.
Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе – русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит – без страховки.
Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодежи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду – лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.
Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта – нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание – это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это – вопрос самосохранения. Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.
Автор: Марина Ахмедова, Русский Репортер №50 (228)
Tweet