Репортаж из освобожденных от террористов городов

— Молодой человек! Вы на передовую? — дед с зачёсанными назад седыми волосами глядит недоверчиво-изучающе.

За руку его держит жена, по виду бывшая школьная учительница среднего пенсионного возраста.

— Возможно, — уклончиво отвечает Звягин, распихивая по багажнику пачки влажных салфеток.

— Нам бы на передовую.

Я поглядываю на пожилую чету. Как они собрались ехать? Места в машине едва хватает для водителя и половины пассажира, то есть для меня.

— Нам бы вот это на передовую, — в руках у деда появляется небольшая коробка.

— Давайте, — хватает Звягин. — Что это?

— Бинокль, — отвечает дед и резко отдёргивает бинокль, смотрит на жену в стареньком демисезонном плаще, взглядом советуется с ней, затем поворачивается к Звягину.

— А вы точно передадите? — в голосе появляется доверительная нотка, но коробку дед уже спрятал.

— Николай, не заводись, — дёргает его за руку женщина (ясно, что они уже не раз обсуждали тему бинокля на семейном совете).

— Давайте сделаем так, — спокойно начинает Звягин. — Мы сфотографируем момент передачи.

— Ну что вы начинаете, — обижается дед. — Берите. Только вы там передайте: четвёртый диоптрий надо подкрутить.

— Я могу не запомнить, напишите письмо, — голос Звягина по-прежнему спокоен.

Старики входят в холл госпиталя. Жена диктует, дед пишет. Жена вносит правки — кажется, исправляет грамматические ошибки. Наконец дед вручает Звягину коробку, сверлит его взглядом и благословляет:

— С Богом!

Спокойствие, только спокойствие

Иван Звягин

Координатор Медицинской службы штаба национального сопротивления Звягин вызывает доверие. Секрет, думаю, в его спокойствии. Уравновешенный, надёжный мужик. Никогда не скажешь, что он одиночка-экстремал, совершивший 16 поездок в зону АТО, несколько раз попадавший под артобстрел на блокпостах. Его спокойствие и было главной причиной того, что я напросился в попутчики. Напрашивался долго.

Первый раз встретился с ним под Минздравом. Закончилась какая-то конференция, на которой Звягину вручали грамоту за помощь украинской армии. До этого я видел Звягина в двадцатых числах февраля на Майдане в медштабе, тогда его лицо было припухшим от бессонницы. Помню ещё оранжевый жилет с надписью "Ваня". Теперь он обычный деловой человек: тёмные брюки, светлая рубаха, ясный взгляд.

— С собой возьмёте? — спрашиваю.

— Нет.

— Не вызываю доверия?

— Места много занимаете.

На самом деле я худой. Несколько раз напрашивался к нему на встречу, обещал репортаж, предлагал оплатить часть груза за редакционный счёт. В итоге сошлись на том, что с меня бензин. Дальше всё произошло очень быстро. Я успел задать лишь один уточняющий вопрос:

— Когда едем?

— Завтра утром.

— Прекрасно, — сказал я как можно более бодрым голосом и тут же пожалел о своём решении: испугался.

Едем

Ноги мои увязли в каких-то пакетах, между коленями зажат рюкзак, на коленях три упаковки памперсов, венчает всю эту конструкцию каска. Хотел было для экономии пространства её надеть, но решил, что выглядеть буду полным идиотом.

— Дмитрий, вам удобно?

— Да, всё прекрасно.

На каждом светофоре на голову валятся коробки. Я энергично запихиваю их назад, Звягин комментирует:

— Не переживайте: всё, что может упасть, падает первые полтора часа, главное — запихнуть поглубже.

Спокойный голос инструктирует:

— Броник у нас один на двоих. Каска тоже одна. Под сиденьем пакеты с гемостопом. Запомнили?

— Ага.

— Дмитрий, вы как?

Для описания моего состояния существует медицинский термин: паническая атака. Сердце колотится, руки дрожат, левый глаз дёргается. Специально для такого случая у меня в рюкзаке припрятана фляжка с коньяком, но дотянуться до неё нет возможности. Да и перед Иваном неловко — не та стадия знакомства.

— Прекрасно, — говорю, и в этот момент всё, что может свалиться за первые полтора часа, валится.

Позвонила жена, напомнила, что у нас двое детей, попыталась всплакнуть.

— Скажите, Иван, — пытаюсь говорить так, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — А как ваша супруга относится к этим поездкам?

— Так же, как и ваша. Поглубже вот это запихните, а то сейчас грохнется.

Нравственное уравнение

Чтобы успокоиться, пытаюсь переключить мысли на интервью со Звягиным. Достаю диктофон, кладу на торпедо и начинаю:

— А вам совсем не страшно?

— Сейчас – нет. Но несколько раз было. Когда под миномётный обстрел попал. Ещё, помню, ночевал у хирургов в палатке на третьем блокпосте. Я и волонтёр Таня Рычкова. Слышали о ней? Спали прямо на носилках. Всю ночь артиллерийский огонь. Но когда артиллерия стреляет, понятно, что враг далеко. Пытался спать. Потом слышу, заработал крупнокалиберный пулемёт. Где-то в четыре утра автоматы зашуровали. Вот тогда я вскочил, надел каску, бронежилет. А девочка эта, Таня, удивила. Она проснулась, выругалась, накрылась бронежилетом и опять заснула. Я вас с её мужем познакомлю — Вадимом, он старший лейтенант, десантник. А может, и с Таней пересечёмся. Где я её машину только ни встречал: на самых дальних блокпостах, в заминированной зелёнке.

Какое-то время Иван молчит, потом продолжает.

— А вообще, страшно было на Майдане. Я ездил в основном ночью — понимал, что самое страшное время, когда может начаться штурм, это три-четыре часа утра. А когда начались расстрелы, уже перебрался на Майдан полностью, ночевал на Главпочтамте. Девятнадцатого, двадцатого февраля возникло ощущение, что мы обречены. Шёл на Майдан — целовал малую, прощался.

— Иван, скажите, почему вы вообще пришли на Майдан?

— Что значит "почему"? Дмитрий!

— Видите ли, Иван, я журналист. А каждый журналист — немножко дурак. Это профессиональное. Нам приходится задавать людям самые глупые вопросы в самые неподходящие моменты. Например, надо подойти к человеку, которому только что оторвало ногу, и спросить: "Что вы сейчас чувствуете?" Это необходимо для полноты картины.

Иван Звягин привозит на фронт не только лекарства и продукты, но и рисунки — солдатам и офицерам моральная поддержка нужна не меньше, чем медицинская помощь

Иван кивает, но ответа не даёт. Звягин не похож на человека, с которым можно за двадцать минут записать искромётное интервью. Чтобы понять, почему он вышел на Майдан и зачем в эту минуту едет туда, куда едет, нужно отмотать киноленту времени на пять лет назад. До того момента, когда его дочке Насте было полтора года. Киевский юрист Иван делал карьеру, дослужился до должности заместителя гендиректора крупной компании. Но однажды Настя вылила на себя кипяток.

Две недели Звягин разрывался между работой и больницей, сдавал кровь для дочери. Эти две недели изменили его представление о жизни: "Понял, что надо как-то расставлять приоритеты, что главное — ребёнок, а работа, деньги — вторичны". Звягин уволился с работы. "С тех пор я как юрист брал несколько дел в месяц, что-то зарабатывал, но большую часть времени проводил с семьёй".

Насмотревшись на страдания в ожоговом центре, стал донором. Пока за окнами мелькают поля, леса и сёла, Звягин рассказывает о том, как в киевской больнице умирала женщина из провинции от недостатка крови — в городе у неё не было родственников и знакомых, кто мог бы помочь. Как однажды в клинику приехала сдавать кровь целая свадьба: во время торжества у невесты загорелась фата, и девушку пришлось срочно спасать. Что ж, жизнь человека трагична, думаю я и вдруг замечаю, что мой собственный страх прошёл.

— Уволившись с работы, вы почувствовали себя свободным человеком?

— Да, наверно. Может, перекусим?

Остановились на фирменной заправке, заказали два хот-дога. Выпили холодной минералки в тени под навесом, возле детской площадки.

— Видите эту лесенку? — спрашивает Иван. — Восемь тысяч гривен стоит. Я в нашем посёлке тоже детскую площадку строю на берегу озера. Уже давно. Заказал месяц назад эту лесенку и всё никак не могу забетонировать. Со временем сейчас вообще…

Ещё он занимается борьбой с незаконной застройкой. Для этого Ивану пригодилось юридическое образование. За пару лет он отправил в разные инстанции 150 писем и отбил у застройщиков кусок прибрежной полосы.

— Но, главное, пожалуй, это донорство, — размышляет Иван, попивая минералку. — Представьте: тонет ребёнок. Большинство людей, я думаю, готовы рискнуть жизнью, чтобы его спасти. А вот если вы увидите объявление в газете о том, что умирает ребёнок и нужна крупная сумма денег, сможете квартиру продать?

— Нет.

— И я нет. А ведь жизнью рисковать не надо. Понимаете? Ну вот когда я стал донором, вроде как смыл свой грех кровью.

— Сколько всего сдали?

— Пятнадцать литров.

Цепочка нравственных уравнений привела Звягина на Майдан: не мог он, донор, не появиться там, когда людям нужна была кровь. Не мог не оказаться в медицинском штабе Майдана (он организовал донорскую службу). Когда стал координатором медицинской службы, начал собирать медикаменты для отправки скорых на границу. Не мог не поехать сам: "Что ж я людей отправляю, а сам в Киеве буду сидеть?"

Этические искания и альтруизм Звягина мне не близки. Я сторонник философии разумного эгоизма. Но то, что этот человек живёт в ладу с самим собой, не может не завораживать. Дожёвывая хот-дог, я думаю о том, что свобода — это когда человек способен делать то, что должен, невзирая на внешние обстоятельства (скажем, финансовые затруднения) или внутренние (допустим, страх). Иван способен.

Сумасшедший дом

Утро следующего дня. Между Изюмом и Славянском несколько блокпостов. Машину Звягина узнают сразу: поднятая в приветствии открытая ладонь — так здороваются военные в зоне АТО.

Звягин рассказывает:

— Вот и третий блокпост. Дважды меня здесь обстреливали. В последний раз ехал ночью, с включёнными фарами, а это нельзя. Но с другой стороны, вообще без фар тоже нельзя. Меня должны были наши хирурги выйти встречать. Но, видно, не успели.

Мимо проезжает скорая, Иван приветствует, затем продолжает:

— Я за поворотом блокпост не сразу увидел. Знал, что он там, но не рассчитал расстояние. И наши ребята начали по мне трассирующими шуровать. Потом прибежали хирурги, сказали бойцам…

— Вы знали, что нельзя ехать с включёнными фарами?

— Да.

— А ехали. Вы знали, что нельзя ехать ночью?

— Да.

— А ехали. Почему?

— Честно сказать? Я хирургам на шашлык мясо замариновал, боялся, что испортится.

Навстречу движется кортеж. Впереди "газель" с зашторенными окнами, позади несколько легковых автомобилей.

— Это похороны, — вздыхает Звягин.

Позвонила жена, напомнила, что у нас двое детей, попыталась всплакнуть. Я бросил трубку.

Въезжаем в Славянск, выруливаем к Семёновке. Семёновка — самый пострадавший район города. На этих развалинах можно снимать фильмы про Сталинград. Или про Брестскую крепость. Наша цель — завезти гуманитарку в здешнюю психиатрическую больницу.

Многие корпуса психбольницы настолько разрушены, что восстановить их невозможно

Увы. Ни препараты, ни оборудование этой больнице больше не нужны. Её просто нет. Ещё в мае сюда пришли сепаратисты. С этого места самоходная артиллерийская установка "Нона" обстреливала гору Карачун и трассу Харьков — Ростов. Остатки корпусов утопают в зелени, а дом культуры возле клиники — когда-то большое красивое здание с колоннадой — напоминает развалины древнегреческого храма.

Дом культуры возле психиатрической больницы Славянска почти полностью разрушен

Звягин достаёт пистолет, и мы отправляемся на поиски — есть ли кто живой. Заглядываю в один из корпусов. Никого. Поглядывая на покосившиеся перекрытия и раскуроченные балки — обвалиться может всё что угодно в любой момент, — осторожно поднимаюсь на второй этаж, затем на третий. Детское отделение. Россыпь рисунков. На одном из них грустный ангел в жёлтом нимбе. Картинка похожа на миниатюру из древнего евангелия: ангел плачет огромными голубыми слезами, слезы капают под ноги, образуя лужу, а сам ангел словно самозарождается в этой же луже, происходит из неё.

Неровным почерком выведено: "Мама". Заглядываю в палату. В стене раскуроченное окно с вывалившейся рамой. Кровати без постелей: кто-то здесь уже был. В углу сложены, не свалены, а именно сложены, плюшевые игрушки. Большой серый бегемот, зеленоглазый тигр, удивлённый ослик зачарованно смотрят на солнечный сноп из окна. Как будто жили здесь ангелы, водили дружбу со сказочными зверями, но налетела буря, выбила стекло, и улетели ангелы, а звери всё так и сидят, смотрят им вслед и не понимают, что это было.

— Дмитрий, назад! — командует снизу Звягин.

Сейчас. Подбираю с пола брошенную впопыхах красную записную книжечку, пролистываю.

"Коля. Темперам. аффективно-экзальтированный. Темп нарастания реакций усилен. Плачет. Посоветоваться с И."

— Дмитрий!

"Тема доклада: экологическая психиатрия в Украине. Недостаток концепции: адаптация МКБ-10 к совр. усл. Зайти к И. Эпилептоидная замедленность Ш. усилилась из-за депрессии".

— Дмитрий, там мины! — всегда спокойный Звягин на этот раз нервничает.

"Несоматический характер шизофрении — бред. У шизофреников спец. запах. Это соматика. Коля очень страдает. Перестал рисовать".

— Иду! — кричу я, бросаю блокнот и осторожно пробираюсь к выходу.

На крыльце Звягин беседует с мужчиной лет сорока пяти. Мужчина похож на моего университетского преподавателя по немецкой классической философии: аккуратная борода, осанка, серые штаны отутюжены, со стрелочками. В голове вертится вопрос: "Вы читали "Спор факультетов" Канта?" Но вместо этого спрашиваю:

— Вы врач?

— Да, — мужчина вытряхивает из пачки "Прилук" сигарету.

— Психиатр?

— Фтизиатр. Я вас убедительно прошу, сойдите с газона, — фтизиатр закуривает. — Здесь ещё не разминировано. Дорожки — да. Минёры уже поработали, а газоны…

— Так вы фтизиатр…

— Видите ли, это больница областного значения… Была. Это единственная в Донецкой области больница, где есть психотуберкулёзное отделение… Было. Дело в том, что для этого отделения необходима отдельная канализация, у нас есть. Вернее, была.

— И уже никто не работает? — интересуется Звягин.

— Больных эвакуировали, а врачи приходят. Идёмте. Если вы по вопросу гуманитарной помощи, это вам к Анне Иосифовне.

На первом этаже единственного более-менее уцелевшего здания есть жизнь. Над большим столом, заваленным папками, коробками и старыми телефонными аппаратами, возвышается дама в очках.

— Здравствуйте! — говорит Звягин.

— Вы главврач? — добавляю я.

— Я завхоз, — отвечает Анна Иосифовна.

Пёс продолжает исполнять свой долг: сторожит дом, хотя сторожить уже нечего

Она долго рассказывает нам о том, как пытается спасти от мародёров остатки имущества. Как врачи прятались вместе с пациентами в подвале. Как дэнээровцы минировали территорию, ставили растяжки. Как убило осколком рабочего на пищеблоке и ранило дворника. Как спасали больных: одних эвакуировали в Донецк, других — в Запорожье. Как сепаратисты пригрозили расстрелом заведующей.

Главный её нынешний страх — что больницу закроют.

— Ждём выводов комиссии… Но какие уж тут могут быть выводы, сами видите. Мы здесь десятилетиями всё обустраивали. У нас тут и дубы, и орехи, и каштаны. А какие постановки делали! Идите сюда, я вам покажу.

На фотографиях люди в праздничных костюмах, какое-то театральное действо.

— Это врачи?

— Нет, это больные. На каждый праздник ставили Пушкина, Лермонтова, Шевченко…

В этот момент в кабинет входит мужчина в очках лет пятидесяти. Здоровается и сразу к делу.

— Да, нам нужна помощь. Кто я? Я здесь проработал тридцать лет, возьмите визитку.

Протягивает. "Гозман Александр Исаакович. Донецкий центр судебно-психиатрических экспертиз. Славянское отделение". Александр Исаакович Гозман чем-то напоминает Александра Абрамовича Друзя, магистра игры "Что? Где? Когда?". Причём во время мозгового штурма. Видимо, ему сообщили, что приехали волонтёры, он и примчался.

— Поехали, я покажу дорогу, я вам всё покажу. Куда? В Николаевку. Там сейчас все наши семёновские…

— А сами вы пострадали?

— Я? Дело сейчас не во мне. А вообще, тёща моя пострадала, запишите: Лариса Андреевна Берцович, акушер-гинеколог, пятьдесят лет трудового стажа. Ей семьдесят пять. Записали? Осколочные ранения по всему телу, перелом костей таза, перелом ног. Записали? Лежит сейчас в центральной больнице в Николаевке, держится молодцом. Она же врач и вообще…

— Уже ходит?

— Какое ходит, смеётесь?

— Как это произошло?

— Когда бомбили, бежала в подвал — не добежала. Ладно, поехали.

Казус Мудрецкого

"Шкода" Гозмана впереди, мы за ним. Выезжаем из Славянска, въезжаем в Николаевку — соседний городок. Многие врачи из славянской психиатрической клиники живут именно в Николаевке. За окнами мелькают обгоревшие киоски, вывалившиеся секции многоэтажных домов. Умом понимаешь, что здесь тоже был ад, но после Семёновки начинаешь воспринимать этот ад как нечто обыденное. Гозман останавливается у входа в центральную больницу. Нас уже ждут — врачи столпились на крыльце.

— Женя есть? — спрашивает Александр Исаакович. — Ведите.

Появляется интеллигентный человек в белом халате с измождённым лицом. Присматривается к нам, робким голосом представляется:

— Евгений Васильевич Мудрецкий, невропатолог.

К невропатологу подходит женщина. Берёт его за руку.

— А это Яна, — говорит невропатолог. — Яна Александровна Мудрецкая, педиатр. Моя жена.

— Ты им расскажи, расскажи, — торопит Александр Исаакович и обращается к Ивану Звягину. — Вы же помощь собираете? Вот сфотографируйте их, им нужна помощь. Где Глеб?

Из-за спины Яны выходит мальчик лет восьми.

— Как дела, Глеб? — пытаюсь я разрядить обстановку.

— А это наш сын. Он не разговаривает. Аутист. Что, фотографироваться? Ох, не люблю я этого официоза, — беспокоится Мудрецкий.

— Как вы всё это пережили? — спрашиваю.

— Глеб, понимаете, до сих пор… Понимаете, до сих пор… Когда какой-то шум… — Мудрецкий делает пассы руками, пытаясь подобрать нужные слова, чувствуется, что он не хочет говорить о собственном ребёнке в медицинских терминах, а подобрать другие ему, невропатологу, сложно.

— Что с жильём? — пытаюсь перевести тему разговора.

— Квартира полностью разрушена прямым попаданием. Но мои были в подвале, к счастью. Мы вам покажем. А пережили… Были ночи, когда я сидел в подвале с больными. Дежурил.

— Здесь?

— Сначала в Семёновке. Мои в это время дома в ванной прятались. Жена, сын, тесть и кошка Алиса. А потом, когда наших больных эвакуировали, мы перебрались сюда. В начале июля, в подвале этой больницы, когда шёл бой… Главврач, начмед, несколько хирургов спасали раненых жителей. В коридоре стоял генератор. А тут оперировали. Ампутации под местной анестезией.

— Про спинномозговую расскажи, — подсказывает Александр Исаакович.

— Да, тяжёлая спинномозговая, плюс серьёзные повреждения пищевода… — Мудрецкий устало поднимает глаза на Александра Исааковича и на лице его появляется улыбка. — А кое-кто в это время пил водку.

Гозман нервно поправляет очки.

— В этом же подвале? — интересуюсь.

— Нет-нет, тут рядом, в школе, — Александр Исаакович опять поправляет очки. – В таких, знаете, экстремальных ситуациях иногда можно. Я вам это и как психиатр говорю. В умеренных, разумеется, дозах. Я бы даже сказал, рекомендуется.

— В "умеренных" это сколько? — я не подначиваю, мне и в самом деле интересно.

— Кому как — мне двести, — Гозман делает неопределённый жест рукой: мол, доза у каждого своя.

— А где вы сейчас живёте? — переключаюсь я на Мудрецкого.

— В кабинете завотделением. Всей семьёй.

— Завотделением не возражает?

Мудрецкий, как мне показалось, слегка вздрогнул. Возможно, вопрос для него из тех, который меньше всего хочешь услышать.

— Нет! — он переходит на повышенный тон. — Не возражает. Потому что он тогда был в подвале, мы вместе всё это пережили!

— А работаете вы официально в психиатрической больнице в Семёновке?

— Официально меня уже здесь на полставки оформили. Меня-то оформили, но это временно. Некоторые врачи эвакуировались, и мы их заменяем. Но ведь они вернутся. И тогда я останусь и без дома, и без работы. Понимаете?

Когда у полевых хирургов медикаменты были на исходе, появился Иван Звягин и выгрузил очередную партию лекарств

Толпа медиков этапирует нас с Иваном на экскурсию. Вначале — больничный подвал. Длинный  мрачный коридор. Комната, где проходили операции, заперта. Затем кабинет завотделением хирургии — место, где живёт Женя. Стол вынесен, кабинет фактически превращён в палату: одни кровати. Яна, судя по всему, хорошая хозяйка: кровати идеально застелены, пол блестит. Дальше нас ведут по дворам. В минуте ходьбы от больницы те самые разбомблённые хрущёвки. Некоторые секции вывалились, в других живут люди. А вот и вход в подвал, до которого так и не добежала тёща Александра Исааковича.

К нам с Иваном стекаются жильцы. Кто из любопытства, кто по делу.

— Ребята, у вас кардиомагнил есть? Человеку плохо.

Кардиомагнила у нас нет. Но кто-то из медиков вызывается помочь.

Перед Иваном женщина лет тридцати в чёрном платке со слезящимися глазами. Ничего не сказала. Приковылял какой-то дед, остановился на безопасном расстоянии. Посмотрел сощурившись, постоял, подошёл ближе. Где-то я его видел. Колючий взгляд, зачёсанные назад волосы. Он сделал ещё шаг вперёд, я отступил назад. Старик пытается прочесть мелкие буквы на моей футболке: "Медична служба Майдану". Кажется, разглядел. Кажется, глянул злобно.

Иван работает: записывает адреса, спрашивает, чем помочь. Дважды сбегал к машине, что-то достал. Я покуриваю, наблюдаю за дедом: где же я его видел? Иван раздает визитки, дед хватает, долго разглядывает. Вначале вздыхает, потом сплёвывает. Сжимает кулаки. В какой-то момент мне показалось, что вот-вот бросится в драку. Но он разжимает кулаки, вновь вздыхает. Вдруг говорит, обращаясь к Ивану:

— Молодой человек!

Вспомнил: старик, передававший бинокль. Конечно, не он, но похож.

— Молодой человек! Спросите вот у неё, — дед показывает на женщину в чёрном платке.

— Мужа убило, — говорит женщина. — Прямо в квартире, могу показать.

— Да, давайте! Света, давайте покажем! И сфотографируем, — подбегает Александр Исаакович.

Медленно проезжаем пару кварталов, настолько медленно, что небольшая толпа поспевает за нами. Выруливаем на улицу, останавливаемся. Очередная полуразрушенная многоэтажка. От некоторых квартир не осталось ничего, кроме кучи строительного мусора, который везде. На каменных глыбах гниют гладиолусы. Цветов много, из обрывков фраз выясняется, что на этом месте погибло шестнадцать человек.

— Здесь, — говорит Света.

— Встань, скажи! — велит дед.

Света становится на фоне гладиолусов. Иван поднимает фотоаппарат, я включаю диктофон.

— Я Стрельченко Светлана Павловна… — начинает Света.

Из рассказа следует, что такого-то числа сего года убили её мужа Игоря, и она осталась одна — домохозяйка с тремя детьми, младшему ребёнку полтора года.

— Про документы скажи, — кричат из толпы.

— Документов нет, — отвечает она. — Всё, что было в квартире, пропало.

Один документ на всю многодетную семью всё же имеется: справка о причине гибели мужа — выписал кто-то из соседей-медиков. Не свидетельство о смерти, а справка. С такой бумагой восстановить остальные документы очень сложно. И главное — 
невозможно получить хоть какую-нибудь помощь.

— Если… Люди! Если кто-то сможет… — Света начинает плакать, кажется, ей ещё никогда не приходилось ни о чём просить.

— В горсовете очереди, везде очереди, все эти чиновники разъехались же! — кричат в толпе.

Звягин что-то ей суёт. Спрашивает, какого размера памперсы нужны для ребёнка, роется в машине. Дед следит, вздыхает, что-то обдумывает. Звягин подбегает ко мне и шёпотом спрашивает:

— Дмитрий, простите, у вас какие-нибудь деньги есть?

Шарю по карманам, нахожу двести гривен. Пытаюсь незаметно всунуть в руку Светы. Дед следит, Света плачет. Звягин выясняет, не нужна ли сгущёнка. Затем ныряет в багажник, роется в поиске детских вещей. Что-то нашёл. Дед следит. И в то мгновение, когда Иван протягивает пакет Свете, громко говорит:

— Спасибо!

Звягин оглядывается на него:

— Да за что же спасибо, мы же вам-то ничем не помогли.

— Спасибо! — деда трясёт.

Садимся в машину, Иван включает зажигание.

— Спасибо! – кричит дед.

В лагере

Казус прикладной геометрии. Мы выгрузили много вещей в Славянске, Николаевке и Краматорске. Тем не менее багажник по-прежнему полон. Окончательно разгрузить его должны в полевом госпитале.

Где он находится и как мы туда попали — военная тайна. Приехали под вечер. Несколько хирургов обступили машину.

— Ух ты, это ж импортные кассеты для кишечника! Ох, нам бы их вчера…

— А это на кисть накладывать, ты смотри!

— Спирт? Отлично, сейчас йод добавим. Как зачем? Чтоб не выпили.

Время от времени подходят десантники.

— Ребята, влажные салфетки есть?

— На!

— Пацаны, а что-нибудь от изжоги?

Как ни странно, нашлось. Звягин достал большую банку и насыпал десантнику горсть таблеток.

Прибежал местный пёс, расставил лапы, зарычал.

— Какой породы? – интересуюсь.

— Десантной, — отвечает десантник.

— Как зовут?

— Леся.

Леся лает.

К Звягину подходит военный, хлопает по плечу. Радостное рукопожатие.

— А это Дмитрий, — представляет меня Иван.

— Очень приятно, Вадим. Старший лейтенант. Разгрузились? Тогда кушать.

Есть хочется страшно. Последний раз мы ели утром. За день выпили литра по полтора кока-колы, которую покупали в придорожных киосках. Кухня в лагере расположена в бывшем бетонном ангаре, верхнюю плиту которого снесло взрывом, и теперь вместо крыши — купол десантного парашюта. В котлах дымится еда: макароны по-флотски и чай.

Дежурный боец накладывает нам в пластиковые тарелочки по два черпака — в два раза больше, чем положено. Пристраиваемся у стенда с детскими рисунками, к которому я прикнопил два своих, вернее, моих детей. На одном ангел-хранитель с ресницами — дочери, на другом панорама боя на сине-жёлтом фоне — сына.

Ужинаем.

— Хлопцы, кабачки консервированные, домашние будете? Сегодня из дому передали, – спрашивает проходящий мимо десантник.

— Можно, — отвечаю.

Принёс. Трёхлитровую банку. Затем появляется ещё один: кладёт шмат сала. Бойцы всё подходят. Постепенно выростает гора: печенье "К чаю", две пачки, кетчуп, банка сгущёнки, жменя конфет, витамины С с малиновым вкусом, банка кабачковой икры. Это всё не от Министерства обороны, а передачи родственников, которые привозят или передают с оказией мужьям, братьям, отцам и сыновьям их любимую еду. Гору увенчала маленькая дыня, доставленная лично старшим лейтенантом Вадимом. Он садится рядом.

— Как тут вообще обстановка? —

— Здесь уже спокойно, — и подумав, добавляет. — Днём. На ночь вас никуда не отпущу, ночевать будете здесь. Спальники поищем.

Вадим уходит искать спальники, я киваю Ивану на гору продуктов:

— Что делать будем?

— Такие дела, Дмитрий: надо есть.

— Э-э-э, я не могу, у меня желудок больной…

— Надо, Дмитрий, надо.

А он не такой уж добрый человек, как кажется на первый взгляд, решил я. Съели макароны, распихали по карманам печенье, конфеты. Допили чай.

— А теперь кофейку,— объявил непонятно откуда взявшийся кашевар.

Ставит перед нами две кружки, вываливает очередную гору конфет.

— Спасибо огромное, — затянул я.

— Пейте-пейте, с молочком сгущённым.

Пришлось выпить. Справиться с дыней помог Вадим. Говорим о политике. Обсуждаем любимые книги. Вадим читает Толкиена. Посмотрели на звёздное небо.

— Ваша палатка та, что с двумя флагами, — объясняет Вадим.

В палатке пахнет сеном, оно здесь вместо матрацев, и горит жёлтый фонарь — на случай боевой тревоги. Бойцы уже спят. Мы пробираемся вдоль ряда похрапывающих солдат. Легко угадываем наши места: два лёгких импортных спальника, лучше, чем у остальных. Не усну, решил я — не умею спать при свете. И оказался не прав. Стоило лечь — отключился мгновенно. Так же мгновенно включился, от окрика: "По-о-одъём!" Нет, это была не боевая тревога, просто наступило утро.

Оделись, свернули спальники, позавтракали.

— Пора, — сказал Звягин.

— Да ладно вам, куда "пора", всё ж привезли, выгрузили. Давайте лучше кофе.

— Бинокль, — объяснил Звягин.

— Какой бинокль?

— В Киеве нам передали бинокль.

— Отдайте ребятам.

— Я обещал на передовую.

— Так вы на передовую?

— Вы не поедете?

Нет, страха, именно физиологического страха у меня не было. Но…

Позвонила жена, напомнила, что у нас двое детей, попыталась всплакнуть.

— Смысл, Иван? Из-за одной коробочки…

— Я обещал.

— А я — нет. У меня куча дел, я хочу в Славянск вернуться, — я говорил правду, у меня и в самом деле был запланирован репортаж из Славянска.

— Я вас подброшу.

Системная помощь

Мнение о том, что сегодняшний Донбасс — сплошная кровавая рана, неверно. В Краматорске работают банки, кафе, торговые центры. В центре Славянска восстановлено энергоснабжение, в гостинице горячая вода. На главной площади атмосфера и вовсе курортная: гуляют мамы с детьми, молодёжь тусуется в тени с ноутбуками — тут бесплатный Wi-Fi. У входа в горсовет большой экран: пенсионеры из тех районов, где пока нет электричества, приходят сюда посмотреть телевизор. Специально для них вынесли стульчики.

О недавних бедствиях напоминает лишь человек в камуфляжных штанах. Он что-то рассказывает на камеру. Вынимаю диктофон, подхожу. В тот момент, когда камуфляж заканчивает монолог и направляется к машине, спрашиваю у юной коллеги с микрофоном:

— Кто это?

— Сыдир Кизин, — отвечает девушка.

— Кто?

— Губернатор Житомирской области.

Мне простительно не знать: в Житомирской области каждые полгода новый губернатор.

— А вы? — спрашиваю.

— А мы — житомирские журналисты.

— Очень приятно, — говорю и протягиваю красавице визитку.

Догоняю Сыдира Кизина, сую диктофон.

— Цель вашего визита?

— Мы вообще-то торопимся.

Снова протягиваю визитку. Сыдир Васильевич ее бегло изучает.

— Ну хорошо. Наши десантники, 95-я бригада, освободила Славянск. На следующий же день после того как мы об этом узнали, собрали за сутки 31 тонну груза для гражданского населения. Приехали сюда — я здесь уже второй раз — увидели пустой город, полуголодных людей.

Пока губернатор Житомирщины рассказывает о своих гуманитарных достижениях, я разглядываю его футболку. Из-за близорукости не могу прочесть всю английскую надпись, выхватываю только слово "New York". Наверно, это не лучшая идея — приезжать в Славянск в такой футболке. Губернатор продолжает:

— Тут уже побывали главы наших районов. Мы сделали так: районы Житомирщины собирают гуманитарный груз для гражданских. Фура едет сюда, её сопровождает председатель райадминистрации.

От губернатора исходят волны конструктива.

— Когда увидели Семеновку, мы все в Житомире были поражены. Решили: наша строительная отрасль должна помочь. Вот приехал, сейчас направляемся в райадминистрацию. Потом в Семёновку. Буду предлагать помощь.

Будет пиариться на фоне руин, думаю. Вслух говорю:

— Прекрасно.

Перед глазами проплывают бездомный врач Мудрецкий с семьей, вдова Стрельченко, психиатр Гозман и его прикованная к больничной койке теща — Лариса Андреевна Берцевич, 50 лет трудового стажа.

— Прекрасно. Я могу дать адреса и телефоны людей, которым срочно нужна помощь, — лезу за записной книжкой.

— Так это журналистам, наверно, надо передать.

— Я журналист, мне уже передали. Кому мне передать?

— Но я так понимаю, это же системная помощь должна быть.

– Да-да, — говорю, — именно системная.

— Хорошо, давайте ваш мобильный телефон, а я вам перезвоню.

Диктую номер. Губернатор записывает. Садится в машину. Я машу ему рукой. В гостиницу возвращаюсь окрылённый. Что-то провиденциальное было, значит, в том, что я не отправился со Звягиным на передовую. Он там со своим биноклем, а я оказываю системную помощь конкретным людям. Появилась даже идейка это дело отметить, но, увы, не с кем. Разве вот Гозману позвонить? Сказать: к вам сейчас приедет губернатор Житомирской области с тоннами гуманитарного груза и целой строительной отраслью.

Но для начала нужно дождаться звонка. Никто не звонит. К вечеру следующего дня я начинаю искать в интернете телефоны Житомирской обладминистрации и натыкаюсь на новость: пару часов назад президент снял Кизина с занимаемой должности. Не до помощи, стало быть, сейчас губернатору. Точнее, экс-губернатору.

Кое-какая надежда всё же теплится: а вдруг. Не он, так хоть очаровательная житомирская журналистка или кто-то из помощников. Напрасно. Зато спустя неделю, когда я был уже в Киеве, меня набрал Иван Звягин:

— Дмитрий, приветствую. Простите, связь плохая, я в дороге. Куда еду? Обратно в Славянск, потом на Дебальцево. Что? Да, бои… Я тут немного вещей и денег собрал для семёновских, но телефончик Гозмана не могу найти. Поможете?

— Диктую…

Звягин поможет, он обещал. Или не обещал? Всё равно поможет.

Фото: Александр Чекменев, Дмитрий Фионик

---

Главное — участие

Помощь раненым и пострадавшим в зоне АТО можно оказать через Медицинскую службу штаба национального сопротивления.

01001, Украина, г. Киев, улица Трёхсвятительская, 7

Тел. 066-066-54-16

Номер карты ПриватБанка Ивана Звягина

5457 0822 3322 0818

Автор: Дмитрий Фионик, ФОКУС