Брайтонский пляж. Часть 1: брайтонский заповедник

Книга эта как-то сама по себе написалась. Она про нас, кого пересадили из родной почвы в мягкую, но чуждую – ветвями вниз, а корнем вверх, как это часто делают здесь с деревьями. Ветви должны стать корнями и вцепиться в эту землю, а старые корни – отсохнуть. Но мы, старые корни, еще цепко держимся за жизнь. Эту книгу можно читать с конца, с середины, с начала. Она состоит из эссе, которых объединяет топчан брайтонского бордвока. Можно было бы придумать динамичный сюжет, но каждое эссе его и так содержит. Она задумана как калейдоскоп нашей жизни на самой южной окраине столицы мира. 

Как-то на Брайтон-бич состоялся большой сбор с участием губернатора штата Нью-Йорк Патерсона, городского головы Блумберга, активистов и самозванных «лидеров» несуществующей общины. С восторгом говорили фальшивые речи в связи с тем, что отныне в избирательно-голосовательной литературе будут строчки, напечатанные по-русски, что по мнению собравшихся свидетельствует «о достойном месте, которое заняла русскоязычная община в жизни города Большого и слегка надкушенного Яблока. От этого яблока многие стремятся откусить. Хотя радоваться особенно и не стоит: человек, голосующий в этом городе, обязан знать, понимать и уважать язык, на котором говорит страна. И свидетельствует это скорее не об уважении к «общине», а о борьбе за голоса избирателей.

Вы встретите на страницах этой книги «знакомые все лица» – они узнаваемы. В этом и есть, как теперь говорят, фишка. Потому что лицо может рассказать гораздо больше, чем целые страницы размышлений. Если только это – лицо, а не то, чем садятся на крыльцо.

Написано это всё и нарисовано не с налета-поворота, а в результате долгих наблюдений и раздумий. Надеюсь, что обрету достойных собеседников, умеющих читать и понимать написанное.

Эти странички срисованы с натуры. А в натуре этой мы все и живем.

ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА

У нас каждый день праздник, даже у тех, кто забыл помереть. Поэтому мы радуемся жизни и ходим по бордвоку. Здесь гуляют с собачками. Чем больше узнаешь людей, тем больше любишь этих мохнатых, шерстяных и дружелюбных тварей. Они честные, если даже рычат.

При склерозе забываешь, что у тебя еще и маразм, но не впадаешь в него окончательно. Надо ходить, смотреть и размышлять. Здесь особенно видна наша русская «община» – это совокупление жуликов со стариками. А у нас каждый день, как при склерозе – открытия и новости. А вы знаете, о чем думает Рабинович, когда смотрит на себя в зеркало? Он думает, что один из тех, кого он видит, – стукач. И это все без наркоза.

Если телефоны смолкли, значит, ты уже там, куда не следует спешить.
Наши не молчат. Эти мобильники, выданные нам для того, чтобы нас контролировать через каждые четверть часа издают один позывной – «Интернационал». Дескать, вставай, проклятьем заклейменный. Мы встаем и идем на эти доски. Пятница, суббота, воскресенье – нет у нас от старости спасенья. День наш долог, а жизнь коротка, и надо радоваться этому дню, который для нас – божественный подарок.

Исход семитов не всегда летальный. Мы уже двадцать лет совершаем свой исход по бордвоку. Из всех искусств для нас важнейшим является искусство достать денег. Человек с деньгами – это звучит бодро, весомо, грубо, зримо. А занимать деньги можно только у пессимистов, потому что они заранее знают, что долг хоть и платежом красен, но не будет возвращен.

Про бордвок и Брайтон почему-то пишет всякая антисемитская сволочь, а не порядочные литераторы и журналисты, которых в окресностях нашего ареала проживания не наблюдается. Не водятся они в этих краях. Зато на бруклинском бордвоке наблюдается изумительное многообразие типов местечкового русского еврейства. Удивительное дело: местечек давно не осталось, язык идиш погиб, а на бордвоке и прилегающих к нему закоулках Брайтон-бич произошло их возрождение. Со своими мишугоим, со своими гоим и со всеми прочими атрибутами.

И вот мы ходим по бордвоку, втайне от себя мечтая подорваться на какой-нибудь секс-бомбе. Мы уже забыли, как выглядели наши секретарши, такие мягкие и приятные наощупь.

То, что можно было потрогать, помнится. Не зря говорят: что посмеешь, то и пожмешь. Тем не менее мы всех подозреваем в порядочности, поэтому часто приходится разочаровываться. Правда, мораль, честность, порядочность, незапятнанная репутация – это все не из области торговли и бизнеса. Совесть и мораль – нынче не модные, а крамольные понятия.

Вот человек в многосемейных трусах вышел пьяный из океанской пучины и не протрезвел:
– Щас я сделаю тебе скандал, и будет весело! – бодро сообщает он своей спутнице. И действительно весело.
– Фима, что ты крутишь мне феберже?
– Да шо вы такое знаете, чего я вам еще не рассказал? Халоймес на ватине. И шо вы разоряетесь без копкес денег?!
Разговор мимо ушей не получается – кое-что попадает в уши. Главное – не говорить ни о чем серьезном, не шевелить мозгами. Мы только и научились оценивать погоду. Цель этого всего: отбить мозги и пойти туда, где опустошат твою кредит-карту. Это не бездуховность, это подлая мерзость. Но любопытно наблюдать, как в зоопарке.
Ну где еще такое услышишь?

На бордвоке и Брайтон-бич все плюются семечками. Такого еще в Америке не было – мы привезли. Даже стишок такой сочинили:

Пока продаются семечки,
Плевали мы на Америчку.

Вот те раз! Она их приютила, а им хочется плеваться. Потомкам Шарикова и Швондера выдали грин-карту. Чисто рабская мораль. Знай наших! Догнать и перегнать! Показать ей кузькину мать!

Удивительно, как здесь оживают герои гениального Исаака Бабеля и не менее гениальных Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Будто вышли они из книг и тут гуляют, готовясь к своим тихим налетам.

Век новый насквозь пропах баблом. Каждый находит свое: кретин – свое, умный – свое. Чем мягче диван, тем толще Обломов. Интересы собственной жопы превыше всего. Плесень обывательского идиотизма обнаруживается с полной несомненностью. Но самое комичное в этом – чрезмерная сурьезность.

Мы уехали от хамства – в хамство и вляпались. Хорошо сказал великий философ Николай Бердяев в своей работе «Русская идея»: «Русский народ не был народом культуры, как народы Западной Европы, он был народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности».

Мы вышли не из Египта, а из империи лжи.

Страдаем страдальчески, но не рыдаем рыдальчески, погружаемся в тягостный маразм. Интеллектуальная тоска, но что поделаешь? Остается ходить по кругу, смеяться и сожалеть. Мы ведь еще не разучились смотреть на мир молодыми глазами. Для того, чтобы быть услышанным, надо говорить тихо. Это еще Сергей Довлатов заметил и был бит не за восторженный образ мысли, а за отрицание глуповатого сиюминутного счастья.

На пляже – разнообразно раздетая публика. Молодые еврейки купаются в длинных рубахах под тщательным присмотром мужей; мусульманки – в шальварах и даже в хиджабах, не обнажая лица, они скорее обнажат другое; латинские девушки – почти голые; старые советские потертые и пучеглазые еврейки, не стесняясь никого, переодеваются в сухое, обнажая то, от чего рефлекторно отворачиваешься. И только негритянские девушки смотрятся как статуэтки и вызывают не столько сексуальный, сколько эстетический восторг.

Сомнительные океанские воды уже впитали в себя все выделения и лениво откатываются от берега. Старые ловеласы, сдерживая плотоядность, мурлыкают про себя революционную песню «Смело, товарищи, в руку». Зато отдельно взятые купальщики устремляются подальше от берега, где вода почище и людья поменьше. Их разглядывают в свои мощные бинокли парни из службы спасения. О берег плещется волна, и мысли от жары раскисли. Как много плавает говна в прямом и переносном смысле. Мысли и женщины вместе не ходят. На некоторых женщинах видны следы сексуальных притязаний.

В Нью-Йорке много интересных мест, но нет ничего лучше бордвока. Прямой, как стрела, он напоминает взлетную полосу, откуда самолеты взлетают из местечкового мира в большой мир, в большую жизнь. Отсюда стартовали те, кто оказались в Пало-Альто – в Силиконовой долине, где разрабатываются технологии завтрашнего дня. Здесь создаются объединения молодых ученых из разных стран для разработки сверхсовременных научных технологий, для решения конкретных проблем. И наши молодые ребята успешно конкурируют с китайцами и индусами – ведь университеты в России работают. И бандиты российские неплохо себя чувствуют на своих флоридских виллах.

Мы знаем и тех, кто когда-то ходил по этому топчану на бордвоке и оказался в Хьюстоне, чтобы стартовать к звездам. И молодых ветеранов войны с терроризмом в Ираке и Афганистане, отличившихся в жестоких боях. Это и наши ребята. Отсюда разбежались по всей Америке удачливые бизнесмены, достигшие американской мечты – солидного счета в банке, собственного дома на своей земле, кто послал своих детей в лучшие университеты Америки, увитые плющом. Здесь, на бордвоке услыхали мы характерную фразу: «Захожу в «Одессу» – ни одной знакомой морды: все обложились моргиджами и расползлись, как говно». Ничего не поделать с человеческой завистью – живуча она в совках.

Бордвок можно, как фотопленку проявить: столько здесь всего интересного. Как у Гоголя Невский проспект. Помните? «Не только тот, кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительео сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда загнала их необходимость и меркантильный интерес…Боже, сколько ног оставило на нем следы свои!»

Так и на бордвоке.

МЫ – ПИКЕЙНЫЕ ЖИЛЕТЫ

Мы те, кого называют «пикейные жилеты». Если вдуматься, правильно называют. Люди мы независимые, потому что от нас ничего не зависит. Мы свое отработали, хотя и многому научились. Из комсомольского возраста вышли давно, и вносить свой вклад в лепту этой жизни, ее «комсомольскую копилку», уже нет сил и здоровья. Мы можем только смотреть, думать и говорить. Около двадцати лет живем мы на Брайтоне, рядом с бордвоком, который топчем каждый день под аккомпанемент собственных языков.

Бордвок – это наше спасение от скуки и обыденности. Каждый день он приносит что-то новое. Здесь новости из разных точек мира пролетают быстрее, чем самолеты. И вот мы, старики разных возрастов – братья Миша и Моня Шляпентохи, музыкант-барабанщик Абрам Крацентох, старый одессит Хаим Купершток с 12-го Брайтона, веселый и никогда не унывающий Изя Шмуклер, фраер Фраерман, еврей-шахтер, своей жизнью и судьбой опровергнувший клевету антисемитов, что таких не бывает, а он работал на магаданских шахтах, бывший парторг Сеня Гешефтмахер, матрос Вольфсон, а также Файнблюм, Финкельштейн, Бляхер, Райхер, Боря Блювштейн, которые до сих пор считают себя интеллигентными людьми.

Всегда в одно и то же время собираемся мы на бордвоке и топчем его, порой заглядывая в сортир, где никто не намерен никого мочить и «отрезать, чтоб не выросло». Кто-то из нас был художником, кто-то врачом, кто-то профессором филологии, кто-то был самым настоящим засраком (заслуженным работником культуры), кто-то в писателях состоял, и мы его называем Совпис. Есть даже один Генсекс – бывший секретарь райкома. Но кому какое дело до наших профессий? Здесь все это никому не нужно. И лучше об этом забыть.

Если память нам не изменяет, мы были честными людьми там, в России. Хотя приходилось жить по тогдашним законам и лицемерить. Потому что невозможно жить в океане лжи и быть от нее независимыми. Конечно, приходилось уклоняться от истины, а попросту говоря, врать. Врали исключительно начальству. Но клеветать друг на друга, стараться обесславить, размазать по стене и тем более доносить друг на друга – этого не было.

Нельзя сказать, что среди советской интеллигенции не было негодяев, подлецов и доносчиков. Этого «добра» и здесь хватает, от него мы и навострили лыжи вслед за своими детьми. Уезжали от него, а оно уже здесь. Но мы с такими не водились, избегали их всячески. Что и сейчас делаем. Это то, что придавало нам силы – русская традиция гражданского сопротивления властям, брезгливость ко всякого рода подлецам, доносчикам – публике нерукопожатной.

И здесь есть такие, которым мы руки не подаем. Мы убиваем их презрением. Мы привыкли к порядочности. Это было там. А что здесь? Словно бы сместились критерии. Обыкновенная порядочность кажется сегодня нам недосягаемой добродетелью.

Почему люди так ненавидят друг друга? Почему те, кто заклинал жить по правде, бесцеремонно лгут, непристойно ведут себя во всех щелях, из которых они выползают? Откуда такая невежественность, нетерпимость друг к другу, зависть, злоба?

Мы пришельцы, без корней, без связей, без языка. Почему-то американцев мы называем отмороженными. Они здесь дома, а мы? Они все знают и могут, а мы «темные» – ничего не знаем и не можем. Невыносимо думать о том, что все надо начинать сначала, учиться мыслить независимо, многое познать. А времени на это уже не остается. У нас нет языка, а это – черная дыра быта. Вот если вспомнить /по книгам, конечно/ первую русскую иммиграцию, как она кипела идеями,блистала первоклассными талантами, издавала газеты и журналы, которые являются и до сего дня неисчерпаемым кладезем мысли.

Те люди были живыми, мыслящими. Думали независимо от рекламодателя, сильно и свежо. А кто станет читать сегодняшние наши газеты? Они нынче никому не нужны, потому что от них исходит вонь рекламно-попсовая. А тут перед нами одинаково несостоявшиеся, одинаково ожесточенные и ощетинившиеся люди. Не против тягот эмиграции ощетинившиеся, а против друг друга, и от них веет духом жмеринского захолустья.

Конечно, есть светлые и достойные люди, сохранившие в себе и живые эмоции, и способность к независимому мышлению. Но не они правят бал. По-человечески жалко этих «старых большевиков». Их идейное, политическое и культурное банкротсво взывает к жалости. Но не так уж они безобидны. Они жестоки, подозрительны и устрашающе бездушны. Тот, кто не с ними, тот против них. В любом вопросе: и по отношению к израильской проблеме, и к проблеме антисемитизма, который им грезится везде. Такого «не своего», не «нашего» можно оболгать публично, обозвав его «демократической и либеральной мразью», левым экстремистом. Такова бесовская мораль этих «старых большевиков». Мумии встают из гробов, когда чувствуют свежую кровь – если кто-нибудь мыслит не так, как они.

В прошлой жизни мы привыкли не договаривать и не додумывать – хватало намеков. Сейчас мы можем додумать наши мысли до конца. И каждого есть свой выбор. Кто демократ, кто республиканец, но любой интеллигент всегда либерал.

Говорить об этом сегодня страшновато. Да и кто тебя услышит? Страшно стать изгоем, подвергнуться остракизму, стать мишенью для жаждущих крови отрицателей политкорректности. Это все перекрасившиеся большевистские мумии. А может, лучше адаптироваться и приспособиться к окружающему миру? Спокойней оно и сподручней. Мумиям никогда не стыдно. Потому что им чуждо все человеческое, и деградировать, повторяя кем-то уже сказанное, для них обычное дело. Но мы еще живы, и мы гуляем по бордвоку, наблюдая жизнь брайтонского заповедника.

(Продолжение следует)

Владимир Левин, Нью-Йорк,  «Мы здесь»