Журналист Юрий Мацарский, ранее работавший в «Коммерсанте» и переехавший из Москвы в Киев после аннексии Крыма, вел в Украине радиопрограммы и писал материалы на русском языке. С началом полномасштабной войны он вступил в ряды теробороны, решив что будет полезнее своей стране с автоматом, а не у микрофона.
Юрий рассказал The Insider, как на войне вместе с ним оказались ученые и драматурги, чем журналистские навыки пригодились на фронте и как изменилось его отношение к бывшим коллегам по «Коммерсанту».
Журналист меняет профессию
Я записался в тероборону на второй день войны. В первый день я ещё съездил на работу, провел свою радиопрограмму. Кстати, до войны она выходила на русском. Это к вопросу о якобы притеснении русскоязычных и их кошмарном положении: каждый день я делал программу, которая выходила на общенациональном радио на русском языке.
Но после первого дня войны я понял, что больше не смогу вести эфир как обычно. У меня было очень сложное ощущение, я пытался себя убедить в том, что я могу быть полезен стране в качестве журналиста, редактора или репортера, но не смог. Потому что когда ты живешь в городе, на который нападает совершенно безумная толпа садистов и насильников, очень сложно найти себе применение в мирной жизни. Одна из первых ракет, выстреливших по Киеву, попала в дом в семистах метрах от моего. После победы я собираюсь туда вернуться.
Когда я понял, что не могу больше быть гражданским человеком, самая первая вещь, которую я сделал — я взял свой черный репортерский шлем, на котором большими белыми буквами было написано PRESS, я с ним в сектор Газа ездил, в Ирак, Сирию и массу других не самых веселых мест. Я взял у дочери черный маркер, замазал эти белые буквы PRESS и переделал журналистский шлем в военный. Он до сих пор со мной, мне давали другой, но я отказался, я только взял камуфляжный чехол и натянул на него. Я могу себе представить, что было бы со мной, если бы я нашел себе оправдание, чтобы остаться на гражданке, продолжал ходить на радио, писать заметки или делать ролики для каналов.
Наверное, в этом есть что-то эгоистическое. Я пошел в армию во многом для того, чтобы не чувствовать себя трусом и предателем. Я считаю, что именно там сейчас мое место. Несмотря на то, что с точки зрения украинского законодательства я не подлежу призыву сразу по трем показателям — у меня несовершеннолетняя дочь, которую я ращу без матери, потому что мать её бросила; во-вторых, у меня астма, которая не позволяет служить; и третье — мне одна из моих работ выдала бронь для армии, поскольку я страшно нужен на этой работе для освещения войны.
Каждый раз, когда я слышу от бывших коллег из России, кто бежал в Грузию, Армению или Сербию жалобы на то, что мы бы присоединились бы к борьбе украинского народа, но у нас жены, дети, родители — хочется им сказать: ну, ребят, у меня пожилые родители, несовершеннолетняя дочь, у меня куча работ, с которых я ушел и не знаю, смогу ли вернуться.
Я говорю не в укор тем, кто остается на гражданке или выехал и живет в более или менее безопасных регионах, хотя они безопасные только условно, потому что долетает и до Львова, и до Ивано-Франковской области. Я не смог найти для себя место на гражданке, поэтому написал в наш рабочий чат, что я ухожу в армию, и мой соведущий написал то же самое.
На следующий день мы с ним пришли в один военкомат, вместе записались в Вооруженные силы Украины, получили оружие и были сразу отправлены на позицию — именно тогда русские пробивались в Киев. Мы заняли эту позицию и держали ее несколько дней. Было ужасно холодно, мы в чем пришли, в том и были первые пару дней — у нас не было формы, военной обуви.
Из военного у нас были автоматы и несколько десятков патронов на каждого, потом подвезли ручные гранатометы, потом пулеметы. И когда россиян отбросили от Киева и они потерпели поражение на северных территориях, в центральной Украине, Киевской, Черниговской и Сумской областях, наше командование решило, что, поскольку прямо сейчас опасности для Киева нет, наши умения в журналистике и знание языков можно использовать для помощи иностранным журналистам, которые приезжают в Украину.
И вот мы с моим коллегой пару недель, помимо нарядов и дежурств на блокпостах, сопровождали иностранных журналистов, объясняли, что происходит, давали возможность проехать по той части Киева, в которой был расквартирован наш батальон, показывали им то, что не представляло секретности, и находили для них интересных спикеров, а их сейчас очень много.
Скорбеть будем после победы
В первые дни было очень страшно, когда русские рвались в Киев, а мы на нашей позиции держали один из въездов в город. Это был просто шквальный огонь, танки, взрывы кругом, дрожащие стекла, были и сотрясающиеся дома, бесконечное количество проезжающих мимо тебя автомобилей «Скорой помощи». А ты просто лежишь на позиции с заряженным автоматом и молишь о том, чтобы не перепутать «скорую», которая везет раненых украинских бойцов, с автомобилем, на котором в Киев пытаются прорваться российские диверсанты. Хотя я не верующий и молиться не умею, но все равно такие вещи проговаривал — сначала пойми, что это тот объект, по которому необходимо открывать огонь, а потом стреляй.
Часто мы оказывались в тех местах, где постоянно происходили обстрелы артиллерии, прилеты «Градов», «Смерчей», «Ураганов» и прочей смертоносной гадости. Да, это страшно — вроде бы есть бронежилет, но ты понимаешь, что даже от минометной мины тебя ничего не спасет, особенно когда видишь людей, получивших тяжелые ранения. Или, когда ты знаешь, видишь и слышишь, как гибнут ребята, с которыми ты вместе служил или пересекался в поездках. Это невероятно тяжелое ощущение, но ты понимаешь, насколько гибко устроена психика и как она не дает зациклиться на плохом и привязаться к каким-то дурным эмоциям. Иначе все люди, которые служат в ВСУ, сошли бы с ума.
Психика отодвигает на второй и третий план все это. Я много говорю и с ребятами, и с командирами и понимаю – люди сконцентрированы на победе, на сопротивлении врагу. Я даже слышал такую фразу, когда верующие и неверующие люди вспоминали своих погибших товарищей: «Царствие им небесное, но скорбеть о них мы будем только после победы». К сожалению, мы не можем себе позволить сейчас оплакать этих людей, но мы это сделаем после того, как прогоним российского монстра.
Каждый будет похоронен, оплакан, каждому воздастся за его или её подвиги, и каждая русская тварь, которая пришла убивать украинцев, которая поддерживает эти убийства, которая радуется этим убийствам, этому насилию или мародерству — все они ответят за содеянное. Так или иначе все они предстанут либо перед судом, либо перед тем, что окажется страшнее любого земного суда.
Драматург охраняет казарму
Я украинский гражданин, родился в Харькове при Советском Союзе и всегда считал и осознавал себя украинцем. Аннексия и начало войны застали меня в Сирии. Мне, конечно, было очень тяжело и психологически невозможно быть далеко от моей родины. Я вернулся из России в Украину, работал в украинских медиа, ребенка отдал в украинскую школу и жил до 24 февраля нормальной жизнью украинского человека, который любит свою родину и хочет для неё только хорошего, который желает жить и состариться у себя дома и мечтает, чтобы его дети и внуки жили счастливо на своей земле, а не пытались оттуда выбраться.
Украина — это мирная страна. Вопреки всем заявлениям сумасшедшего Путина и людей из его окружения, никто не собирался нападать на Россию, даже планов силового возврата временно оккупированных территорий на Донбассе и Крыму не было. Политики и во власти, и в оппозиции до 24 февраля рассматривали только дипломатические пути их возвращения.
Именно это миролюбие и спокойствие и позволили РФ в 2014 году захватить Крым, часть Донбасса и развязать войну. Украинцы, как и все народы, меряют других по своей же мерке — если мы ни к кому не хотим идти с войной, если мы ничьи города не хотим захватывать и ничьи жизни разрушать, то и к нам никто не придет убивать наших стариков и детей и рассказывать о том, что мы на самом деле нелюди. И Россия воспользовалась миролюбием украинцев, кульминацию чего мы наблюдаем в последние сто с лишним дней.
Нас вынудили, и мы пошли воевать — я пошел, мой соведущий, Макс-драматург, в соседней роте служил клоун-мим, ещё был один из советников министра экономического блока Украины, там же служила совсем юная девушка-биохимик, которая только что окончила университет и не успела даже прочувствовать взрослую самостоятельную жизнь.
Начиная с 24 февраля в ВСУ пришла масса людей, которые до этого никаким боком не касались военных дел. У нас в роте служил один из главных украинских драматургов: он пишет пьесы, ставит постановки, побывал со своими спектаклями на самых разных театральных фестивалях. Однажды мне позвонили из журнала New Yorker и спросили: «А вы знаете такого-то?» — «Конечно знаю, он там на воротах сейчас стоит и охраняет казарму, где солдаты отдыхают». – «Как? Это же будущее всего восточноевропейского театра, как он может охранять ворота, а не писать пьесы?» « – В свободное время он пишет пьесу про роту, в которой служит, он пишет про войну, в которой мы сейчас оказались против нашей воли».
«Это же будущее всего восточноевропейского театра, как он может охранять ворота, а не писать пьесы?»
«Я себя чувствую как в отпуске — не принимаю никаких решений»
Я больше трех месяцев сплю в спальном мешке, который лежит то на бетонном полу, то в какой-то съемной квартире, если удается найти жилье, то просто в бункере или окопе.
Я очень много ездил по разным командировкам в далеко не самые приятные места. Мне приходилось кружить по 5-7 и больше дней без душа, без возможности спать на чем-то мягком и есть что-то горячее. Но это командировка, про которую знаешь, что через 2-3 недели доберешься до аэропорта и полетишь домой, где есть горячая еда, горячий душ и все такое. А если находишься в ситуации, когда тебе некуда вылетать и нет такой возможности, ты понимаешь, что да, не ходил пару дней душ — ничего, помойся из баклажки, вытрись и иди дальше. Не успел прийти на обед или ужин — ничего, пожую тушенку, поковыряюсь в банке пластиковой вилкой, с которой не расстаюсь уже три месяца.
Меняется система ценностей. Да, ты хочешь вернуться домой, это естественно, в свою комнату, к своим котам, обнять дочь, к своей любимой приехать, смотреть вечером какие-нибудь смешные ролики на YouTube, пить холодное пиво, грызть с котами сыр и наслаждаться жизнью. Но ты понимаешь, что сейчас совсем другой этап в жизни, поэтому ты нахлобучиваешь на себя свой спальный мешок, автомат, несколько магазинов для автомата, какую-то одежду, влезаешь в камуфляж, военные ботинки и отправляешься туда, куда тебя посылает командование.
Иногда где-то задерживаешься на две недели с ребятами, которые сейчас охраняют и берегут покой украинцев насколько это возможно. Тут ты не сам решаешь, как распоряжаться временем и куда ехать, а ты – солдат, у тебя есть командование, и это командование ставит тебе задачи, а ты эти задачи решаешь. Один парень, с которым мы вместе стояли в очереди в военкомат и первые полтора месяца служили вместе, говорил: «Я себя чувствую как в отпуске» — «В смысле?» — «Я не принимаю никаких решений. Обычно я каждый день делаю множество выборов, а сейчас нет такой необходимости — просыпаюсь, когда разбудят, делаю то, что мне прикажут, и иду спать тогда, когда командуют отбой». Он не один такой, многие люди воспринимают армейскую службу как серьезную перемену в своей жизни, которая, при всей сложности и опасности, дает возможность многое пересмотреть и осмыслить.
Шок пустоты
На днях мы в одной из частей встретили волшебного дядьку, который играл украинские народные песни на гармошке. И он говорил, что, когда ему становится грустно, он играет — какие-то мелодии он вспомнил из детства, какие-то выучил после 2014 года. Ребятам нравится, им становится легче. Когда тоска одолевает, можно даже и не петь, а просто сидеть рядом с ним.
Недавно я был в Донецкой области прямо на самом «передке», в нескольких сотнях метров от позиции российских оккупантов, у ребят в бункере в полуразрушенном доме — они себе сделали спортзал, у них там гантели, обязательное дежурство с наведением порядка, чистая кухня, чистые спальные места, у них есть распорядок чистки оружия. Их ротный всех держит в тонусе, не дает им зарасти грязью, сдать в физическом плане, и в итоге все это поддерживает их морально.
Мне рассказывал один из ведущих религиоведов мира, который провел в плену у боевиков так называемой «ДНР» несколько сотен дней, как они, сидя в подвале, старались держать себя в тонусе. Они договорились, что будут делать зарядку, читать книги, что не будут зарастать грязью, будут стричься, бриться и следить, чтобы ногти не отрастали, то есть в целом не будут поддаваться давлению обстоятельств, в которых оказались, и по максимуму пытаться вести нормальную жизнь. И это в плену их спасало, люди смогли сохранить здоровую психику, старались просыпаться по привычному распорядку, здороваться друг с другом, прощаться, интересоваться, как здоровье, как планы и так далее. Это поддерживает на плаву не только людей, которые находятся в заложниках у террористов, но и тех, кто добровольно пошел защищать родину.
Для меня самым тяжёлым был приезд в Харьков, в мой родной город. Мы въезжали вечером, и в городе не было ни одного автомобиля на улицах. Только танки. И каждые несколько минут в город прилетали снаряды. Я смог добраться до своей квартиры на Салтовке. Хотел посмотреть, цела ли она. Она оказалась цела, но вот район, в котором когда-то жили десятки тысяч человек, был абсолютно пустой. И всюду следы обстрелов: обугленные дома, воронки от снарядов. Настолько разительное отличие от того Харькова, к которому привык, от Харькова в котором всегда шумно, всегда толпы людей, дети бегают в футбол играют, молодежь на лавочках пиво пьёт, что прямо шокировало. Вообще, самый большой шок – не от смертей и разрушений, которых тут Россия натворила без числа, а от пустоты, которую она создаёт при своем приближении. 70% жителей Чернигова уехали из города в начале войны, половина жителей Николаева. Ты по улицам городов ходишь и видишь, что они пустые, в окнах никто свет не зажигает. Нет жизни, Россия от себя ее буквально отталкивает.
Камеры, микрофоны и автоматы
Когда стало понятно, что русские окончательно ушли из Киевской, Черниговской и Сумской областей, командование придумало мне, моему соведущему и еще одному бывшему журналисту дополнительную работу. Те из вас, кто видел фильм «Цельнометаллическая оболочка», наверняка помнят одного из центральных героев по прозвищу рядовой Шутник — с одной стороны он военный с автоматом, в каске, но ещё и немного журналист, и непонятно, кто он больше — журналист или военный.
Вот и мы в такой же ситуации — у нас есть не только камеры и микрофоны, но и автоматы, и огромный боезапас всегда с собой. Мы занимаемся в основном журналистской работой, но это не избавляет нас от необходимости применять оружие, если понадобится. В последнее время мы ездим по тем бригадам вооруженных сил Украины, которые либо находятся на передовой линии, либо закончили военную подготовку, приведены в боевую готовность и прямо сейчас отправятся на фронт сражаться с российским агрессором.
При этом я, в принципе, пацифист. Много ездил по Ближнему Востоку, по Центральной Азии и видел, к чему приводят агрессивные войны. Я освещал геноцид езидов, который развязал ИГИЛ, я работал в Сирии, в Ираке и много чего знаю. У меня пацифизм выстраданный и вынужденный, но при этом он прекрасно уживается с пониманием того, что, если на тебя напали, если пришел враг, который настроен на физическое, культурное и демографическое твое уничтожение, ты не можешь дальше изображать пацифиста и говорить окружающему миру о том, что насилие – не решение. Мы не можем не сопротивляться.
Если на тебя напали, нельзя дальше изображать пацифиста
Пришли люди, которые не хотят договариваться, они хотят насиловать, убивать и мародерствовать, поэтому единственный и естественный для меня выбор был — взять оружие. У меня не было никаких колебаний, никаких терзаний моральных или духовных. Я понимаю, что эти люди пришли уничтожить страну, которую я люблю, от которой я никогда в жизни не откажусь, они пришли убивать близких мне людей – с кем я дружу, кого я люблю, они пришли насиловать украинских женщин и детей. Они пришли, чтобы уничтожить Украину как нацию, как культурную единицу, как политическую единицу. Это выбор быть человеком или быть, и у меня нет сейчас другого определения для этих людей, долбо*бом.
О бывших коллегах
Все политические решения в России принимают долбо*бы по определению, потому что эти люди серьезно считали, что смогут захватить Украину за три дня, они верили и продолжают верить в то, что украинский народ находится под каким-то гнетом бандеровцев или нацбатов, они всерьез верили, что российских оккупантов будут встречать цветами. И все три ветви власти — и исполнительная, и законодательная, и даже судебная власть в руках тех же долбо*бов, которые выносят приговоры людям с детскими рисунками или надписями «За мир!», штрафуют их или отправляют в тюрьму. И глава государства такой же долбо*б, продолжает врать про какую-то там спецоперацию.
Ещё одна история — это медиа, триумф долбо*бизма. Я даже не говорю про Скабееву и т.п., всех тех людей, которые на полном серьезе употребляют слова вроде «укрорейх» — я говорю, например, о своих бывших коллегах из издательского дома «Коммерсантъ». Несколько дней назад один из них написал просто ошеломительный по своей глупости и подлости пост в Facebook, в котором рассказывает, как ему жалко несчастных российских пленных, оказавшихся в руках украинских военных.
Убитые женщины и дети в Буче, разбомбленный Мариуполь, тысячи уничтоженных домов, включая школы и больницы в Харькове его не возмутили, наглое и ничем не обоснованное насилие, повлекшее за собой тысячи жертв среди мирного населения, его не возмутили, а то, что украинские военные время от времени обращаются с насильниками и мародерами так, как и нужно обращаться с насильниками и мародерами, — это его возмутило.
Тут два варианта — либо человек действительно возмущен, и тогда он натуральный долбо*б, либо он просто очень хочет попасть в первую лигу долбо*бов и присоединиться к Скабеевой и Киселеву. Еще одна показательная история: есть интервью Зеленского с т.н. российскими либеральными медиа, где присутствовал еще один мой бывший коллега по «Коммерсанту» (в котором, кстати, это интервью не вышло). Это было очень жалкое зрелище. Создалось впечатление, что у него нет никаких вопросов, что ему все неинтересно, а просто надо озвучить вбросы из администрации президента России, типа: «А что денацификация?», «Вы отказываетесь от денацификации?»
Эти люди вроде были за свободу и либеральные ценности, а сейчас с удовольствием и без видимых терзаний подхватывают нарративы, которые распространяют долбо*бы — они либо сами уже ими стали, либо притворяются долбо*бами для того, чтобы продолжать оставаться внутри рейха, выглядеть своими и не рисковать теплыми местечками.
После войны
Я совершенно уверен, что после войны у украинцев будет совсем другое отношение к России и россиянам. Понятно, что все пророссийские партии и прочий мусор исчезнут навсегда. Может быть, они останутся в каких-то нишах, придумав себе новые названия и поставив новых председателей вместо Медведчука, но их политическое будущее — обречено. Это главный урок, который вынесен Украиной и украинцами — от России нужно держаться как можно дальше, всю свою политику надо выстраивать с оглядкой на то, что рядом с тобой безумный сосед, который декларирует твое физическое и культурное уничтожение. Для пророссийских политиков закончился срок годности. Сейчас я наблюдаю бум интереса к собственной культуре. Не представляю, как смогу вести программы на русском языке, когда вернусь к профессии.
Источник: The Insider