Историк Владимир Булдаков: «В русском бунте есть своя совершенно четкая логика»

Масштабный всплеск уличной активности в России — событие и политическое, и историческое. Об особенностях русского бунта рассказывает ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, доктор исторических наук Владимир Булдаков. Итак, о крестьянской психологии, которая основательно сидит и в рассерженных горожанах.

 — Можно ли то настроение, которое царило на Болотной иСахарова в декабре прошлого года, назвать в какой-то степени революционным?

— Я был на Болотной 10 декабря, наблюдал со стороны. Подлинного революционного настроя в известном мне историческом смысле не заметил. Пришла, я бы сказал, хорошая интеллигентная московская публика. Протестовали вовсе не против системы в целом, а против конкретного случая надувательства. Это даже нельзя назвать устойчивой оппозиционностью. Людьми двигало спонтанное недовольство. Не понравилось, что их обманывают так грубо. Возмутило, что Путин с Медведевым устроили «рокировочку», пусть вполне ожидаемую.

Митинг на проспекте Сахарова в декабре 2011 года © РИА Новости. Алексай Филлипов

Подлинная революционность масс — это состояние, близкое к отчаянию, причем люди не просто готовы пойти на все, они точно знают: сегодня все нехорошо, а впереди светлая цель. Сейчас впереди никакой цели не видно. Необходима также харизматичная фигура, которая поведет за собой. Такой фигурой в свое время был Ельцин, который противостоял Горбачеву, — люди шли за ним. То, что происходило в 1991-м и позже, было похоже на настоящую революцию. И еще одна характерная черта революционного настроя — старая власть, старые лидеры кажутся чем-то совсем негодным, даже воплощением абсолютного зла. Однако таких ощущений сегодня все-таки нет. Так что говорить о революционности, на мой взгляд, нельзя.

Справедливость? Не думаю, что в наше время люди особенно верят в справедливость

— Вы говорите, что не видно цели. А какой она должна быть — некий идеал государства должен маячить?

— Идеал государства, идеал общества, пусть туманный. В общем, какой-то неясный утопический идеал. Как всеобщее равенство, например. Но те, кто был на Болотной, на Сахарова, о равенстве точно не думали. Справедливость? Не думаю, что в наше время люди особенно верят в справедливость. Привыкли к царящей несправедливости настолько, что готовы «вписаться» в нее, если угодно, комфортно устроиться в «царстве несправедливости».

Владимир Булдаков— ведущий научный сотрудник Центра изучения новейшей истории России и политологии Института российской истории РАН, доктор исторических наук. Один из крупнейших исследователей Октябрьской революции 1917 года, революционной логики истории в целом. Автор книг «Красная смута. Природа и последствия революционного насилия», «Quo vadis? Кризисы в России. Пути переосмысления», «Хаос и этнос».

— Идею демократического государства, где выборы честные, нельзя назвать этой утопической мечтой?

— Сейчас в обществе, как мне кажется, достаточно скептическое отношение к демократии. Поэтому не думаю, что люди действительно стремятся к этому идеалу, все-таки сознают, что он недостижим. Рассчитывать на то, что все готовы под знаменами чистой демократии пойти вперед, не приходится. Но грубого надувательства, конечно, никто не потерпит. Надо учитывать то, что наше социальное пространство крайне разобщено. И общий настрой появляется только тогда, когда все чувствуют, что обманули всех без исключения.

— После декабрьских протестов было много размышлений по поводу того, сколько человек должно выйти на улицу, чтобы произошла настоящая революция. Ваше мнение на этот счет — сколько нужно людей?

— Трудно сказать. В наше время говорят о «бархатных революциях». В принципе это возможно у нас, но для этого потребуется, чтобы на протяжении одной-двух-трех недель весь центр города был заполнен демонстрантами и, главное, чтобы не было сил их разогнать.

— А протестующих на Болотной и на Сахарова в прошлом году чисто теоретически было бы достаточно?

— Если бы они митинговали несколько дней подряд, если бы они пошли на Кремль — не в смысле разгрома, а просто встали бы на Красной площади, — тогда можно было бы говорить, что дело идет к революции. А так нет. Я не утверждаю, что нынешняя власть совершенно устойчива. Она давно уже неустойчива. Тем не менее власть балансирует. А умение власти балансировать на внутренних конфликтах — это, как ни странно, показатель демократии.

Вообще всякую государственность, особенно такого, как у нас, имперского типа, можно представить в виде так называемой устойчиво неравновесной системы. Она устойчива за счет того, что существующие внутри нее микроконфликты уравновешивают друг друга. И нынешняя власть успешно этим пользуется. В том числе благодаря СМИ. Но этот баланс легко может нарушиться, если система станет излишне жесткой. В свое время Ленин ведь дал довольно точное психологическое определение революции: низы не хотят, верхи не могут. То есть это системный кризис, а у нас он может наступить, когда, извините, цены на нефть упадут, — люди крайне болезненно переживают переход от относительного достатка к тотальному дефициту.

Действует не рассудок, а какой-то социальный инстинкт: мы не думаем, пусть барин задумается!

— Русский бунт с легкой руки Пушкина принято считать бессмысленным и беспощадным. Он действительно такой или какая-то осмысленность в нем все же присутствует?

— Что касается беспощадного, это точно. В том-то и беда, что у нас революция вряд ли остановится на «бархатном» этапе. Внутренней агрессивности в людях накопилось очень много. И по отношению друг к другу, и по отношению к власти. Теперь что касается бессмысленного. Пушкин, как известно, исходил из истории пугачевского бунта, движение Пугачева ему казалось действительно таковым — с высоты его дворянского положения трудно было уловить логику низов. К тому же ему было понятно, что крестьянская война бесперспективна.

И тем не менее в русском бунте есть своя совершенно четкая логика: этот порядок вещей, эта власть, этот царь нам не нужны, все поменяем. Или по крайней мере подадим «сигнал» власти — изменись! И должен заметить, что крестьянская бунтарская психология — пусть в латентных, смягченных формах — до сих пор сидит в нас достаточно основательно. Это кажется странным — мы горожане уже не в первом поколении, но в широком смысле слова все мы мигранты из деревни и живем смикшированными псевдообщинными представлениями.

— Эта психология как-то проявляется или она просто спит внутри нас?

— Про крестьянскую психологию рассказывают такие байки. Мужики на сход собрались, орут, выходит барин, спрашивает: «Ну, чего орете?» Все подумали-подумали, разошлись. Через некоторое время мужик сидит у себя на крыльце, чешет затылок и наконец произносит: «Чаво-чаво А ничаво!» Действует не рассудок, а какой-то социальный инстинкт: мы не думаем, пусть барин задумается! «Мужик» ни в какие подлинно демократические процедуры не включен, он в них не верит, не представляет, как изменить существующий порядок. На сходе он выплескивает свои эмоции. И еще одна наша беда — мы не умеем думать о будущем: а что потом? Чего мы хотим конкретно кроме личного достатка? Программы нет никакой. Вот в этом, пожалуй, элемент прошлой и нынешней «бессмысленности».

— Сейчас в России есть профессиональные революционеры?

— В былые времена соотношение между революционером и либералом было совершенно определенным. А именно: революционер говорил власти: «Уступи, или стрелять буду!», а либерал, кивая на него, произносил: «Уступи, или он стрелять будет!» Сейчас все выглядит по-другому: где революционер, где оппозиционер, где стихийный протестант очень трудно понять. Основательно изменилось информационное пространство.

Хотя должен заметить, что почти сто лет назад, накануне1917 года, была своего рода информационная революция. Начало XX века — это гигантское количество разных газет во всем мире плюс телеграф. Сегодня же активно развиваются социальные сети. И всякое социально значимое известие предстает подчас в гипертрофированном виде. Все масштабные потрясения связаны с резкими изменениями в информационной сфере — связь четко прослеживается, хотя это, конечно, далеко не единственный фактор.

Сегодня коррупция разлагает власть, как накануне 1917 года ее с одной стороны разъедала «распутинщина», а с другой — министерская чехарда

— Такие встряски, как многотысячные акции протестов, это в целом хорошо для страны, для ее развития или плохо?

— Не хорошо и не плохо, это обычный процесс. Демонстранты с Болотной, вероятно, решили, что все пойдет по нарастающей. Ничего подобного. Пар выпустили, люди на время успокоились. Это эмоции. Подобные встряски скорее помогают власти, способствуют относительной стабилизации системы. Не нужно думать, что систему неуклонно расшатывают. Нашу историческую власть не столько свергали извне, сколько она сама себя «свергала».

Просто «выедала» изнутри, после чего ее «добивали». Сегодня коррупция разлагает власть, как накануне 1917 года ее с одной стороны разъедала «распутинщина», а с другой — министерская чехарда, когда бесконечно меняли одного министра на другого. Становилось смешно, это порождало настроение «революционной безответственности». Кстати, сейчас ситуация в чем-то сходная. Но сколько продержится нынешняя власть, одному Богу известно. Если кто-то твердит, что революцию можно запланировать, — это полная чепуха. Такие вещи не угадаешь, не предусмотришь, да и в любом случае все пойдет не так, как задумано. Логика человеческих устремлений и логика революционного хаоса — разные вещи.

— Можно ли уже сейчас судить о том, насколько серьезное значение волна массовых протестов имеет для нашей истории?

— Если за этими событиями в течение одного-двух лет последует более крутое событие, вот тогда начало очередной революции историки будут отсчитывать с Болотной площади. Если ничего не произойдет, можно считать, что Болотной площади вроде как не существовало. Про нее забудут.

Автор: Александра Белуза, Московские новости