Тюремные понятия соответствуют христианским заповедям – зэк-диссидент Валерий Абрамкин
Умер диссидент и правозащитник Валерий Абрамкин. В 70-е годы он попал на зону по политической статье. Не уехал, не умер, дождался перестройки и начал уже легально защищать права заключенных. В его судьбе отразились три тюремных эпохи – советская, с ее незыблемостью, 90-е годы, и новейшая система.
Абрамкин много и часто говорил о необходимости избавить страну от страшных последствий ГУЛАГа, смягчить режим, отменить жестокое уголовное право, доставшееся нам в наследство от Сталина. Но больше он занимался не теорией, а конкретной помощью людям. Проблемы остались те же. Только усугубились. А вот тех кто ими реально занимается, становится все меньше и меньше. Но и среди них Валерий Абрамкин был наособицу. Этот очерк Игоря Свинаренко опубликован в книге «Русские сидят» в 2002 году.
Вот бывший зек – серьезный, кстати, исследователь, два красных диплома и шесть лет отсидки за плечами – хочет издать умную правдивую книжку про тюремную жизнь и культуру. Редкий, кстати случай, чтоб бывший опытный зек захотел с нами всерьез про свое говорить, на нашем языке. А сказать ему есть чего.
Валерий Абрамкин
Так никто не хочет книжку эту издавать и денег не дает.
Зовут бывшего зека Валерий Абрамкин. В прошлом диссидент, физхимик, первое издание этой своей книжки он выпустил еще в 1992 году. Труд под названием «Как выжить в советской тюрьме» вышел тиражом 60 тысяч и стал библиографической редкостью. С тех пор, конечно, все сильно изменилось, и необходимо переиздание. Но не получается: невозможно найти спонсоров! Странно… Такая тема – и вот вдруг стала неинтересной в России?
То ли скупы отказавшие в помощи бизнесмены, то ли они добыли себе, купили гарантии от сумы и тюрьмы. А может, просто слишком сенсационными показались им изложенные в книжке идеи? Абрамкин, например, утверждает, что тюремная субкультура – самое точное изложение нашей национальной модели поведения, народного понимания справедливости. Потому, утверждает автор, тюремные нравы вместе с тюремной лексикой так легко принимаются широкой публикой на воле. А все беды, по Абрамкину, от того, что люди меняют справедливый тюремный порядок на беспредел.
В целом же книга рассчитана на широкий круг читателей. Еще бы: по статистике, 15 процентов взрослого населения страны сидело или сидит. Это не считая тех, кому сесть только предстоит.
Название у книги, конечно, неточное. Дело даже не в устаревшем слове «советской». А в том, что к заголовку надо добавить – «Если повезет». И речь в книге не только про то, что трудно выжить, – остаться нормальным человеком там тоже трудно.
Зачем он написал эту книгу – чтоб помочь страждущим? Нет, это попутный эффект. Просто он по натуре – исследователь. Он подвергал исследованию все, что ему попадалось на жизненном пути: от способов очистки воды до творчества Хармса. Оказавшись в тюрьме, он поневоле взялся за исследование предмета, который имелся в наличии: тюремная субкультура. Конечно, увлекся. Он даже был рад, что попал не на политическую зону, а к уголовникам – это ему как исследователю дало более разнообразный материал.
Но не издают книгу! Это весьма странно: тюремная тема важна в России как нигде, и общество эту тему с великой охотой обсуждает! Но на уровне смехотворно низком, вопиюще несерьезном, это сводится к экзотике типа наколок, блатных песен, «Джентльменов удачи» и чернухи в прессе. Всерьез этим заниматься не хочет никто! Почему? Каждый надеется, что его минует чаша сия, что печальное знание не пригодится в жизни никогда… Ведь напуганному Достоевским, Сталиным, Солженицыным, Шаламовым гражданину России кажется: жизнь кончается на воле, а тюрьма – это конец, жизнь там невозможна.
Так есть ли она, жизнь в тюрьме?
Правильные тюремно-лагерные понятия
«Нельзя просто пригрозить, а потом отказаться от этого». «Нужно отвечать за свои слова. В тюрьме не признается никакое изменение ситуации, никакое "нечаянно"».
«Еще одно понятие – не вмешиваться. … в этом мире каждый должен ответить за себя сам. Потом тебе помогут – не помогут, уже дальше другое дело».
В книге приводится такой пример действия этого понятия – до крайности наглядный и очень четко передающий дух тюремного закона. «В отрядах козлы вгоняют в секции. …авторитеты не мешают козлам, это ведь еще одно сито – пройдет человек или не пройдет. Конечно, они вступятся, если начнется страшный беспредел, если козлы вдруг начнут бить этапника, но первое слово за себя ты должен сам сказать. Потом тебе помогут».
Не вмешиваться, дать человеку самому ответить за себя и самому распорядиться своей жизнью. Вплоть до того что «человеку, который хочет вскрыться (перерезать себе вены – прим. авт.), нельзя отказать в этой ситуации. Это его проблема, он требует мойку (лезвие безопаски – прим. авт.) – ему дают».
«На общем режиме (иногда и на усиленном) нельзя с земли ничего поднимать. Пусть хоть шапка упадет – она после этого считается зашкваренной (то есть нечистой – прим. ред.). Упала – иди дальше, ищи другую».
«Не ходи слишком часто в штаб, особенно один – могут заподозрить тебя в стукачестве».
«В столовой, у поваров, ничего нельзя покупать… покупая из общего котла, ты воруешь у братвы».
Нельзя там брать ничего чужого. Не то что не красть, а даже не трогать без разрешения. Разумеется, не предавать.
«Карточный долг – такое же святое понятие, как неприкосновенность чужой пайки».
«Никаких драк, оскорблений среди братвы быть не должно». Там – интернационализм, дурным тоном считается разжигание межнациональной розни.
Конфликты решаются путем разборок. «Устраивается что-то вроде собрания, на котором спокойно, без рук и повышения голоса обе стороны высказывают братве все, что они по поводу своего спора думают. … вопрос… решают тут же, на месте» или «обращаются в более высокую инстанцию – к своему авторитету», или «к вору на другой зоне».
«Обычно человека, признанного виновным, отдают на милость правого».
– Задача авторитета не том чтоб наказать виновного, а решить так, чтоб обе стороны были довольны! – рассказывает Абрамкин.
Тюремный закон выходит на волю
Мы с Абрамкиным пьем чай в его казенной комнате в бывшем комсомольском ЦК. Чай на воле доступен и дешев, никакой с ним проблемы… Хорошо!
– Валерий, вот вы скажите – откуда взялся тюремный закон? Откуда понятия? Это что, проявление инстинкта какого-то? УК – понятно, он написан и растиражирован, и до всех доведен. А тут?
Вот жалобы слышатся отовсюду: что-де тюремные нравы и традиции все шире распространяются на воле. А что такое нетюремные нравы, как они сформулированы? Вы в книжке написали про тюремный закон: «Образ жизни, который подчинен правильным понятиям, легче и разумнее предписанного советской властью». То есть раньше «понятиям» противопоставляли моральный кодекс строителя коммунизма или там устав КПСС, а сейчас-то что? Может, христианскую мораль?
– Христианская мораль? Она «понятиями» вполне, кстати, охватывается. Вот вы прислушайтесь, как звучат заповеди в камере. Не убий – так предусмотрены мирные разборки. Не укради – категорически нельзя у своих! Не лжесвидетельствуй – ну тут и говорить нечего. Чти отца твоего и матерь твою – более чем, взять хоть «не забуду мать родную», «ты жива еще моя старушка» и проч. «Не прелюбы сотвори» и «Не пожелай жены искренняго твоего» – это тоже в тюрьме обеспечивается автоматически.
Что осталось? «Да не будут тебе Бози инии разве Мене». «Не сотвори себе кумира и всякаго подобия». «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе». "Помни день субботний". Но и этим первым четырем заповедям тюремный закон не противоречит.
То есть и понятия, и Заповеди описывают, по сути, одни и те же нормы поведения, это разные формулировки одного и того же морального кодекса. Только в Заповедях еще особо оговариваются такие частности, как единобожие, недопустимость кумиров…
– Странно, странно, но это звучит как будто убедительно, внутренняя логика имеется…
– Вот вы формулируете проблему: что можно противопоставить понятиям? А нет альтернативы. У оппонентов ничего нет, там пустота. Ведь понятия не какая-то банда убийц придумала, они выстроены на народном представлении о справедливости, на национальной культуре. И не зря тюремные понятия встречаются в старинном русском праве, например – выдать головой, то есть отдать виновного пострадавшей стороне, пусть что хочет с ним сделает. Такая мера, как известно, предусматривалась «Русской правдой» Ярослава Мудрого.
– И что, в тюрьме обязательно убивают выданного?
– Редко. Это нехорошо считается. Отдают головой, а братва смотрит, что дальше будет. Ну, никто в таких случаях не убивает – считается, что достаточно по морде небольно дать или взыскать пачек пять махорки. Вот это будет по понятиям, такого человека уважать будут.
Да. Так в культуре, в субкультуре важен национальный аспект. Взять, например французов. Предательство у них посреди рейтинга пороков, у нас в самом низу; поэтому они более законопослушные: им не в падлу сдать соседа.
Или такой вопрос: а почему у нас демократия плохо идет? В рейтинге социальных институтов в России парламент на последнем месте. (А церковь, к примеру, на первом месте по степени уважения. На втором пресса. Армия – на третьем, правозащитные организации – на четвертом.) Не зря Верховный Совет расстреляли, и ничего, публика это легко пережила. Почему так? Потому что все знают – большинство всегда глупее авторитетов. В понятиях это отражено, а официально почему-то не признается. Кстати, разборки похожи на процедуру решения спорных вопросов староверами: там тоже собираются авторитеты, обмениваются соображениями и ищут прецеденты.
То есть нашему народу демократия чужда, ему нужна власть авторитетов!
– Как не нужна демократия? А баррикады в 91-м?
– Так это ж быстро прошло. Теперь про те баррикады людям и вспоминать неловко.
Далее Абрамкин рассказывает мне вещь, которая мне кажется открытием на пути изучения русского менталитета. Все-таки как ученый он из этой своей «научной командировки» очень много выжал…
Так вот что он мне рассказал:
– Я сиживал в камерах с полной демократией и равноправием, где блатной иерархии нет. Так интересно, что люди от такого братства со временем устают!
– И чего ж они хотят?
– У них появляется как бы потребность в иерархии!
– В том, что на воле описывается термином «твердая рука»?
– Конечно. Это такая потребность иметь некую внешнюю совесть, человеку часто хочется, чтоб кто-то снял с него ответственность и взял на себя. Эта модель, по которой призывали варяга для наведения и поддержания порядка. В тюрьме это может новый, чужой человек, а может кто-то из своей же камеры взять на себя такую обязанность… Вот что показывает тюремная практика.
– Похоже, не только тюремная… Просто на воле все более путано и бледно.
– Это потому что на воле, если человеку что-то не понравится, он плюнет и уйдет. А из камеры уйти некуда, и потому там все процессы доходят до завершения.
У нас в чем беда? Народное представление о справедливости не совпадает с официальным правом, оттого у нас, классики про это много писали, правда выше закона и ему противоречит. Это очень русское явление. В Англии, Франции закон с правдой совпадает, а у нас нет. У них право обществом усвоено, а у нас право чужое, заемное, не прижилось оно. Пока.
Мы ведь какие? Мы на собрании одни, а в частной жизни совсем другие. Мы общаемся друг с другом, решаем проблемы на базе традиционной культуры. Но когда попадаем в сферу формального права, то теряемся. Простое заявление написать не можем правильно на казенном языке!
– Так вы что хотите сказать, что надо ввести тюремные нормы во внешнем вольном мире?
– Да не тюремные это нормы, а традиционные ценности… Это культура! И надо ее вернуть народу!
– Ну хорошо, допустим. Но как это будет выглядеть? Опишите-ка мне вольную жизнь, политику с точки зрения понятий.
– Пожалуйста. Вот Сталин – вел себя культурно, в смысле в рамках культуры, работал «под царя». Очень важен с этой точки зрения его внешний аскетизм. Заметьте, вор в законе берет себе самую меньшую пайку. Из уважения ему первому дают выбирать, он как самый сильный может взять себе лучший кусок! Но, имея огромную, фактически неограниченную власть, он берет самый маленький кусочек хлеба. Это – часть правильного, культурного образа власти. А Чубайс – не по понятиям поступил, когда взял тот гонорар в 90 тысяч долларов. Не должен был он такую жирную пайку брать.
– А Борис Николаич?
– Он в какой-то период культурно работал. С привилегиями боролся, в троллейбусе ездил… Это было очень грамотно. А теперь там, наверху, меняют правила игры как хотят. Идет беспринципная борьба за власть. Получается – беспредел…
– Это же чисто тюремная ситуация – беспредел и борьба за власть. Вам лично приходилось такое наблюдать в более естественных условиях, то есть там?
– Как же, конечно. Помню, сидел я в Барнаульской пересыльной тюрьме, в 1983 году дело было. Там был главный вор по кличке Латын. Он не очень правильный был вор, – понятия нарушал. А однажды пришел с этапом еще один вор, он был и покруче, и правильней. Ну, и началась борьба за власть. Дошла она буквально до поножовщины; никого, правда, не убили, так, чуть порезали. Можно сказать, что победу по очкам одержали «наши», то есть правильные блатные. Могло показаться, что восторжествовала справедливость. Но потом… Правильные начали жрать побежденных, не соблюдая никаких приличий. И этот эффект от победы справедливости сразу смазался. Было очень тяжелое чувство… Меня никто не трогал, меня настолько уважали, что даже не отняли одеяло – у остальных-то позабирали, пожгли – чифир варить. Но все равно мне лично было неприятно…
– Не хотите ли вы сказать, что это похоже на ситуацию с обстрелом Белого дома?
– Это – точно похоже! Происходит разрушение порядка. Накопилась критическая масса людей, привыкших к насилию. Такие, когда никого не бьют, у них начинается ломка как у наркоманов. Это по ощущениям похоже на гражданскую войну. Ну, на гражданской я не был, но у меня было похожее настроение, когда в зоне начался беспредел, когда в зону вот-вот введут внутренние войска…
– Вы за базаром-то следите, ладно? Вы наших не замайте политиков, вы на своих бандитов посмотрите – что ж они на воле не блюдут вашего закона? Сколько случаев: крыша деньги берет, а работу не делает, это как?
– Так это неправильные бандиты! На всех не хватает правильных, потребность в них слишком высокая, ну и нанимают кого попало. Что вы хотите, в любой профессии хороших специалистов мало!
Да и зря вы такую черту между тюрьмой и волей проводите. Вам тут на воле кажется, что вы прям святые. А у меня, знаете, было такое ощущение, что если поменять местами зеков и людей на воле, – так ни там, ни здесь ничего не изменится.
Везде люди живут…
Братание диссидентов с тюремщиками. Пермь
Лед тронулся! Вы будете смеяться, но это факт: гражданское общество, которое вот только что, исторически ничтожно малый срок назад, состояло в стране из кучки диссидентов, подросло и заметно окрепло. И добралось даже до такой привычной цитадели бесчеловечной государственности, как российская тюремная система. Случилось это как-то незаметно, тихо, скучно – но приятность процесса от этого ничуть не уменьшилась.
Неужели переспорил-таки Солженицын тех, кто смеялся над чудаковатыми общественниками и смешными общественницами? Которые хотели смягчить нравы, изменить страну? К зекам, томящимся по душным камерам у своих параш, к диссидентам, которые привычно вступаются за чужие права, добавились и тюремщики – от высших чиновников Минюста до простых офицеров далеких таежных зон! Теперь они единодушны, они теперь все знают, что надо делать:
1. выпустить из тюрем и колоний тех, кто сидит за мелочевку;
2. впредь сажать только за тяжкие преступления;
3. смягчить режим для тех, кто уже сидит;
4. привечать бывших зеков, давать им крышу над головой и хоть какую работу.
Трудно постороннему человеку в этот поверить, неохота делать над собой усилие. Проще экономить силы и держаться за устаревший миф, представлять себе тюрьму по кадрам из «Джентльменов удачи»: паханы в наколках, блатота, романтика, типа «сколько я зарезал, сколько перерезал». Ну, могут где-то встретиться воры в законе – или те, кто себя за таковых выдает. Отрицаловка попадается, идейные какие-нибудь преступники.
Но главным образом камеры в СИЗО и отряды в колониях наполнены сегодня несчастными людьми, которые сели по дурости, невезению или по пьянке, украв пару гусей или 100 рублей. Эти люди очень часто какие-то маленькие, плюгавенькие, недокормленные в детстве витаминами; зек ростом выше 172 сантиметров просто бросается в глаза: ого, великан! С ним даже разговариваешь как-то иначе… Часто на лицах этих утрамбованных за решетку людей – следы излишеств и порока, и даже, увы, вырождения. И редко-редко – следы образования, интеллекта, раскаяния, мысли, высокого чувства или переживания…
Люди эти редко едят досыта, не у всех есть мыло и туалетная бумага, почти все стесняются справлять надобности перед лицом своих товарищей в углу общего помещения, где и едят, и спят, и потеют, ожидая редкой бани… Само собой, среди них и убийцы, и маньяки, и садисты, но главное вызываемое ими чувство – все-таки жалость. Она может дополняться страхом, брезгливостью, отвращением, желанием закрыть глаза, не видеть этого больше никогда, не вдыхать этот тюремный воздух со специфическим, которого нигде больше не встретишь, запахом (в котором можно отследить солдатскую кирзу, вчерашний пот, нечищеные зубы, бедную еду и близкую парашу). Но эта жалость таки и останется жалостью, – если вы согласны считать зека человеком.
Дам вам сейчас пространную, но необходимую цитату, которая коротко введет в курс дела, даст самый свежий взгляд на проблему. Тут все по существу, писал человек очень знающий. Это имеет самое прямое отношение к теме «Реформа уголовного правосудия и исполнения наказаний – совместное поле деятельности пенитенциарных служб и неправительственных организаций». Это – название весьма любопытной конференции, которая недавно прошла в Перми, о чем и будет речь.
«Многие следователи чувствуют себя борцами за правое дело, какими-то мстителями даже. Попал к ним человек – они его стараются, во что бы то ни стало засадить в СИЗО. Возраст, семейное положение, наличие работы, в первый раз он задерживается, не в первый раз – все это для следователя не играет никакой роли. А разобраться, что это за человек? На это у них нет ни времени, ни желания, ни подготовки. Сегодня в следственном аппарате МВД РФ более 60% следователей не имеют юридического образования.
В Нижегородском СИЗО освободили более 300 человек. Один только исчез. Все остальные прошли предварительное следствие, суд, никуда никто не убегал, жили дома, приходили вовремя по повесткам. Так был смысл загонять в изолятор эти три сотни человек?
Сейчас у нас 75 тысяч больных с открытой формой туберкулеза. Если не снижать численность заключенных, то камеры, где сидят наши заключенные, так и останутся газовыми камерами. Отделить туберкулезников от здоровых заключенных, рассортировать их – нет никакой возможности. Выходит, мы создали своего рода инкубатор по выведению палочек Коха.
Годовой поток заключенных, проходящий через СИЗО – более 1 миллиона человек. В колониях сидит более 700 тысяч. Это, в основном, люди среднего возраста. А у нас всего 36 миллионов трудоспособных мужчин. Они почти все скоро будут профильтрованы через изоляторы и колонии. А после эти "казарменные" люди будут строить рынок и правовое государство.
Никто из ученых еще не исследовал проблему: сколько человеку нужно сидеть в тюрьме? Ну, дали ему 10 лет. Когда наступает пик, на котором можно и нужно человека освободить? Через год, через два, через пять лет? Это ведь зависит, прежде всего, от его личностных качеств. 5-10 лет человек отсидел, потерял все социальные навыки общения с нормальной средой, да еще надо учесть динамику нынешних изменений в обществе: тут и вольный человек за всем не поспевает.
Я считаю, что в нашей уголовно-исполнительной системе должен остаться тюремный блок, но только для опасных преступников, т.е. относительно небольшого количества заключенных. Далее должны быть учреждения полуоткрытого типа: с отпусками, с возможностью выходить на волю и там работать, например, а вечером возвращаться в учреждение».
Это что за диссидент написал? Что за правозащитник? Не сам ли Валерий Абрамкин, который и придумал эту конференцию? Нет – ничуть не бывало. Это Юрий Калинин написал, заместитель Министра юстиции, который как раз и отвечает за уголовно-исполнительную систему. С 1998 года… Неплохо, да?
Добро пожаловать в тюрьму!
Сам Калинин на конференцию поехать не смог. Открыли ее без него.
Открытие конференции с длинным научным названием происходило, собственно, в тюрьме – в Пермской колонии №29. Погрузили участников в автобусы, привезли – и через шлюз, по три человека, завели внутрь, за колючую проволоку.
– Тюрьма, как могила, открыта для всех, – привычно пошутил на входе кто-то из тюремщиков.
Пошли по зоне, по отрядам… Зрелище казенное, унылое, тоскливое, да еще осенью, да на севере, под низким тяжелым небом. Но уж такая у нас родина! Вот зеки на плацу, в дешевых черных своих робах, в самодельных фуражках как у де Голля – они тут называются «пидорки».
Честно говоря, это похоже на поход в зоопарк…
Унылая русская нищета особенно удручает в зоне. Нищета да плюс еще неволя. Тут легко приходит тоска, безнадега, мысли о смерти… О том, что точно не выкрутиться, не спастись. О том, что ждать – тяжело. Тем, кто внутри, трудно всерьез ждать возвращения к прежней жизни, в прошлое. А их бывшим близким, что на воле, тоже мало радости – дожидаться возвращения униженного усталого невольника. Кто в тюрьме, кого там много? Ну, людей наподобие бомжей. Или таких ребят, которые роятся у пивных ларьков с пол-литровыми стеклянными банками, из которых они похмеляются. Мрачных каких-нибудь сантехников. Загнанных колхозных трактористов. Людей с обидами, со шрамами, с наколками, со следами порока, с испитыми несвежими лицами.
– Ну, про что людей спрашивать? Ты сытый, свободный, а они? – теряются новички.
Зеки смотрят на посетителей с вялым интересом – все развлечение. На вопросы отвечают в том духе, что все хорошо.
Что еще показывать, кроме этой надоевшей русской нищеты и казенной тюремной убогости? Чем может сегодня гордиться русская тюрьма? Да вот хоть психологической лабораторией. Туда и нас сводили: кресла, музыка, золотые рыбки в аквариумах, фотообои, а на них – золотая осень. Начальник этой роскоши – майор.
– Люди приходят сюда на пределе своих возможностей. Пока карантин – а это две недели – мы их тут пытаемся успокоить.
– Вы по профессии – психолог? – спрашивают посетители.
– Психолог – это состояние души, а не профессия, – уклончиво отвечает майор.
После честно добавляет:
– И сотрудники тут бывают. У них ведь тоже проблемы – социально-экономические. И бывают депрессивные состояния.
– На зеках это отражается?
– Не должно… У сотрудников на почве социально-экономических трудностей проблемы в семье возникают. А накапливание депрессии – оно как раз и бывает в агрессивной среде.
– Ну и как вы лечите?
– Мы их аутотренингу обучаем.
– Нравится людям ходить в вашу лабораторию?
– Да, особенно спецконтингенту (в смысле зекам – прим. авт.). У осужденных только пожелание – чтоб занятие женщина вела.
Очень скоро мы увидели одного проблемного офицера в действии. Это был некий капитан, который на плацу общался с зеками. Кто-то принимается это увековечивать на пленку.
– Вы что тут? Я сейчас заберу фотоаппарат! – орет офицер дурным голосом. Это на нас-то, вольных! Как, интересно, он на зеков орет – без нас?
Подхожу поболтать с капитаном. Он смотрит мне в глаза пронзительно, холодно, жестко. Он пытается выглядеть крутым, сильными, безжалостным, – в общем, настоящим мужчиной. Но, поняв, что я с ним ничем меряться не собираюсь, размякает и говорит, что работу свою ненавидит. Лучше б, говорит, работать на шахте – да только шахты позакрывали… И вот он живет так, как живет, и ему противно получать копейки и стыдиться своей профессии, и скрывать ее, где только можно.
После зеков собирают в клубе – это как бы участие в конференции. Все как у взрослых. Перед собравшимися выступил Абрамкин.
– Как бы вам это все по-простому объяснить? Цель этой нашей конференции – помочь вам. Помогая вам, мы помогаем всем. В том смысле, что люди рано или поздно выходят из тюрьмы. Так вот важно, чтоб они вернулись людьми. Понятно, что тюрьма никого не исправляет, и это не только у нас, но и в тех странах, где тратят на тюрьму гораздо больше денег…
«Откуда ты такой умный взялся? И что ты про нашу жизнь знаешь?» – смотрят на него зеки недобро.
Абрамкин рассказывает, как он сам сидел в Краслаге и через какие пересылки прошел. Любопытно наблюдать, как Абрамкин, говоря из президиума с залом, нечаянно сбивается на пальцовку. Это тоже вызывает доверие. Зеки кивают и начинают тоже выступать. Вот тезисы некоторых выступлений:
– Прошлый год выпускали всех у кого 9 лет оставалось, а у меня всего 7, но я все сижу. Статья какая? 102 (убийство).
– У меня вопрос такой, что помогите мне найти правду. У меня украли сумку с ключами от чужого гаража. А потом из гаража что-то украли, украденными ключами. Не виноват я!
– Заставляют мыть туалет вне очереди. Я отказываюсь, а мне говорят: или сядешь в изолятор, или вешайся, другого выбора нет. Вы уйдете, а меня будут бить. Кто? Начальство. Вы уйдете, а мне вешаться, что ли? Я и так жизнью обижен! – над последней фразой зеки дружно смеются. А тот чуть не плачет.
Вышел другой зек и говорит:
– Это клоунада, не слушайте. Мы разберемся с ним сами.
После слово берет подполковник:
– Да, и не надо тут клоунаду устраивать, губами трясти, как этот человек. У нас в колонии офицеров 132 человека, и они занимаются воспитанием. А этот случай не показательный. Вы задавайте серьезные вопросы! К вам же люди приехали…
Опять зек:
– Меня обвинили в убийстве. Я жаловался. Ну, приняли меры: поменяли режим. Но я-то не убивал!
После другой:
– Я инвалид второй группы по черепно-мозговой травме. Полгода слали сюда пенсию, а потом перестали. Как же так?
А дальше уж один за другим, про самое, может, главное:
– Отец у меня, не буду этого стесняться, хронический алкоголик, а мать лишена родительских прав, – это говорит парень лет 18. – Я кончил училище, я слесарь по ремонту телерадиоаппаратуры, но не мог на воле найти работу… А теперь и подавно не найду, так?
– Мне через 14 дней освобождаться, а мне некуда ехать. Некуда. И не в чем.
– И мне тоже освобождаться скоро! И тоже некуда. Из Березников я. Я сюда опять попал, потому что не смог устроиться на работу. Я заболел туберкулезом, кто ж меня возьмет? Мне работу не предложили даже дворником. Так что в мае выйду и наверно опять попаду за решетку.
Правозащитники загудели: как некуда, в Березниках же есть центр помощи освободившимся!
– Знаю, был там – ничем не помогли!
Встает Абрамкин и предлагает:
– Поднимите руки, кто думает, что сам устроится на воле!
Одна рука показалась. Потом вроде еще одна мелькнула.
Наглядно!
– Вы что же, все сюда вернуться собираетесь? Ладно, по-другому спрошу. У кого есть семья и жилье?
Много рук поднялось, может, больше половины.
– А кто думает, что найдет приличную работу с зарплатой, на которую можно жить?
Теперь руки подняли человек 10.
Это те, у кого есть шанс «завязать». А что остальные сотни человек, набившихся в клуб?
Уходим из зоны. Подполковники жмут руки Абрамкину, называют его «дорогой Валерий Федорович». Я, кивая на него, их спрашиваю:
– Небось, никогда вы зека не встречали и не провожали с такими почестями!
Глаза замначальника колонии засверкали от радостного удивления:
– Да первый раз!
Дамы с конференции хором жалеют мальчика, которому в зоне советовали повеситься. Абрамкин это комментирует так:
– Там же много психопатов. Вот выскочил мальчик с жалобами – он, скорей всего, психопат, он вызывает раздражение. Скорей всего, его таки бьют. Но его б и на воле били…
Пока шло это выездное заседание конференции, бесплатные консультации давали привезенные Абрамкиным юристы. Жалобщиков к ним пришло 8 человек, и выяснилось, что из них только двое осуждены несправедливо. Но тем шестерым все равно приятно: когда сидишь за дело, все ж легче!
Тюремщики (Нищие охраняют нищих)
Как ни странно это слышать либеральному читателю, но тюремщики – тоже люди! С ними даже можно выпивать. Чем я охотно занимался в, фигурально выражаясь, кулуарах конференции.
– Может, винца заказать? – спрашиваю капитана внутренней службы, обдумывая попутно только что услышанный за столом изящный афоризм («Вы их защищаете от нас, а мы вас от них».)
– Вино, оно хорошо в малых количествах. А если плотная вечеринка и надо напиться, и чтоб голова не болела – то лучше водки нет ничего. Мы в Ныробе привыкли к водке.
Ну ладно, выпили мы водки. Завязывается беседа:
– Как ты говоришь? Ныроб? Это что?
– А это поселок городского типа. Самый север Пермской области! Дальше городов нет, до самого Ледовитого океана – тайга и редкие поселки. Населения 6000 у нас, две колонии – строгий режим и особый, и одно поселение. Народа не хватает, валить лес – некому.
Выпили еще. Капитан читает стихи собственного сочинения:
– И переживанья так мелки и жалки,
И люди – как будто жучки…
Но это вовсе не про зеков, не про лагеря – а совсем наоборот:
– А как же, должно быть, несчастливы люди,
Которым не ведомо чувство полета…
Это про самолет, на котором капитан с семьей летал в отпуск.
Капитана зовут Оксана Ломаева. Она молода, хороша собой, у нее красный диплом – как же она там должна страдать, в дикой северной глуши? Но нет, она не признается. Ей, говорит, хорошо там. Получает она, да, мало, 2400 с пайковыми и с уральской надбавкой, – так там и соблазнов нет:
– Можно пройти по всем магазинам Ныроба и ничего не захотеть. А в Перми разве можно пройти – и чтоб чего-то не захотеть? Поэтому мы прикапливаем к отпуску, в отпуск едем одеться. Походить по злачным местам! У меня сестра танцует в стриптизе в Рязани – такая красавица!
Но иногда и в Ныробе бывают радости жизни. Вот Оксане в феврале должны майора дать! И в деньгах прибавка, и в престиже. Так-то! А там, гляди, и подполковником будет.
– А я – все еще лейтенант… Причем запаса, – жалуюсь ей.
– Ничего, корреспондент – это тоже круто, – утешает меня капитан Оксана из далекого Ныроба.
А вот Петр Малюков из Оренбургской области. Ему тоже непросто. Но и ему жизнь нравится!
– Я б давно ушел на пенсию, у меня 30 лет стаж. Но интересно! Можно вот без конца болтать про тесноту в камерах. А мы просто взяли и построили новый СИЗО. Или, говорят, кормить нечем осужденных. И денег нет. Так мы построили пекарню. И теперь если колония продала в день хлеба меньше чем на пять тысяч, так начальника наказывают.
Кто это все строит? Сами осужденные и строят. Мы их специально учим на каменщиков. Даже в город их отправляем работать. У нас 400 человек бесконвойных. «Незаконно!» – говорят мне. А я отвечаю: «А законно ли, что они вообще ни за что сидят?»
Видите, нормальный человек – офицер Петр Малюков. Да вы не удивляйтесь, там много таких. Просто так получилось, что некоторые люди на работу ходят при погонах и делают черную малоприятную работу; и попробуйте сказать, что они не приносят обществу пользы!
Не все, правда, такие твердые. Не все согласны терпеть. В этом – суровая правда жизни, проблема, про которую без ложного стыда говорили на конференции.
Оказывается, зоны Пермской области укомплектованы сотрудниками только на 80 процентов. Каждую неделю от оставшихся поступает 3-4 заявления об уходе.
– И нам нечего им сказать! – говорил с трибуны замгубернатора Пермской области Валерий Щукин. – Как собираешь личный состав – разговор всегда очень тяжелый. Колония – в лесу, жена – не работает, ну негде в тайге работать, а денег на всю семью полторы-две тысячи рублей. И вот человеку предложат взятку в 10 000, чтоб он «не заметил» передачу наркоты в зону. Легко ему отказаться?
Щукин предложил такой ответ: если платить охраннику 5000 в месяц, то ему значительно легче будет устоять против соблазна.
Ну, чтоб не сбиваться в негатив, скажу про серьезного человека – подполковника Фадина. Его не было на конференции, потому что он как раз собирался в Чечню. Семья большая, квартира маленькая, решил он заработать на улучшение жилищных условий – рискуя головой. Пока ждал очереди, фронтовые доплаты отменили. Но он от поездки отказываться не стал. И бесплатно уехал со спецназом на войну, которая, говорят ему, уже закончилась. «Я пообещал и слово сдержу», – сказал Фадин друзьям на прощание. Мы с офицерами провожали полковника задним числом, заочно, и с чувством выпили за его возвращение.
«Вы защищаете убийц, а нас кто защитит?»
А однажды в зал зашла женщина, как раз был перерыв, и стала говорить:
– Вот здесь все говорят о защите заключенных, а нам их хотелось расстрелять. Они убили моего брата. Это милиционеры его убили! За квартиру. А тело выкинули на городскую свалку. У меня мама умерла после этого, а я была в психбольнице. Вот что: преступники вернутся через 15 лет, а мой брат не вернется. Преступников все защищают, а нас никто. У меня анероид, я была в космосе и видела Бога. Мне сказали – пришел твой час, ты встретишься сейчас с Богом. Я аж вскочила – как же так, с Богом встреча, а у меня в квартире не прибрано. Я кинулась прибираться. И рай мне показали. Так что у меня была репетиция. А дверь ада мне не открыли. Ада я не видела. Но мне больно смотреть, как вы тут убийц защищаете.
Спорить с ней не стали. Ее выслушали молча. И приняли ее письмо с жалобой.
Пообещали разобраться.
Ну, люди знающие зеков и не идеализировали никогда. Абрамкин не устает рассказывать старую историю про малолетку Марину, которую мучили в камере подружки. Делали ей на животе наколки, потом выводили их горящей пластмассой и вырезали бритвой, вырвали ей волосы и из них сделали парик для тряпичной куклы, заставляли ее есть дерьмо и тараканов, насиловали пузырьками от шампуня. А один раз решили вместо пузырька применить раскаленный кипятильник, хорошо, надзирательница вовремя вошла в камеру и спасла. А сколько раз Марина вскрывала вены, не сосчитать – руки все в шрамах от порезов.
Может, тут так: обездоленные люди собрались за колючей проволокой – кто по принуждению, а у кого просто выбора не было – и мучают друг друга. Суровая жизнь вовсе не делает их лучше, нет. Они теперь могут при удобном случае за все отомстить посторонним и равнодушным, кто смотрел, как их мучили, и не помог, не вступился.
Змея кусает свой хвост
Пора закольцовывать эту историю.
На конференции остро не хватало одного человека, который примером своей жизни добавил бы убедительности дебатам – впрочем, и без того достаточно сильным. Его и звать не стали – были уверены, что не придет.
Речь идет про Леонида Рогожникова. Бывший начальник Пермского СИЗО, он три года отсидел по обвинению во взяточничестве. Видите, как вышло: тюремщик, он слал отписки в ответ на жалобы, а после сам сел, и стал просить помощи у правозащитников, и сам слал жалобы на беззаконие. Ему помогали. Сейчас он пытается реабилитироваться, но пока безуспешно. Его аргументы не оригинальны, слишком часто этот набор можно услышать от рядового зека: «другие воруют миллионами, я сижу ни за что, суд не разобрался, адвоката нет, в баню не водят».
При этом он открыто признавался: «Да, разрешал я незаконные свидания. А откуда бы я брал кирпич, цемент, стекла, даже хлеб и прочее? Ведь государство ничего не дает».
На деньги, полученные за эти незаконные свидания, полковник надстроил в СИЗО целый этаж на 380 камер.
– Зачем? – спросил я его.
Он ответил:
– У меня каждое лето в тесноте и духоте по 50 человек умирало. А они даже не преступники, просто люди под следствием. Ну вот я и решил помочь людям. Что ж им умирать так ни за что…
– Жалеете теперь?
– Жалею, конечно. Зачем я связался! Не делай людям добра, и они не сделают тебе зла. Теперь вот кошачьей походкой иду по жизни.
– Это как так – кошачьей?
– А так: ни одного шага неосторожного.
Он работает в частной фирме – и даже не говорит, в какой…
– Вернуть бы все, я б по-другому работал. И не думал бы про стройку. Я б полдня в одно окно смотрел, а после обеда в другое…
Эпилог
Да, надо признать, зоны стали более открытыми, и нравы там смягчились, и ненависть между зеками и тюремщиками ослабла, и общественность вроде не дремлет. Но как определить – насколько далеко зашел процесс?
– Не дай Бог, конечно, но вот, представим, что вы сели, – это ж Россия! – сказал я подполковнику Анатолию Мерзлякову, – замначальника Пермской зоны. – Вы ж всю систему знаете и порядки, и лазейки. Ну, хоть вы-то уверены, что в зоне выдержите и не сломаетесь?
– Не уверен, – ответил он честно.
Куда уж нам тогда!
Автор: Игорь Свинаренко, журнал МЕДВЕДЬ
Tweet
