Воспоминания узника Кремля: Освобождение. Помилование или подстава?

Не успели меня завести внутрь следственного изолятора, как началось… Сразу клетка. У меня отобрали все вещи. Обыскивали. В камере находилось два местных охранника и три конвоира. Все копались в моих вещах, читали письма и открытки, дневник, бумаги по делу, смотрели личные фотографии, присланные мне родственниками…

В тюрьме нет частной жизни, но каждый раз снова лезут в личное ‒ это очень неприятно и даже больше, ‒ это противно. Видели бы вы, с каким удовольствием они шуршали по моему баулу, будто там скрыт для них подарок на Рождество…

Воспоминания Геннадия Афанасьева о том, что происходило с ним во время задержания российскими спецслужбами в Крыму и о последующем заключении в России

Она очень неохотно встала, подошла и грязными руками начала тыкать в заживления. Я сразу сделал ей замечание, что врач как минимум должен надеть перчатки, потому что может занести в кровавую рану какое-то новое заражение… Видели бы вы, как это ее взбесило. Аж трястись начала. Она вновь вольготно уселась, и начала показательно, пренебрежительно, еще и перед охранниками командовать: «Раздевайся полностью!».

Да, я снял с себя штаны, потому что это стандартная процедура для исследования побоев, но сразу после этого получил еще одну команду: «Сними быстренько и выверни носки». В этот момент я остановился… Где вы видели, чтобы врач носки просил выворачивать? Это было чистое издевательство с ее стороны перед ее коллегами.

Я был вынужден вежливо рассказать женщине, куда ей надо пойти, чтобы получить образование в соответствии с полномочиями, которые она пытается применять в отношении меня… Конечно, это подействовало на нее, как красный флаг на бычка. Конечно, на этом издевательства не закончились, потому что, видимо, врачу очень хотелось отомстить, и она перед многими охранниками и двумя камерами наблюдения начала приказывать снять еще и нижнее белье. Я хорошо помню, как она сидела с улыбкой, закинув ногу на ногу и водя носком туфельки из стороны в сторону…

Пользуясь своими законными правами, всегда можно дать хороший ответ на беспредел, творящийся вокруг. И такой, от которого слезы появляются на лице… Раздеть меня они могли только силой. Но для каждого из них это могло грозить неприятными последствиями. Потому что правда была на моей стороне, и каждый из присутствующих это осознавал…

Эта химера не назначила моим воспалениям никакого лечения, не выслушала никаких других жалоб, просто развернулась и ушла, ругаясь по дороге. Наконец-то… Но это только первый эпизод ласковой встречи в месте, где уже я отсидел более одного года и четырех месяцев.

Реакция на события конвоиров и охранников была соответствующая. Уже никто не скрывал оскала разъяренных хищников. Они стремились наказать меня. Но все они в действительности могли только забрать все мои личные вещи, ‒ бумаги по делу, ручки, конверты, гигиенические приборы и даже крестик с шеи…

Начались угрозы, запугивания: «Ты еще не понял, куда попал? Еще ничего не получал наверное? Понимаешь, что можешь случайно с лестницы упасть? Ну, мы тебя проучим». Но мне было совсем не страшно. Они выглядели смешными. Что в действительности они могли сделать? Толкнуть меня на лестнице в спину? Так я только этого и хотел. Это же такой хороший повод для судебного разбирательства с Российской Федерацией по поводу нарушений прав человека и международного законодательства.

Повели в баню. В «Лефортово» после нее одевают в свою робу. Лично мне очень знакомую… Конечно, ее принесли размеров не менее чем на пять больше, и еще всю грязную и рваную. Даже кем-то использованное нижнее белье нашли и принесли… Надевать такое ‒ это переступить через свое собственное достоинство. Но я предвидел такое развитие событий еще в автозаке. Решение было простое ‒ это раздеться до гола и сказать, что так и пойду в камеру, но это тряпье я не надену.

Шум начался невероятный, потому что в «Лефортово» никто не спорит. В «Лефортово» все выполняют приказы. Но я не только что попал в тюрьму, чтобы подчиняться правилам системы подавления. Я из ЕПКТ. Хуже мало что может произойти. Школа сиденья с «бродягами» и различными другими криминальными авторитетами дала о себе знать… Может, тюремные надзиратели это поняли, и все же что-то более менее, конечно, не по размеру, но нашли. И более того, случайно, даже чистое белье нашлась. Понимая, что я больше ничего не выиграю в этой ситуации, пришлось согласиться и на это.

По дороге к камере я начал кричать, выкрикивая свои личные данные в тюремном мире, надеясь, что кто-то из моих ребят тоже есть в Лефортово и сможет понять, что они больше не сами… Наверное, до меня в этом следственном изоляторе еще никто не кричал, ибо охранники были настолько удивлены и испуганы, что начали бить меня и толкать об стену. Сбежалось все дежурившее руководство. От них я услышал такое множество угроз, мама родная… На что я ответил только одно: «Из-за опасности для моей жизни и многочисленных угроз, прошу сохранить видеозапись с камер видеонаблюдения, и я сажусь на бессрочную голодовку до прибытия в следственный изолятор моего адвоката или наблюдательной комиссии».

Такие слова творят чудеса. Лицо палачей меняется мгновенно и они начинают петь совсем другую песню ‒ о том, что мы не поняли друг друга и о том, что нужно все забыть и начать все сначала.

Пути назад уже не было. Голодовка. Опять проклятая голодовка, к которой был совсем не готов, потому что организм и так был уже совсем истощен от всех предыдущих испытаний. Мой вес составлял шестьдесят три килограмма из бывших восьмидесятые пяти. Воды в камере не было. Только из крана. Приходилось пить грязную московскую воду. Без воды никак не выжить. Реакции на голодание не было.

Шел день за днем. Сон в подвале дал о себе знать, и я очень сильно заболел. Меня трясло от холода. На прогулку я не ходил, потому что был не в силах. В «Лефортово» прогулка ‒ это необходимое для выполнения мероприятие, но заставить меня они не могли. Могли только пугать меня штрафным изолятором. А что мне тот изолятор? Я в нем прожил столько времени, что смотрел на это, как на возвращение в родной дом.

Однажды во время ходьбы по камере меня пошатнуло, и я упал, разбив себе всю голову о шкаф. Была такая полоса посреди лица. Я понял, что нужен врач. Начал бить в дверь. Пришел охранник, посмотрел на меня и сказал: «Что, ломка?». Пообещал вызвать врача, которого я ждал два дня, но все же он пришел. Мне сказали, что при голодании никакое лечение невозможно, но все же лекарства дали. Я наглотался таблеток, и у меня начались спазмы в желудке. Сплошной кошмар. Бесконечные испытания… Боже, как я тогда устал, и как я жаждал борьбы…

Я спал почти все время, потому что когда спишь, не чувствуешь голода. Он только снится. И еще когда спишь, совсем не холодно – а во время бодрствования постоянно трясло. Это была весна, и в Москве было достаточно тепло после Воркутинских холодов и морозов. Но я ни на один день не открывал окошко, чтобы глотнуть свежего воздуха, так как такие попытки прогнозировали мне почувствовать настоящую зиму.

…Об окошке. В Лефортово оно состоит из двух частей: первая состоит из широкого стандартного затонированного стекла, сквозь которое еле пробивается солнышко, а второе – это коротенькое дополнительное к верхнему отделению окно, в которое нельзя заглянуть. Вот именно его есть возможность открывать, чтобы проветрить помещение, поворачивая встроенный в стену небольшой «корабельный руль». Больше ни на что это устройство не похоже…

Раньше стояли крепкие деревянные рамы, которые открывались только с помощью охранников и через отдельное письменное обращение к руководству следственного изолятора. Спасибо наблюдательной комиссии, которая чаще всего ходит именно в Лефортово, – окна сменили на более пригодные для существования…

Я проснулся от первых звуков скрипа ключей в замочной скважине – камерные двери начали внезапно открываться… Это нормальное состояние для человека, долгое время находящегося в тюрьме, – подпрыгивать с постели в момент наименьшей опасности. Большинство арестантов даже не спят раздетыми. Почему так? Потому что в любой момент в камеру могут ворваться специальные назначенцы «белые медведи», носящие белые каски.

Они – самые жестокие работники угнетающей системы, призванные наводить порядок для администрации следственных изоляторов или колоний. После таких угроз ты готов обороняться даже во сне. Я много раз выворачивал спросонья сокамерникам руки, когда они по указанию охранников пытались меня разбудить…

В камеру зашли два человека в форме администрации ‒ подполковник и полковник. Оба были очень обеспокоены и сразу начали меня спрашивать, почему я голодаю, почему так плохо выгляжу. Мой правдивый рассказ о том, как со мной обращались при принятии в следственный изолятор Лефортово, был для них понятен, и именно он их обезоруживал. Без колебаний «звезды» перешли на договорную позицию ‒ они уверяли, что у меня есть деньги на личном счету и я могу отправить телеграммы, куда хочу, и они обязуются за этим проследить. Тем самым я смогу вызвать того, кого посчитаю нужным, и сообщить близким, где я нахожусь.

Также заверили, что все изъятые вещи мне в ближайшее время вернут. Условие одно ‒ перестать голодать. Через мощные спазмы в желудке и действительно тяжелое состояние я решил, что это неплохое предложение и согласился, потому что не видел, чего большего я мог достичь при этом. Еда была уже очень необходима. Не забыть цену хлеба. Его вкуса…

Но эти подчиненные ФСБ слуги меня предали… Чего можно было еще ожидать? Мои телеграммы не отправили, потому что деньги, которые перечисляло мне МИД Украины, не нашлись на счету, хотя они точно были, те деньги, они просто были украдены… Имущество мое не было выдано… Им нельзя верить, никогда… никогда. Россия – это государство, которое делает только то, что им выгодно…

Я ненавижу это государство от всего сердца. Это страна рабов. Это страна неоправданной жестокости. Как простить? Как?

Но есть еще момент, который не давал покоя. Непонятно, почему меня не закрывают в штрафной изолятор. Очень скоро ответ нашелся…

Вызвали к главе администрации следственного изолятора. Помню его слова, когда он посмотрел на меня худого, бледного с перерезанным лицом. «Хочешь, чтоб это все закончилось? Мы же можем все закончить, есть вариант, например, помилование…». Конечно, я смотрел на это как на подставу. В мыслях сразу появилась картинка, где на российском телевидении бандеровец скулит и просит у Путина помилования. Поэтому мой ответ был один ‒ «нет».

Начался долгосрочный экзамен. Каждый день меня вызывали для того, чтобы я подписал помилование. Мне разрешили делать что угодно. Я нарушал любые правила Лефортово, за которые меня должны были бы закрыть в карцер. Мне было разрешено звонить по делу столько, сколько мне было нужно. Интересно, что за предыдущий год и четыре месяца мне не разрешили позвонить ни разу. Это вызвало еще больше подозрений, по сравнению с тем, что было в начале.

Звонил домой… маме. Спрашивал, что мне делать. Она сказала: «Сын, иди до конца, я с тобой. Ничего не подписывай – мы все равно победим».

Звонил адвокату, а он говорил: «Мы ничего не понимаем, что происходит, ничего не подписывай, тяни время».

Я и тянул время. День за днем. А охранники бегали, давили: «Подписывай, подписывай». Полное непонимание ситуации. Постоянные вопросы «что делать?» к самому себе.

Наконец, пришел консул Украины. Второй раз за два с лишним года. Это была невероятная радость. Каждый раз, когда имеешь возможность подтвердить, что ты украинец, ‒ это огромный праздник! При встрече я узнал, что в Лефортово содержится Юрий Солошенко. Дедушка, больной пленник, которого РФ угнетала только за то, что ей было так удобно. Он был в тех же условиях, что и я, и от оказываемого давления начались сердечные приступы. Мы оба искренне волновались за старика. Я попросил передать мои искренние поздравления Юрию Даниловичу, надеясь, что это его поддержит…

Фотограф Геннадий Афанасьев был арестован в оккупированном Симферополе 9 мая 2014 года. Проходил по сфабрикованному российской ФСБ делу «террористов группы Сенцова». Под жесточайшими пытками палачи заставили его подписать признание во всем, что они требовали, в том числе в намерении взорвать мемориал «Вечный огонь» и памятник Ленину в Симферополе. Во время суда над режиссером Олегом Сенцовым и общественным активистом Александром Кольченко Афанасьев нашел в себе мужество отказаться от показаний против них.