«Жлобократия»

Виталий Коротич – писатель, лауреат Государственной премии имени Тараса Шевченко. Известный писатель, редактор, публицист размышляет об истоках такого явления, как национальная элита государств постсоветского пространства.

Перед всяким разговором о национальных элитах разгорается спор о самом смысле этого понятия и его переменчивости. Вспоминают строку известной песни: «Кто был ничем, тот станет всем!», предсказывающую радикальные перемены жизни и власти. Клич этот древен. Кромвели с Робеспьерами его возглашали еще до сочинения «Интернационала», а про наших Разиных с Пугачевыми уже и не говорю. Обещание, что авторитеты сменятся, справедливость воспрянет,- движитель революций, но разговор о том, как устанавливаются авторитеты и утверждается власть,- отдельная тема. Тема эта четко отражена в судьбе народа России, особенно той его части, что становится верхним, направляющим слоем, от которого во многом зависит, как зерна прежних обществ смалываются в муку для новых, не всегда съедобных, хлебов.

«Каким бы ни было государство, состоит оно всякий раз из трех сообществ – Элиты, Стражи и Рабов»

Власть – господство одних людей над другими. За несколько столетий до нашей эры древнегреческий философ Аристотель объявил, что во все времена были, есть и будут лишь три типа государственной власти: Монархия, Аристократия и Демократия, то есть власть одного, власть немногих и власть большинства. Но Аристотель же предупредил, что все власти легко скатываются в извращения: монархия – в тиранию (бесконтрольное, жестокое владычество), аристократия – в олигархию (власть узкой группы политиков-толстосумов), а демократия – в охлократию (власть толпы). Учитель Аристотеля Платон считал, что каким бы ни было государство, состоит оно всякий раз из трех сообществ – Элиты, Стражи и Рабов…

Везде граждан сортировали по-своему. В традиционной Индии все определяется при рождении. Перейти из касты в касту, из одного общественного слоя в другой невозможно, если ты индуист, то есть исповедуешь главную религию страны. Впрочем, проблема эта в какой-то мере всемирна. Помните печальный романс Даргомыжского о том, как «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь» и по этой причине у них сладиться не могло? Верхние могли снизойти к низшим, но сами низшие должны были знать свое место. Чем дальше к Востоку, тем этот принцип был незыблемее. Одно время в Японии не понимали роман Льва Толстого «Воскресение», где барин облагодетельствовал, по их мнению, дворовую девку, переспав с нею и оказав ей тем самым честь, а в романе это подано как трагедия…

Английская трагедия принцессы Дианы началась с ее определения в невесты наследному принцу по знатности, а не по влечению. В Британии человеческая породистость встроена в традиции накрепко, рыцарские звания присваиваются монархом нечасто, палата лордов концентрирует самых родовитых и титулованных, «сэры» и «пэры» искренне уважаемы.

В Соединенных Штатах многое определяется деньгами. Американцы верят, что, если контроль над доходами четок и справедлив, достоинства гражданина в конце концов отразятся в его банковском счете. Есть клубы для богатых людей, есть районы, где эти люди живут: американская национальная элита прежде всего – витрина жизненного успеха.

Упомянутые расклады возможны в устоявшихся обществах, достаточно откровенных и понятных, но никак не у нас, где издавна, особенно с советских времен, слишком многое затаено и ни за что не выставляется напоказ, где давно не стареет строка «Внизу – власть тьмы, вверху – тьма власти». Причем власти разнообразной: денежной, державной, тайной и всяческой. Сортировать граждан по родословным? От них народ отучивали все советское время.

«Богу – душу, жизнь – Отечеству, сердце – женщине, честь – никому!»

Между тем в бывшей Российской империи родословные были чтимы, существовал официальный «Гербовник», была «Родословная книга», были «Столбцы», перечни старейших родословий, и записанные там являлись столбовыми дворянами. Дворянство впитывало в себя людей разного национального происхождения, и в так называемой Бархатной книге, реестре древнейших родов, есть немало славных фамилий, в том числе, как утверждают старые справочники, литовцев, евреев, шведов, греков.

Купцы и крестьяне оставались как бы сами по себе – играя в жизни важные роли, но не принимая прямого участия в управлении этой жизнью. У духовенства была собственная система санов – от патриарха до диакона, которая в их кругу соблюдалась. Главными столпами, на которые опиралась империя, были чиновники, военные и придворные. Взаимные соответствия их чинов и званий определяла петровская Табель о рангах, утвержденная императором 22 января 1722 года. Военные, гражданские и придворные чины разделялись на 14 классов с подробно обозначенными правами. «Четырнадцатый класс, – писал маркиз де Кюстин,- самый низкий… Числящиеся в нем люди именуются свободными. Свобода их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека преследуется по закону». Николая Гоголя, например, выпустили из Нежинского лицея в звании «действительного студента» и как раз с правами этого самого 14 класса.

Итак, в позапрошлом нашем государстве каждый сверчок обязан был знать свой шесток. Чин нельзя было получить без службы. Дворянин мог перейти в следующий класс, лишь прослужив в низшем три-четыре года.

Система была далека от идеала, но гласна, с нескрытными привилегиями и четким соблюдением порядка. Обязательным условием для досоветских элит являлась порядочность, которая ни при каких обстоятельствах не могла быть поставлена под сомнение. Офицерская формула «Богу – душу, жизнь – Отечеству, сердце – женщине, честь – никому!» выходила далеко за пределы армии, соблюдаясь при любых обстоятельствах.

Дворяне, проигравшиеся в карты, пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Такое понятие о чести не было барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая свое доброе имя, они не могли поступить иначе.

«Царящая в стране жлобократия была убийственна»

В 1917 году произошли многие решительные повороты жизни, среди них – нравственный. В его организации соединили усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин, и потомок богатого еврейского купца Бронштейн-Троцкий. В суматохе переворота уничтожалась важнейшая в системе прежних ценностей бесклассовая формула: «Честь – никому!». Еще одно внеклассовое понятие, благородство, тоже отвергалось наотмашь, его включали в число клоунских примет бывшей элиты, поскольку классовый апартеид сентиментальности не терпел.

Подыскивая слово для определения рванувших тогда к власти, не хочу пользоваться ни их выдумкой «рабочие и крестьяне» или «трудящиеся», так как это неправда, ни бытовавшим в революционные годы «хамы» или недавно воскрешенным «быдло». Мне кажется, у нас есть словечко для обозначения такой публики: нахрапистой, не шибко культурной, но настаивающей на своем праве быть именно такой,- «жлоб».

Царящая в стране жлобократия была убийственна, отшвыривая прежние жизненные стандарты и не заменяя их ничем жизнетворным. Не хочу сказать, что среди активистов переворота не было идеалистов, вправду веривших во всеобщие свободу, равенство и братство. Но тон задавали не они. На улицы рванула духовная чернь, взрывавшая сейфы в банках, грабившая усадьбы и дравшая драгоценные оклады с икон. Не странно, что одновременно с вещественными грабежами шли грабежи духовные с лозунгами вроде «Сбросим Пушкина с корабля современности!» или «Расстреляйте Растрелли!»

Власть большевиков искореняла умение граждан самостоятельно оценивать ситуацию, что считалось важным качеством прежних элит. Насаждалась холопская вера в мудрое всемогущество, неподсудную власть Системы, подкрепленную мощью ее репрессивного аппарата. Государственную мифологию охраняли всеми силами армии, правительства, охранных ведомств и подчиненной им пропаганды.

«Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать!»

Жлобократия стала беззаконием, а не тиранией, как многие считали. Тирания – это хоть какие-то законы. У большевиков их долго не было даже формально. Авторитетный в прежние времена политик Василий Шульгин вспоминал из Киева: «Я на минуточку остановился на Большой Васильковской, которая теперь называется Красноармейская, где был наш клуб «русских националистов». В 1919 году членов этого клуба, не успевших бежать из Киева, большевики расстреляли по списку. Нашли старый список еще 1911 года – и всех, кого успели захватить, расстреляли».

Группы населения, составлявшие самую влиятельную, авторитетнейшую его часть и никогда не существовавшие по отдельности, стали не нужны, потому что обществу отныне надлежало быть однородным, как манная каша. Уверенности в том, что захваченную страну навсегда удастся удержать при себе, у новых хозяев жизни долго не было, поэтому многое делалось ими лихорадочно быстро: переворот произошел 7 ноября, но уже 10 ноября 1917 года была отменена петровская Табель о рангах, введена цензура печати, 22 ноября объявлено о конфискации всех меховых пальто, 11 декабря школы отделены от церкви, 14 декабря введена госмонополия банков, 16 декабря упразднены все звания в армии, с 21 декабря перестали действовать все прежние кодексы законов и были основаны «народные суды» на основе «революционного правосознания». Ленин уточняет: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть».

В документах тех лет я вычитал самооправдательный погромный призыв: «Мы должны ограбить у буржуазии те народные миллиарды, которые хитрая буржуазия превратила в шелковое белье, меха, ковры, золото, мебель, картины и посуду». Новая элита жила «по понятиям»…

Сбывалась люмпенская мечта, позже сформулированная Остапом Бендером: «Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать!». Можно бесконечно приводить примеры разгула такой классовой морали, пришедшей на смену традиционной. Листаю воспоминания из того безвременья: «Троцкий, остановив свой поезд на пять минут в Харькове, приказал украинскому ЦИКу на всей территории Украины ввести красный террор…

С десяти утра до часов пяти пополудни вся Большая Новодворянская улица была очищена от жильцов, которым было разрешено брать с собой из квартиры только одну смену белья и больше ничего. Квартиры были оставлены жильцами в полном порядке с мебелью, библиотеками, роялями, бельем, посудой.

Самим выгнанным было предложено не толкаться на улице и не хныкать, а скорее убраться куда-нибудь к знакомым, так как уже с вечера в их квартирах должна начать нормальную работу Чрезвычайная комиссия по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией, кратко называемая ЧК… Около часу ночи по улицам города рассыпались «пятерки», имевшие в себе одного коммуниста на четырех беспартийных. Пятерки, беря с собой председателя домового комитета, входили в квартиры и производили «изъятие излишков». Забирали наличные деньги, золотые часы, кольца, портсигары, ложки».

Жить в такой безнадежности было страшно, тем более что Дзержинский формулировал вопросы классовой справедливости категорично: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным – и расстреливаем, вот и все». Вот и все…

Сравнивать жизнеустройство прежней и новой элит бессмысленно. 100 раз описано, как после смерти Свердлова вскрывали его сейф с бриллиантами, спрятанными «на всякий случай». Главным держателем «аварийного общака» была вдова Свердлова Клавдия Новгородцева, набивавшая бриллиантами ящики комода и сундук.

Супруга Калинина присвоила себе соболью шубу убитой императрицы, а супруга Молотова взяла венчальную корону Екатерины II для подарка жене американского посла. Новые хозяева жизни вели себя, как шпана, у которой были главари, но не элита. «Классовое чутье» при отсутствии элементарной порядочности лишь направляло грабежи и террор..

До сих пор идут споры о судьбах награбленного. Свергнутая империя была одним из богатейших государств мира. Большевики обчистили в ней все банки, все квартиры, ломбарды и магазины. В феврале 1922 года был издан еще и декрет об изъятии церковных ценностей, библейскую заповедь «Не укради!» отменили вместе с храмами, где она проповедовалась. Ограбили церкви, костелы, мечети и синагоги (только православных храмов в стране было больше 80 тысяч, и некоторые из них были освящены сотни лет назад).

Золотые монеты, расплющенные оклады с икон и искореженные паникадила с дароносицами ссыпали в мешки. Воображаете, сколько было награблено таким образом? Если верить болтовне, что эти богатства принадлежали народу, то на каждого жителя Страны Советов пришлось бы в те годы больше серебра с золотом, чем на сегодняшнего богатого нефтеараба.

Но вместо изобилия пришла пресловутая разруха, бушевало братоубийство. Выморив прежнюю общественную элиту, хозяева страны были последовательны: они прикончили и элиту крестьянства, спровоцировав этим лютый голод, голодомор. Что касается рабочих, то их судили за краткое опоздание в цех, а затем уголовным преступлением объявят даже попытку самостоятельно сменить место работы.

«Зависть – как часть классовой этики»

Уничтожение национальной элиты было лишь частью переворота в бытиях и сознаниях. Поскольку надо было раз и навсегда внушить людям, почему одни из них живут так, а другие этак, в общество была запущена еще одна страшная бацилла – зависть, как часть классовой этики.

Несчастный гоголевский Башмачкин не завидовал «значительному лицу», осязая разницу их общественных положений. Сегодняшний американец не завидует миллиардеру Биллу Гейтсу, понимая, откуда у того деньги и осознавая всю меру пристального контроля над заработками «короля компьютерщиков». Но когда критерии перекашиваются, в верхние слои реки времени способен неожиданно подняться донный осадок. Жлобы, словно лед на поверхности, могут отрезать доступ кислорода к глубинам чистой воды и погубить все, там живущее.

«Чтобы никто не дергался, в стране восстановили смертную казнь»

Именно зависть, а не жажда справедливости внедрялась в сознания. Справедливость стала понятием не законным, а классовым, и ничего хорошего в связи с этим не предвиделось. Пришел всемогущий страх. Драматург Афиногенов напишет пьесу под названием «Страх», утверждая, что 80 процентов населения страны движимы именно страхом (позже Афиногенова расстреляют). Чтобы никто не дергался, с 21 февраля 1918 года в стране восстановили смертную казнь.

16 июля 1918 года убили царскую семью, с 5 сентября 1918 года ввели концлагеря, а с декабря 1918 года ЧК получила статус полной самостоятельности. Как говаривали советские руководители, «процесс пошел», уничтожение безэлитного народа продолжалось без остановок.

Вы много знаете о том, как руками рабов-зеков рыли каналы, строили плотины и гиганты индустрии, как искореняли непослушных на поколения вперед. 8 апреля 1935 года смертную казнь распространили на детей с 12 лет, а послевоенному пэтэушнику за побег из училища полагалось полтора года тюрьмы. Какая элита? При чем тут рабоче-крестьянская власть и народ? Один из творцов Октября и создатель советских концлагерей Лев Троцкий напишет, оценивая действия власть имущих, которых он знал как никто: «Политика Сталина отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день».

В добольшевистском прошлом было справедливо далеко не все, но существовало общество с четкими законами, с пониманием того, кто есть кто. После Октября первые формулы новой элиты, как положено, предложил Ленин, изрекший, что у нас, конечно, всем владеют рабочие и крестьяне, но они еще не готовы к управлению государством, поэтому надо создать элитную группу революционеров-партийцев («дюжину талантливых лидеров», как он сказал), и пусть эта группа займется делом.

Позже, 5 марта 1937 года, покончив с дворянством, старой интеллигенцией, зажиточными крестьянами и прочими отрыжками прошлого, Сталин, уже объявленный «Лениным сегодня», уточнил, что новую элиту составят три-четыре тысячи лучших коммунистов – это «высший командный состав», 30-40 тысяч – «офицерский состав», 100-150 тысяч – «унтер-офицерский состав». Сортировка таким образом упорядочивалась, классовый и полицейский принципы в отборе вновь создаваемых самозваных элит соблюдались строжайше. Шаг за шагом формировалось то, что станет номенклатурой, хищной правящей группой, не имеющей ничего общего ни с народом, ни с народным признанием. В те годы родилась шутка, что если бы на пост директора советского института физики претендовали буржуазный беспартийный специалист Альберт Эйнштейн и партиец-братишка с Балтфлота Ваня Хрюшкин, предпочтение бы отдали Ване…

«Порядочно все, что совершается в интересах пролетарского дела»

Элиту вытаптывали остервенело – живую и мертвую. Дабы упорядочить мысли граждан и пресечь вредное умствование, супруга вождя Надежда Крупская категорически предписала всем Политпросветам изъять из библиотек и впредь запретить произведения десятков философов, среди них Платона, Декарта, Канта, Спенсера, Шопенгауэра, которые про большевиков знать не знали, но, по мнению Надежды Константиновны, могли навредить им.

Даже философские сочинения Льва Толстого подлежали изъятию. Осенью 1922 года из страны без всяких судов и следствий был выслан на пароходе 161 человек, элита тогдашней интеллигенции: ректоры Московского и Петербургского университетов, крупнейшие ученые, журналисты, писатели, философы – Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, Ф. Степун, Н. Булгаков, П. Сорокин… С каждого брали подписку, что он никогда не вернется, – при возвращении смельчакам грозил расстрел на месте.

Народ рубили под корень. Миллионы людей были убиты, миллионы – изгнаны из страны: вся структура общества изменилась неузнаваемо. Большевики разогнали парламент и сразу же заявили, что никакой демократической борьбы за власть впредь не потерпят. Ленин указывал: «Порядочно все, что совершается в интересах пролетарского дела».

На смену прежним элитам шли новые хозяева жизни. Немецкий генерал Гофман вспоминал о подробностях первой после Октября встречи перед переговорами советской и германской делегаций самого высокого уровня о перемирии: «Против меня сидел рабочий, которого явно смущало большое количество столового серебра. Он пробовал то одну, то другую столовую принадлежность, но вилкой пользовался исключительно для чистки зубов.

Прямо напротив, рядом с принцем Гогенлоэ, сидела мадам Биценко, а рядом с нею – крестьянин, чисто русский феномен с длинными седыми кудрями и огромной дремучей бородой. Один раз вестовой не смог сдержать улыбку, когда, спрошенный, какого вина ему угодно, красного или белого, тот осведомился, которое крепче, и попросил крепчайшего». Кто был ничем, становился всем, добывая будущее право для советского лидера постучать туфлей по трибуне ООН, а для первого российского президента – спьяну подирижировать оркестром в Берлине.

…В самом конце XX века английский писатель Дэвид Корнуэлл, который издал немало популярных романов, в том числе у нас, под псевдонимом Ле Каре, спросил у меня: «Почему ваши люди так неулыбчивы, иногда грубят без причины, бывают бесцеремонны?» В вопросе не было никакой предвзятости, Дэвид любит нашу страну, много писал о ней, пытается во всем разобраться.

«Представь себе, – начал я, – что у вас выслали бы всех либеральных философов, уехали бы многие ученые, литераторы и музыканты, все имения и банки были бы ограблены, кроме того, расстреляли бы всю палату лордов, всех землевладельцев и вообще всех титулованных британцев, всех обитателей Букингемского дворца начиная с королевской семьи…». – «Не надо,- перебил меня побледневший писатель, – я понимаю…»

«Ни один пуд хлеба не должен оставаться в руках держателей»

Не стану вам пересказывать воспоминания, согласно которым во время обеда у того же Иосифа Сталина перемены блюд осуществлялись таким образом: обслуга брала за углы скатерть со всеми тарелками, вилками- ложками, а также недопитым и недоеденным – и уносила ее. Затем стелилась новая скатерть, расставлялась новая посуда – и пир продолжался. Подробности того, как Никита Хрущев на обеде у американского президента порывался выпить воду из чаши с лимонной долькой, поданной ему для мытья рук после рыбного блюда, ничего не дополняют. Процесс пошел…

Иван Бунин незадолго до отбытия в эмиграцию записал: «Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями, наиболее умными и хитрыми, вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: «Свобода, равенство, братство, социализм, коммунизм!». И вывеска эта долго еще будет висеть – пока совсем крепко не усядутся они на шею народа».

Уселись очень вскоре, почти сразу. Жлобократия стала номенклатурой, элитой, новым «панством», у которого со старым общими оказались дворцы, винные погреба, меховые пальто и бриллианты – новые хозяева жизни присвоили собственность прежних элит. А дальше? Кто будет править ограбленной и запуганной страной?

В «Апрельских тезисах», сочиненных в революционном 1917-м, Ленин пообещал, что после захвата власти его сторонниками возникнет совершенно новый аппарат власти, где «плата всем чиновникам при выборности и сменяемости всех их в любое время не выше средней платы хорошего рабочего», и вообще Страна Советов будет «новым типом государства без полиции, без постоянной армии, без привилегированного чиновничества». Нарушение этих обещаний и легло в основу придуманного Ильичом общества.

Вскоре после прихода к власти Ленина осенила еще одна гениальная идея о принципах организации элиты. В разрушенной «до основанья» и начавшей голодать стране он велел поставить под контроль все запасы еды: «Ни один пуд хлеба не должен оставаться в руках держателей. Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, врагами народа, предавать их революционному суду». При этом, ясное дело, определять, что такое «излишек хлеба», имела право исключительно новая власть. «Распределяя его, – учил Ильич, – мы будем господствовать над всеми областями труда».

Новая элита формировалась с самого начала не вокруг принципов, а вокруг кормушек. Хватательный рефлекс развился и закрепился быстро. Уже в 1918 году была организована столовая для «народных комиссаров», где подавали еду на награбленном севрском фарфоре. Ленин лично контролировал доставку продуктов в кремлевские столовые. В рационе должно было числиться по нескольку сортов икры, рыбные деликатесы, сыры, а также грибочки с огурчиками, к которым вождь пристрастился во время ссыльного семейного бытия в Шушенском.

«Если ради победы пролетариата и крестьянства нам предстоит чуточку выпачкаться в грязи, мы пойдем на это»

Сохранилось меню обедов Дзержинского за 1920 год, тот самый, когда в стране царил голод, а в Поволжье фиксировались случаи людоедства: «Понедельник – консомэ из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски. Вторник – солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцами. Среда – суп-пюре из спаржи, говядина-булли, брюссельская капуста…» И так далее. Тем временем в официальной прессе публиковали байки о голодных обмороках вождей. Знай народ правду, он из кое-кого сделал бы «шпинат с яйцами».

Дорвавшись до власти, новая элита узаконивала свои льготы, не стесняясь. В одном из самых голодных для народа 1922 году руководством страны было выделено 200 тысяч золотых рублей на закупку за рубежом отборных продуктов питания для… руководства страны.

После октябрьского переворота недолго продержался сухой закон, установленный царским правительством с началом мировой войны. С 1 января 1924 года производство алкоголя стало легальным. Сталин формулировал: «Мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что если ради победы пролетариата и крестьянства нам предстоит чуточку выпачкаться в грязи, мы пойдем на это».

Выпачкались. К 1936 году производство спирта по сравнению с 1919 годом увеличилось в 250 раз. Водка перестала быть просто алкогольным напитком и стала одной из важнейших составляющих советской жизни. Фраза «Без поллитры не разберешься» полноценно вошла в деловодство. Все доходчиво объяснялось на повседневном, отныне «классовом», уровне. Анастас Микоян, один из самых удалых демагогов и живучих чиновников, докладывал с высокой трибуны: «Некоторые думают и говорят о том, что у нас, мол, много водки пьют, а за границей, мол, мало пьют. Это в корне неверное представление. При царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек денег на бутылку водки и пьет, денег при этом на еду не хватало, кушать было нечего, и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить…»

Байки о том, что вся досоветская жизнь была сплошной нищетой и голодом, всаживалась в доверчивые мозги масс капитально. Именно поэтому я стараюсь напомнить, что все не так просто и у наших предков когда-то бывала другая жизнь. Как-то я наткнулся на дневниковую запись Петра Вяземского о том, что давным-давно его друг Александр Пушкин «съел почти одним духом 20 персиков, купленных в Торжке». Через 100 лет после этого случился октябрьский переворот, и я пробовал подсчитать, сколько лет и сколько властей должны были смениться, чтобы в Торжке в свободной продаже снова появились персики…

Советская элита жила в собственном законе – скрытно и стыдно. Общегосударственный бюджет они расходовали, как было удобно им, хозяевам жизни, продолжая, по сути, революционный грабеж. При этом цензура следила, чтобы в средства массовой информации ни строки не попадало о том, как номенклатурщики создали отделившийся от остального народа мир, с отдельными системой здравоохранения, жилищного и дачного устройств, системой собственной безопасности.

«Вы желаете знать, за какое время уха может превратиться в аквариум?»

…Советская власть заканчивалась по формуле нобелевского лауреата поэта Томаса Элиота «Не взрывом, но взвизгом», падала в послесоветскую жизнь без грохота, как подгнившее дерево, – иначе быть не могло. Почти 100 лет назад большевики породили свою элиту, правящий класс, этот класс устраивал собственную жизнь и заодно сортировал общество, изменяя соотношения в нем. После чего он обвалился, как упомянутое гнилое дерево или стена без фундамента. Только пыль столбом.

И все же, несмотря на то что сегодня власть в стране вроде бы сменилась, я часто вспоминаю афоризм мудрого Станислава Ежи Леца: «Мышь мечтала о крыльях. Ну и что, госпожа летучая мышь?» Это про нас…

Общество остается безэлитным. Мы отучились находить логику в том, кто стал главнее кого, – тем более что такие размышления ни на что не влияют. Усталые люди похожи на разлетевшиеся атомы расщепленной молекулы. Социологи зовут это состояние «атомизацией среды». Среда, четверг, пятница… До Воскресения далеко.

Сам не знаю, что будет дальше. Один известный зарубежный журналист на вопрос о том, как ему видится процесс возвращения нашего общества к более или менее понятным критериям внутреннего устройства, ответил мне вопросом: «Насколько я понимаю, вы желаете знать, за какое время уха может превратиться в аквариум?» А все-таки?

Источник: Факты