Портрет поколения: Хачу машыну, квортиру и дачю

По данным социологов, 34% россиян с высшим образованием никогда не читали книг. И не хотят…  Пореформенной России — 25 лет. Шаг поколения… Младенцы эпохи «ускорения» окончили вузы в эпоху «модернизации с инновацией». (И похоже: в 1985-м ускорением называли примерно то, что нынче модернизацией.)

А сама РФ-2010 — расположена искать это нано-Беловодье?

С 1988 года Левада-центр (прежде ВЦИОМ) ведет мониторинг страны.

Ежели бегло, вот их цифры. В 1990-м 10% семей в СССР имели дома свыше 1000 книг. В 2005-м таких семей в РФ было 4%. В 2009-м — 2%. Совокупный тираж книг в РФ упал с 1990-го в 2,5 раза. Средний тираж издания — в 6,5 раза. В 2008-м 34% респондентов с высшим образованием вообще не читали книг. Никаких, никогда. Книги по специальности читали 18—19% «дипломированных». Книги о науке  — 3—6% из них. Об IT-технологиях — 4—6%, об истории — 5—8%. Словари нужны 2—4% выпускников российских вузов. На иностранных языках систематически читал 1% населения РФ. (Хотя 9% публики отвечали, что владеют английским, — и это огромный сдвиг в умах!)

Лишь 8% людей с высшим образованием и 6% 18—24-летних россиян читают больше 5 книг в месяц. 6% респондентов читают в интернете тексты по специальности. Учебные тексты ищут в Сети 6% (среди молодежи — 18%).

При этом 72% респондентов в 2009-м были довольны своим чтением. 82% респондентов (76% среди молодежи) — довольны своим образованием. Только для 7% молодежи хорошая работа — это высокотехнологичная работа. Только для 14% молодежи хорошая работа — та, что дает возможность видеть страну и мир. Только 5% студентов связывают понятия «хорошее образование» и «ориентация на мировой уровень науки». Качество вузовских учебников в РФ-2008 волновало 6% учащихся.

Совсем уж к слову: ТВ ежедневно смотрят 83% респондентов Левада-центра. Денег в 2009-м не хватало 72% опрошенных. А прав и свобод — 4%.

Видимо: в «пореформенные» годы постсоветское общество разделялось и на тех, кто искал и нашел в новом времени новые образовательные возможности, — и тех, кто не мог этого делать. Или не хотел.

И разница в культурном капитале стала так же резка, как в доходах.

А численное соотношение «богатых» и «бедных» видно по опросам.

Борис Владимирович Дубин — руководитель отдела социально-политических исследований Левада-центра, ведущий социолог чтения в РФ, проницательный аналитик образовательной сферы России и ее эволюции.

Цифры, названные выше, опубликованы и осмыслены в его работах. Эти же данные (то бишь интеллектуальную температуру социума РФ-2010, анамнез, прогноз и терапию)  Борис Дубин комментирует в «Новой газете».

— Борис Владимирович, в 1960—1980-х  культ образования казался всеобщим. Перестройка усилила его. Как он «слинял в три дня»?

— Я думаю, что время, которому положено начало при Горбачеве, закончилось очень давно  — в 1993 —1994-м. Дальше пошла, как сказал поэт, «другая драма». Началось разочарование в идеях, которые предлагала предыдущая власть. Причем по массовой интеллигенции «шок» 1992 —1993 годов ударил сильней, чем по другим слоям. И даже не из-за того, что лишений было больше.

Жесткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с ее завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.

И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать: проще от них уйти.

Идеи конца 1980-х и начала 1990-х: нужно создать, можно создать и мы вот-вот создадим альтернативную систему образования, свободную печать, другую, общественную сеть библиотек, иное кино и телевидение… они ведь не были реализованы системно. Ни одна. Хотя при этом везде есть точечные примеры очень успешного развития.

В Екатеринбурге с 1990-го действует негосударственный Гуманитарный университет — с отличной библиотекой (до белой зависти — по нынешним временам), с приглашением преподавателей из Москвы и Петербурга, с экономической уверенностью — и с явным духом свободы. В Перми энергичный молодежный «Мемориал»: у них есть и летние волонтерские лагеря для подростков, и даже что-то вроде интернет-телевидения: выкладывают на сайт лекции историков, например. Похожее движение (хотя и поскромней) есть в Сыктывкаре. В Саратове, в Самаре, в Нижнем Новгороде (где федеральной программой «Культурная столица Поволжья» руководит неутомимая Анна Гор) — везде окрепли отдельные институции, сумевшие использовать потенциал времени.

Но лицеи, гимназии (хоть они и появились) не стали альтернативой государственной школе. Еще меньше качественных альтернатив  высшей школе. Мечта о российских образовательных институциях, которые стали бы частью мировых, системно не реализована. Отчасти – но лишь отчасти — воплотилась в РГГУ.

 Кипели разговоры о радикальной реформе высшей школы. А выяснилось: система может трансформироваться, не меняясь. Может увеличить нагрузку на всех преподавателей без изменения их состава. Может изготовить и провести через ВАК массу новой учебной литературы (в том числе и по новейшим специальностям), уровень которой ниже всякого разумения.

— Я как-то видела два новых учебника по очень «горячему» предмету. Из МГУ и из Кембриджа. У нас самым свежим был источник 1974 года, у них — года издания. По плотности информации книги различались на порядок.

Учебник МГУ тогда много хвалили: он и в топ-лист Non/fiction попал. Учебник Кембриджа был выписан без проблем через Amazon. Правда, 19-летний владелец истратил на него свой месячный заработок. В библиотеке родного факультета такой книжки нет до сих пор.

Думаю: это точечный пример системной беды. Или хотя бы частой.

— …И оказалось: несмотря на скудеющие библиотеки и прочее, можно заставить население все больше и больше платить именно за тот уровень, какой есть. Не за возможность выбора. Не за качество. А просто за то, что это есть.

51% студентов в России сегодня — «платники». При этом, по данным статистики, профессорский корпус почти не менялся с 1980-х. Он стареет. Отстает от мировой науки. Не ведет собственных исследований.

— Но отставание от мировой науки волнует только 5% студентов. Лишь 9% их озабочены недостатком иностранных преподавателей в вузах России. Лишь 10% недовольны качеством образования в целом.

Помните бунт студентов соцфака МГУ из-за качества преподавания? А больше и прецедентов не было. Почему?

— Очень многие из нас другого качества образования и не знают. Никогда не имели, — и потому не могут предположить, что его можно иметь, что на него можно ориентироваться. Весь советский период в закрытом обществе безальтернативность была ведущим принципом. И это работает до сих пор.

Работают и усталость, равнодушие, надорванность большой части населения. Сосредоточенная на себе, плохо понимающая большой мир и не сильно желающая туда войти власть. Состояние институтов, которые должны создавать и множить интеллектуальную элиту той же высшей школы.

И еще: как ни парадоксально, главная мифологема российского общества сегодня — деньги. В нашем новом мифе они все могут. И их никогда не хватает.

— То есть семьи считают данное образование хорошим уже потому, что за него плачено? И значит, плохим — за 7 тысяч у.е. в год — оно не может быть?

— Скорее работает другой механизм. Чего хотят студенты? Получить хорошую специальность. Какая это — хорошая специальность? Та, что дает хорошую работу. Какая это — хорошая работа? 78% отвечают: та, которая дает хорошие деньги. Все, круг замкнулся.

— А экономике «стабильности» нужны в лучшем случае геологи, нефтехимики и металловеды. Ну и дистрибьюторы всего прочего.

— По нашим опросам, подавляющее большинство студентов РФ не используют те возможности дополнительного образования, которые все же есть. Правда, 60% говорят, что у них таких возможностей не было. Но среди тех, у кого были, — воспользовалась ими лишь треть.

По другому нашему опросу — у 40% подростков-реципиентов была возможность учиться в гимназиях, лицеях, спецшколах. Воспользовались — 6%.

Невзирая на прямую вроде бы связь качественного образования с позицией на рынке труда, со статусом, по данным Левада-центра, только 6—8% тех, кто сейчас учится, хотят получить реальное, качественное образование.

— Почему, Борис Владимирович?

— Дело ведь еще и в типе общества, в его представлениях о человеке, о самых разных вещах, не имеющих вроде бы прямого отношения к качеству знания.

За нашим социумом не стоит идея жизни как роста, как увеличения собственного потенциала и потенциала окружающих. У нас не проповедана идея качества. Идея совершенствования. Респект к тем, кто сам готов вытащить себя, как Мюнхгаузен из болота, за волосы. Общее признание ценности их усилий.

Я бы так сформулировал для себя ноу-хау развитых обществ: видимо, в них система представлений, которая формирует человека, его представления о себе и о другом, формирует общество (по крайней мере его ведущие группы), держится на трех «с». Это — самостоятельность, состязательность и солидарность.

Без самостоятельности, в мире рабов и хозяев, не может быть современного общества. Дух состязательности, альтернативы, выбора: без него нет динамики. А современное общество динамично, иначе оно не могло бы отвечать на вызовы времени. И, наконец, солидарность: для человека современного общества солидарность не отменяет состязательности. Солидарность в устойчивых формах, воспроизводимых от года к году, от поколения к поколению.

А Россия все-таки — очень атомизированное общество… В нем есть несколько серьезных ограничителей. В том числе — чрезвычайная бедность населения. Не только деньгами, но и доверием, поддержкой усилий, позитивным расчетом на другого, желанием сделать лучше, чем было вчера и сегодня.

Да, все это следствия тоталитарного периода. Но они еще работают.

Поэтому нет ни ориентации на взлет, ни ориентации на единение с себе подобными.

Наша проблема не в креативных способностях: они есть. А в организованности усилий, в поддержании их. В механизмах самовзращивания  — как черты целого слоя, а не людей или семей.

Но пока идеи и примера самовзращивания нет в опыте большинства.

В исследованиях Левада-центра есть подгруппа, которую мы рассматриваем как лабораторную: те, кто сейчас получил или получает второе высшее образование. Так вот, у подавляющего большинства родители закончили вуз, многие имеют ученую степень. Их домашние библиотеки значительно больше среднего размера по стране. Эти люди на порядок чаще говорят и читают на иностранных языках, бывали за границей.

У очень большой части этой группы была нетипичная обстановка в семье: родители читали детям, дети читали родителям, обсуждали прочитанное. Так росло качество общения этих мальчиков и девочек в школе, падала конфликтность в отношениях со сверстниками, с преподавателями. А социабельность — готовность к положительному контакту через общение — положительно влияет на общие установки. На качество учебы. На ее результаты.

Таким образом: идея самовзращивания в России связана с образовательным цензом родителей, с особым коммуникативным климатом в семье, с наличием некоторых денег и готовностью тратить их на образование детей, на приобретение хороших, долгодействующих книг…  Все это — социальные умения и культурные капиталы.

Но доля этих семей невелика. 6% по стране в целом. И 4% молодежи.

— Почти как в статистике России 1900-х, где группа «активно читающих» составляла 4% населения. Но тогда все преподаватели и ученые в сумме давали 0,5% населения империи, «лица свободных профессий» — еще 0,5%, финансисты  — 0,07%. А 64% сограждан были вовсе неграмотны. В 1970-х СССР добрался до всеобщей десятилетки. И что ж: мы вернулись к той же доле высокообразованных? Всего за 25 лет?

И еще: в России 1860—1910-х и дети социальных страт, не имеющих опыта самовзращивания, рвались учиться. Это дало им прочные социальные лифты, а стране: Ключевского, Чехова, Сурикова и Бакста, братьев Рубинштейнов, генерала Деникина, Нижинского — да тысячи! В 1918-м смоленским гимназистом стал Твардовский: он сдал вступительный экзамен, для чего отец-кузнец год платил репетитору-восьмикласснику. Учиться «на инженера-путейца» мечтал слесарь Никита Хрущев: да жизнь не дала…

Почему эта тяга не работает в РФ-2010 с ее «всеобщим средним»?

— Сегодня даже у тех, кто получил и получает сейчас второе высшее, нет ощущения, что это поможет им занять лучшие позиции на рынке труда. И здесь — самое тревожное. У них нет ни культурных, ни социальных гарантий, что они будут востребованы в качестве тех специалистов, которыми сами себя сделали. Больше того! Уровень их неудовлетворенности — возможностью влиять на свою жизнь, на свое положение, на ситуацию в городе, где они живут, — выше среднего по стране.

Образуется разрыв между тем, чего эти ребята хотели, во что вкладывались, — и тем, что могут предоставить социум и рынок труда. И получается: чем большего ты  добиваешься от себя, тем меньше гарантий, что ты найдешь себе адекватное место на рынке труда России.

Возникает вопрос: зачем мне все это? И немалая доля молодых людей, способных по своему потенциалу получить и второе высшее, и ученую степень, — отказываются, не видя возможностей немедленной гратификации (в частности, в виде роста доходов, который для них для всех очень важен).

Хотя я уверен, что в потенциале таких ребят не 4%, а хотя бы 15—20%.

Но общество не построило нового механизма их встраивания в социум. И притом разрушило старые системы встраивания — в той же высшей школе. У нас сегодня вовсе нет институтов, которые поощряли бы повышение человеческого качества, отвечали бы за повышение качества нации.

…Надо быть очень внимательным к молодым университариям. К тем, кто окончил магистратуру и начинает преподавать. Это важный слой, в него надо вкладываться, его надо долго и не скаредно кредитовать: он создает сегодняшних учащихся — завтрашних работников. Но тут надо хотя бы понимать связь и иметь готовность работать на будущее. А это для нынешней России не характерно.

Готовность планировать и закладывать будущее — очень низкая. Это касается и населения, и продвинутых групп, и властных элит.

— То есть в хорошее образование детей вкладываются лишь те, для кого это наследственный, уже безусловный рефлекс? Но если группа так мала,  она не модельна и не влияет на социум. Мало ли неформальных объединений? Есть готы,   а есть ботаники. В 1950—1980-х хотя бы книжные тиражи формировали ценности (хотя, как оказалось, нестойкие).

— Я не склонен идеализировать современную семью. Интеллигентскую в частности. Я считаю, что стопроцентных заслонов в семье нет. Она пронизана теми же конфликтами, разрывами ориентаций, что и социум.

Но, насколько я знаю, нет хороших статистических исследований вот о чем: какая часть людей и семей, образовывавших позднесоветскую интеллигенцию, сумела передать культурный капитал, образовательный ценз, моральные представления своим детям? Возникли ли династии интеллигенции? Какой объем они занимают в образованном слое? В обществе? Думаю, это очень небольшая величина.

А ведь это очень важная вещь: другие стартовые возможности, другая коммуникабельность, другое отношение к проблеме выбора и качества. Это должно быть сформировано в нескольких поколениях и устойчивыми институтами. Но идти по твердой устойчивой почве,  сформированной несколькими поколениями, идти, постоянно подымаясь вверх, — все не удается.

— У нас нет и форм спокойного цивилизованного разговора об этом.

— У нас вообще утрачена практика проговаривания серьезных вещей. Или скомпрометирована сама практика говорить всерьез…

Кто-то объясняет это постмодернизмом. Кто-то — тотальным цинизмом, разъедающим все сословия, включая образованное. Есть и то, и другое. И явный дефицит площадок, на которых это можно обсуждать. И явный дефицит языков, на которых это можно обсуждать, а не драть глотку, перекрикивая друг друга, как на ток-шоу. Но общий итог: обсуждаются серьезные проблемы общества плохо.

А это скверно. Так не должно быть.

Уж до чего было тяжелейшее положение в Германии после войны: позорно и отвратительно считать, даже называть себя немцем, экономическое положение отчаянное, казалось бы – позади ужас, впереди – никакой перспективы. Но все-таки уже в 1946 году начали выходить такие книги, как «Прощание с прежней историей» Альфреда Вебера и «Аналитическая психотерапия» Франца Александера, книга Ясперса о немецкой вине и его же – об идее университета, «Миф о государстве» Кассирера и «Эсэсовское государство. Система немецких концлагерей» Ойгена Конона, «Три пути в философии религии» Тиллиха и «Психолог в концлагере» Виктора Франкла. О литературе, живописи, музыке уж и не говорю. Шла огромная работа по рационализации, выговариванию, упорядочиванию того, что произошло.

Кстати, сразу же началось отчаянное сопротивление: не надо бередить раны, и без того мы втоптаны в землю и обижены… давайте строить другую Германию, а потом разберемся: что мы оставили за спиной?

И все равно эта работа шла, на разных уровнях: от книг интеллектуалов до школьных классов — через поддержку массмедиа, через высшую школу. И дошла до эпохи «немецкого чуда», когда эти взгляды стали взглядами большинства. Работа, шаг за шагом, была проделана (хотя никто не сказал, что она закончилась) — но результат, вот он. А если этого нет?

Много ли у нас было книг 1990-х, которые всерьез объясняли нам,  чем было общество 1970—1980-х? И чем были сами 1990-е?

Прошло 20 лет — где их общезначимые, хоть сколь-нибудь широко признанные интеллектуальные плоды? Особенно  в сфере рационального осмысления реальности.

Беседовала Елена Дьякова, Новая газета