Открывают дверь автозака и заставляют людей на коленях ползти к ней. Рисуют на спинах захваченных красные кресты. Или выливают им на голову белую краску. Если случайно прольют краску на машину, вытирают головой жертвы. Так отмечают тех, кто должен быть особенно сильно избит в отделении или изоляторе.
Укладывают людей на пол в автозаках слоями, один на другого, другой на третьего. Снизу нечем дышать, сверху бьют дубинками. Если те, кто внизу, задыхается и просит помощи, те, в чёрном, орут на них: «Молчать!»
И едут утрамбованные в человеческую массу врачи, инженеры, бизнесмены, артисты, спортсмены и видят над собой берцы карателя.
«Еще одному задержанному с разбитой головой по дороге стало плохо, он терял сознание, мы стучали, говорили об этом, но они говорили лишь, что «это же агитатор». Надавали ему пощечин» (Юрий, 23 года, все цитаты — из материалов белорусского правозащитного центра «Весна». — Ред.).
Долго возят и в конце концов привозят.
«Там мы слышали, как привели другую партию. Крики стояли адские. Это были «меченые». Били кулаками, дубинками, ногами, берцами, применяли электрошокер».
Это не значит, что на входе в ад бьют только меченых. Бьют всех. «Один омоновец до смерти избил парня за то, что у него фамилия похожа на Тихановскую — «Тиханович». (Владислав Соловей, 28 лет, воспитатель детского сада).
«Парень с окровавленной головой, который стоял рядом, спросил, может ли он об меня кровь вытирать».
«Там меня вытащили на улицу, где восемь сотрудников ОМОНа начали бить меня в голову, пах, по почкам, в общем, по всему телу. Я просил их остановиться, но это их еще больше заводило… Я потерял сознание после того, как получил в левую часть лица, ударившись головой об стену». (Илья, 18 лет).
В отделении пристегивают человека наручниками к стулу и бьют. «Хочешь в туалет? Когда освободишься, тогда и сходишь» (Дмитрий Мишаковский, 39 лет).
Людей гонят в изолятор и по ним палками. На этаж заставляют ползти на карачках.
Во дворе тюрьмы ставят людей с поднятыми руками к стене на час, на два, на три. Кто опустит руки, к тому тут же подскакивает бугай в чёрной балаклаве и бьет резиновой дубинкой.
От ударов на теле остаются багрово-фиолетовые вмятины, подтеки, полосы.
Сотни людей стоят во дворе тюрьмы на четвереньках. Часами. Или упершись головами в землю. Кто не выдержал, поднял голову — того бьют.
Сотни голых людей часами сидят под открытым небом на бетоне в ожидании, пока их начнут по одному вызывать на опрос и бить. Или стоят у стены 15 часов подряд.
«Люди просили медицинской помощи. Пришла фельдшер, как я понимаю местная сотрудница, и стала избивать людей. Она сказала: «Я вас сейчас вылечу здесь, нечего ходить на площади».
«Когда я попросил о медицинской помощи, ко мне подбежал сотрудник в майке с надписью ОМОН, ударил по голове и спросил: «Помогло?» (Максим Довженко, 25 лет).
«Ты куришь?» Ответ пленника не важен, при любом ответе тушат горящую сигарету о его ладонь.
Спортсмен? Четыреста приседаний.
Еду дают на третий день. Воду на четвертый. Туалетной бумаги нет.
Одно ведро на 134 человека. Вместо туалета.
В камеру, предназначенную на четверых, утрамбовывают 27 человек. Или 30. Или 34. Воздуха нет. Есть вонь, пот и страх. Люди ртом хватают то неподвижное, спертое, что висит в камере вместо воздуха, и теряют сознание. А снаружи доносятся дикие крики.
«Под нашей камерой зверски избивали человека. Рассказывали, что ему перед избиениями говорили: «Мы сейчас покажем, как надо любить ОМОН». Потом его зверски избивали, а он кричал соответственно. Они ему говорили: «Кричи, что ты любишь ОМОН». Он кричал. А они говорили: «Кричи сильнее, сильнее». Он просто в агонии кричал. Потом он замолчал. И мы поняли, что с ним что-то случилось. Они специально били под нашими камерами, чтобы мы это слышали».
Актера театра имени Горького Ждановича, заступившегося во время разгона протестного марша за женщину (как это сделал однажды в Москве Сергей Мохнаткин), посадили на 9 суток. Спать места нет, спал на столе. Читал сокамерникам «Евгения Онегина», сидя у параши.
Елена Левченко, знаменитая баскетболистка, единственная белоруска, игравшая в профессиональной лиге в Америке, единственная в стране лучший центровой чемпионата мира, участвовала в маршах протеста. Ее арестовали в аэропорту, когда она собиралась лететь на лечение. Вместо лечения в европейской клинике — камера без отопления и горячей воды, где человеку ее роста труднее, чем другим. Привыкла к комфорту в Америке, где душ принимают дважды в день? Обойдешься без душа 15 суток.
В Гомеле православного священника о. Владимира, вышедшего в одиночный пикет с плакатом «Спы нице гвалт!», который нарисовали ему его дети (их у него шесть), сажают на 10 суток. Потом освобождают, возвращают одежду, позволяют вздохнуть с облегчением, предчувствуя свежий воздух, встречу с семьей и все то теплое и хорошее, что называется жизнью, — и дают еще 15 суток. Снова та же гэбэшная выучка, та же ментовская подлость: поманить свободой — и тут же отнять ее.
Это не просто локальные полицейские операции, не просто отдельные случаи жестокости и нарушения закона. Это целенаправленная и масштабная военно-карательная операция против белорусов. Она происходит повсюду, на проспектах и во дворах, в Минске, в Гомеле, в Гродно, в Новополоцке. Ее объявил захвативший власть самозванец — всем врущий, всем тыкающий, пошлый во всех своих проявлениях тип. Он оскорбился до глубины своей извращенной души неблагодарностью народа, проголосовавшего не за него, а за домохозяйку, и решил мстить народу и ломать народ.
Идет огромная карательная операция в масштабах всей страны. Репрессиям подверглись 30 тысяч человек. Есть пропавшие без вести и убитые.
Репрессии продолжаются. В Минск входят колонны военной техники. Черные отряды карателей выстраиваются на площадях. Десятками закрывают станции метро. Отключают интернет. Чтобы сломить сопротивление горожан, придумывают ноу-хау: отключают воду в протестующем районе Новая Боровая. Будете ходить грязными, будете пахнуть и смердеть, будете стоять за водой в очереди с ведерками и бидонами, будете смывать унитазы из кружки. Когда люди из других районов Минска начинают подвозить в район воду в бутылях, каратели ловят их, отнимают у них бутыли.
Потом привозят в район три уличных туалета, грубо, по-быстрому даже не выкрашенных, а вымазанных в бело-красно-белый цвет, и ставят у всех на виду.
Вот вам сортиры в цветах флага протеста. Пользуйтесь.
А неподалеку машина с затемненными стеклами, из-за которых зорко смотрят глазки на крысиной мордочке гэбэшного соглядатая: кто скажет слово, кто возмутится — взять его.
Разъяренное камуфлированное вооруженное быдло мстит белорусам.
Патрули во дворах. Выход из подъездов по паспорту. Они мстят людям за то, что те неделю за неделей выходят на улицы в мирном протесте, за то, что хотят перемен, за то, что победили диктатора на выборах, за то, что имеют надежду и идеалы, за то, что считают себя людьми. Им мало только бить, только ломать, только сажать, только тушить сигареты о ладонь пленного и стяжками побольнее и потуже стягивать брошенным на асфальт людям руки за спиной. Тупого насилия им мало. Берца на спине пленного мало. Удара в лицо мало. Нужно еще унизить.
Поэтому они топчут цветы и ногами расшвыривают свечи, поставленные в память убитого ими же Романа Бондаренко.
Поэтому они на глазах у захваченных в плен людей демонстративно чистят свои берцы бело-красно-белым флагом и бросают его в виде грязной тряпки на ступеньку автозака.
Белорусы во Второй мировой войне понесли страшные потери. Историки до сих пор спорят о том, был ли убит каждый третий, четвертый или пятый житель Беларуси. Сожженные деревни и люди — 628 населенных пунктов, уничтоженных вместе с жителями, — остались в памяти людей. Это народ-мученик, народ, в сознании которого не могла не остаться ужасная травма.
Когда я бывал в Беларуси — а я бывал там не раз, — мне почему-то всегда казалось, что по всей стране стоит глубокая тишина. Может быть, это просто ощущение жителя Москвы, привыкшего к беспрерывному шуму, гаму и гулу мегаполиса. А может, это тишина какого-то другого измерения — тишина так и не оправившейся от кровавой казни страны, тишина огромного пепелища, в которое оккупанты превратили Беларусь. И хотя города отстроены, и приятными красками светятся аккуратные фасады домов в центре Минска, и плавают лебеди в прудах, все равно за всем этим милым скромным благолепием колеблющимся, полуисчезнувшим видением стоят черные, обугленные развалины…
Карательные операции против белорусов последний раз проводили немцы в 1944 году. Кто, какая нелюдь осмелится снова устраивать террор против этого миролюбивого и спокойного народа, в какую шизофреническую голову придет мысль снова хватать и пытать народ-мученик? Кто дойдет до того, чтобы снова выпустить против них карателей в черном, до такой низости, чтобы снова, как это уже было восемьдесят лет назад, устраивать на белорусов облавы на улицах их городов, ставить их лицами к стене, обвитой поверху колючей проволокой, бить и пытать их? Кто дойдет до того, чтобы стрелять в них на улицах Минска и убивать их пулями и побоями, как это делали когда-то оккупанты? Не может быть, чтобы нашелся человек, который пойдет на это.
Так я думал, так мне казалось. Есть черта, которую нельзя перейти. Какая наивность.
Но ведь я не один такой наивный. Учительница Тамара Монтик обратилась к замминистра внутренних дел Геннадию Казакевичу с прочувствованным, человеческим словом. Она вспомнила, как учила его, какой он был умный мальчик, как оставался после уроков, чтобы говорить с ней об истории, — и попросила его быть человеком. «Гена, ты не можешь предать меня. Ты не можешь предать свою семью, предать свой белорусский народ. Не забудь уроки истории. Эта власть уже мертва…» Но где и когда, на какой ступеньке своей карьеры в органах, в какой момент своей жизни он перестал быть человеком? Это к нему, Казакевичу, привели Марию Колесникову, отказавшуюся покидать страну, и это он сказал ей, что она будет «25 лет без зубов на зоне шить рубашки силовикам».
Если кто-то оцепляет улицы и устраивает облавы, если пускает на мирных мужчин и женщин свои спецназы, заточенные на жестокий захват и убийство, если гребет в тюрьмы демонстрантов и прохожих, мужчин и женщин, пенсионеров и инвалидов, если наводняет улицы городов мрачными, пугающими машинами, предназначенными для террора, если вышвыривает из страны католического епископа, профсоюзного лидера, победившую на выборах в президенты женщину и многих, многих других, если держит в тюрьмах своих политических противников, если прямо в институте хватает поющих «Марсельезу» студентов и разгоняет марши инвалидов, шагающих на костылях и ходунках, если его каратели черными цепями рассыпаются по улицам и паркам, охотясь на белорусов, как на дичь, — то кто он такой?
«Когда 9 августа ЦИП* превратили в один большой подвал гестапо, никого не волновали противоэпидемиологические соображения. Когда судьи прямо там, в подвале гестапо, выносили свои постановления, продолжая содержание избитых, искалеченных людей в камерах с превышением лимита наполняемости раз в двадцать…» Так говорит Павел Сапелко, юрист из правозащитного центра «Весна».
Вот и появилось это слово — гестапо.
Это не я его сказал в приступе ненависти к карателям или в эмоциональном перехлесте, это его сказал человек, который видит все это своими глазами, который слышит крики захватываемых и истязаемых людей, который знает в деталях и подробностях ужас, происходящий сегодня в Беларуси.
Если в стране полную, ничем неограниченную, необузданную власть имеет гестапо, то тогда то, что происходит в этой стране, называется — фашизм.
*Центр изоляции правонарушителей, известный как Окрестина.
Автор: Алексей Поликовский; НОВАЯ ГАЗЕТА