«Положить Предел Публичному Исполнению Порнографической «Эксцентрики»
80 лет назад, в 1930 году, в СССР была проведена реформа органов цензуры. История борьбы за идейную чистоту советских книг и газет.
«В погромном потоке не дается пощады никому»
Каждое советское ведомство в канун годовщин со дня своего основания стремилось доказать, что к его появлению имели самое непосредственное отношение Ленин, Сталин или кто-то еще из видных и не записанных на тот момент в число врагов народа руководителей большевистской революции. Однако ни одно из учреждений, за исключением Совнаркома, не имело на это таких же веских оснований, как советская цензура.
Подписанный вождем мирового пролетариата декрет Совнаркома «О печати», которым вводилась цензура, появился на свет через день после октябрьского переворота, как именовали его тогда сами большевики,— 27 октября 1917 года по старому, или 9 ноября по новому стилю.
В 1920-е годы Главлит обнаружил, что фокстрот недостаточно похож на твердую поступь строителей социализма
Фото: / Time Life Pictures/ Getty Images/ Fotobank /
«В тяжкий решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих,— говорилось в декрете,— Военно-Революционный Комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков. Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая социалистическая власть нарушила, таким образом, основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати. Рабочее и Крестьянское Правительство обращает внимание населения на то, что в нашем обществе за этой либеральной ширмой фактически скрывается свобода для имущих классов, захвативших в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс.
Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественнейших оружий буржуазии. Особенно в критический момент, когда новая власть, власть рабочих и крестьян, только упрочивается, невозможно было целиком оставить это оружие в руках врага, в то время как оно не менее опасно в такие минуты, чем бомбы и пулеметы. Вот почему и были приняты временные и экстренные меры пресечения потока грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы молодую победу народа желтая и зеленая пресса».
В декрете, разумеется, утверждалось, что мера эта исключительная и временная:
«Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены; для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону».
Но время шло, новый порядок все не упрочивался, и давление на печать только усиливалось. Газета «Понедельник» в апреле 1918 года, незадолго до закрытия, сообщала:
«В погромном потоке не дается пощады никому. Шкала репрессий, применяемых к печати, довольно обширна. В этом отношении выработаны новые методы борьбы, до которых не додумывались гонители печати самодержавного режима даже в самые темные времена. Штрафы от 100 до 1000 рублей. Секвестр, конфискация, реквизиция, национализация, разгром типографии. Приостановка, закрытие и разгром газеты. Конфискация и уничтожение газетных номеров на почте и у газетчиков. Национализация газетной торговли с обязательством продавать только советские газеты. Введение одинарной, двойной и тройной цензуры, предварительной и последующей. Вот краткий и беглый перечень популярных способов борьбы с печатью. Все извилины «правотворческой» фантазии учесть нельзя. Способы борьбы настолько богаты и неожиданны, что при самом богатом воображении нельзя указать всех форм преследований».
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. В январе 1918 года декретом Совнаркома был создан ревтрибунал по делам печати (на фото), получивший право арестовывать, судить и сажать за «сообщение ложных или извращенных сведений о явлениях общественной жизни»
Поставив под контроль печать, большевики вскоре взялись и за книгоиздание. В декабре 1920 года члены Всероссийского союза писателей, в число которых входила знаменитая народоволка Вера Фигнер, направили наркому просвещения РСФСР Анатолию Луначарскому письмо, в котором протестовали против советских методов цензуры:
«Условия, в которых русское писательство находилось эти три года, не улучшаются, а ухудшаются. Доступ к типографиям не расширяется, а суживается. Последние рукописи ныне снимаются с очередей и возвращаются авторам. Русская художественная, критическая, историческая, философская книга окончательно замуровывается. Русская литература перестает существовать. Из явления мирового значения она превратилась в явление комнатного обихода для небольшой группы лиц, имеющих возможность услышать друг друга за чтением своих рукописей.
История не забудет отметить того факта, что в 1920 году, в первой четверти века ХХ-го, русские писатели, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трех книжных лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было. И это в то время, когда на руках русских писателей недвижно, не превращаясь в книги, лежат сейчас (по данным Всероссийского союза писателей) около полутора тысяч приготовленных к печати рукописей художественного и литературно-критического порядка, и в то самое время, когда типографии, все взятые Государственной властью в свое ведение, выпускают сотни тысяч всяческих изданий…
Мы старались морально, авторитетом русского писательства отстоять перед Советской властью несколько лучших частных издательств, связанных живой и непосредственной связью с крупнейшими литературными силами страны и имеющих бесспорные, порой блестящие заслуги перед русской литературой,— мы надеялись, что таким образом удастся обеспечить хотя бы в эти отдушины приток свежего воздуха до той поры, пока русской книге удастся стать на ноги. Что же?
Мы выдержали три года борьбы за существование только для того, чтобы потерять и эти последние возможности создавать русскую писательскую книгу: ныне закрывают издательства, отбирают наши последние запасы бумаги, запирают наши типографии, прекращают набор рукописей, аннулируют уже данные разрешения на издания, даже отказываются от контрактов, которые органы власти в качестве представителей Государства заключали с писательскими коллективами и издательствами на потребу самого Государства».
«Фокстрот для них — кокаин былых страстей»
Писатели не случайно обращались именно к наркому просвещения Луначарскому: временно введенная советская цензура стала приобретать хорошо знакомые по царским временам формы. Еще согласно «Уставу о ценсуре», утвержденному Николаем I в 1828 году, главное управление цензуры учреждалось при Министерстве народного просвещения. Точно так же народному комиссариату просвещения подчинялись политический отдел Госиздательства и объединившее в 1922 году все виды советских цензурных органов Главное управление по делам литературы и издательств, или Главлит.
Николаевским «Уставом о ценсуре» предписывалось:
«Произведения словесности, наук и искусств подвергаются запрещению ценсуры:
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. Глубокое знание литературного процесса, приобретенное за девять лет руководства Главлитом, принесло Павлу Лебедеву-Полянскому (второй справа) степень доктора филологических наук и звание действительного члена АН СССР
1) когда в оных содержится что-либо клонящееся к поколебанию учения Православной Грекороссийской Церкви, ее преданий и обрядов или вообще истин и догматов Христианской Веры;
2) когда в оных содержится что-либо нарушающее неприкосновенность Верховной Самодержавной власти или уважение к Императорскому Дому и что-либо противное коренным Государственным постановлениям;
3) когда в оных оскорбляются добрые нравы и благопристойность и
4) когда в оных оскорбляется честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветою».
Обязанности Главлита очень напоминали обязанности царской цензуры. Его функции заключались:
«а) в недопущении к печати статей, носящих явно враждебный к Коммунистической партии и Советской Власти характер;
б) в недопущении всякого рода печатных произведений, через которые проводится враждебная нам идеология в основных вопросах (общественности, религии, экономии, в области искусства и т. д.);
в) в изъятии из статей наиболее острых мест (фактов, цифр, характеристик), компрометирующих Советскую Власть и Компартию».
Кроме того, Главлиту предписывалось не допускать издания и распространения произведений печати, разглашающих военные тайны республики, возбуждающих национальный и религиозный фанатизм и имеющих порнографический характер.
Как и любая бюрократическая организация, Главлит скоро начал распространять свое влияние и на другие области. С 1923 года в нем появился Главный комитет по контролю за репертуаром, так что надзор Главлита распространился на театр, музыку и кино. К примеру, в 1924 году цензоры получили циркулярное письмо Главлита о запрещении идейно порочных танцев:
«В последнее время одним из самых распространенных номеров эстрады, вечеров (даже в клубах) является исполнение «новых», или «эксцентрических», как они обычно именуются в афише, танцев — фокстрот, шимми, тустеп и проч. Будучи порождением западноевропейского ресторана, танцы эти направлены, несомненно, на самые низменные инстинкты. В своей якобы скупости и однообразии движений, по существу, представляют из себя салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений.
На рынке наслаждений европейско-американского буржуа, ищущего отдых от «событий» в остроте щекочущих чувственность телодвижений, фокстроты, естественно, должны занять почетное место. Но в трудовой атмосфере Советских Республик, перестраивающих жизнь и отметающих гниль мещанского упадочничества, танец должен быть иным — бодрым, радостным, светлым. В нашей социальной среде, в нашем быту нет для фокстрота и т. п. предпосылок. За него жадно хватаются эпигоны бывшей буржуазии, ибо он для них — возбудитель угасших иллюзий, кокаин былых страстей.
Все наглее, все разнообразнее выносят они его на арену публичного исполнения, навязывая его пряно-похотливые испарения массовому посетителю пивной, открытой сцены и т. п., увлекая часто на этот путь руководителей клубов. С этим надо покончить и положить предел публичному исполнению этой порнографической «эксцентрики». Как отдельные номера ни фокстрот, ни шимми, ни другие эксцентрические вариации к их публичному исполнению допущены быть не могут. Равным образом означенные танцы ни в коем случае не должны разрешаться к исполнению на танцевальных вечерах в клубах и т. д.».
Чуждое влияние искоренялось и в театре. В 1925 году из репертуара сняли пьесу Оскара Уайльда «Идеальный муж» как пропагандирующую чуждый пролетариату парламентаризм. Из оперы «Евгений Онегин» изъяли «фальшивый эпизод крестьянской идиллии — сцену барыни с крестьянами», а в опере «Пиковая дама» впредь не должна была появляться Екатерина II.
Нарекания цензоров вызвало даже стихотворение Самуила Маршака «Багаж». Во-первых, его героиня — сдававшая диван, чемодан, саквояж дама явно имела непролетарское происхождение. Во-вторых, в стихотворении просматривалась клевета на работников Наркомата путей сообщения, заявивших даме, что «за время пути собака могла подрасти». Но главное — во всем сборнике, где напечатали «Багаж», «не чувствуется желания сделать ребенка общественником».
Но главной задачей цензуры оставалась помощь власти в укреплении большевистского порядка. В 1927 году, например, Главлит дополнил перечень сведений, не подлежащих разглашению: отныне запрещалось сообщать о любых выступлениях рабочих против администрации государственных заводов и фабрик, о забастовках, о столкновениях представителей власти с крестьянами, о роспуске советов в местах, где народ не избрал коммунистов.
«Социалистическое общество — это конюшня»
Несмотря на усердие цензоров, руководители партии и правительства постоянно оставались недовольными их работой. Да и главный цензор СССР — начальник Главлита Павел Лебедев-Полянский признавал, что в работе его ведомства имеются отдельные недостатки. Во время совещания с заведующими республиканскими, областными и краевыми подразделениями Главлита в январе 1931 года он докладывал:
«В первый период Главлит центральное внимание уделял частным издательствам… Главлиту и его работникам приходилось искать враждебную идеологию именно в этих издательствах, и наше государственное издательство, издательство советских учреждений, естественно, отодвигалось на второй план. Терпели альманахи, выступающие с враждебных позиций… Это не было ошибкой Главлита, это была определенная политика, с которой мы начали… Сама политика тоже вырабатывалась постепенно. На первых порах в нашей политике было много элементов воспитательного характера. Мы ставили задачу воспитания писателя, приблизив его к Советской власти.
Особенно это имело большое значение в области художественной литературы. Мы очень долго возились с такими писателями, как, например, Булгаков. Мы все рассчитывали, что Булгаков как-нибудь сумеет перейти на новые рельсы, приблизиться к советскому строительству и пойти вместе с ним попутчиком, если не левым, то хотя бы правым, или средним, или каким-нибудь другим. Но действительность показала, что часть писателей пошла с нами, а другая часть писателей, вроде Булгакова, не пошла и осталась самой враждебной нам публикой до последнего момента…
Замятин представил роман, изображающий социалистическое общество. Социалистическое общество — это конюшня, довольно темная, грязная, в которой много стойл и в каждом стойле находится свинья. И все… и больше ничего нет. Вот, примерно, социалистическое общество. А Булгаков представил роман еще замечательнее. Какой-то профессор подхватил на улице собачонку, такую паршивенькую собачонку, никуда не годную, отогрел ее, приласкал ее, отошла собачонка.
Тогда он привил ей человеческие железы. Собачонка выровнялась и постепенно стала походить на человека. Профессор решил приспособить этого человека в качестве слуги. И что же случилось? Во-первых, этот слуга стал пьянствовать и буянить, во-вторых, изнасиловал горничную, кажется. Потом стал уплотнять профессора, словом, безобразно себя вел. Тогда профессор подумал: нет, этот слуга не годится мне, и вырезал у него человечьи железы, которые ему привил, и поставил собачьи.
Стал задумываться: почему это произошло? Думал, думал и говорит: надо посмотреть, чьи же это железы я ему привил. Начал обследовать больницу, откуда он взял больного человека, и установил: понятно, почему все так вышло,— я ему привил железы рабочего с такой-то фабрики. Политический смысл тут, конечно, ясен без всяких толкований. Мы, конечно, не пропустили такой роман, но характерно, что была публика так настроена, что позволяла себе подавать такие романы. Я бы сказал, что сейчас таких романов не подают, но нечто в таком роде все еще бывает, а наши товарищи все еще печатают».
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. Бдительные читатели и работники печати быстро наметали глаз на контрреволюционные знаки препинания, переносы и опечатки
Рассказывал начальник Главлита и о том, как авторы умудряются обманывать цензоров:
«Обычно эти люди, зная, что их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: «Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хорошенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен». И нужно сказать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита».
Особенно неприятной для Лебедева-Полянского была история с выпуском книги философа Алексея Лосева, часть которой цензуру вовсе не проходила:
«Нас крыли на XVI съезде партии за то, что мы разрешаем книги Лосева. Это большая наша ошибка. Ошибка прежде всего та, что политредактор не прочел этой книги, только переворачивал ее, а самое главное, что этот господин в эту книгу около 100 страниц включил вещи, которые не представлял, и напечатал в бывшем Сергиевом Посаде. Оказалось, что там были вещи не только идеалистические, но прямо-таки контрреволюционные, и удивляешься прямо, на что человек рассчитывал, неужели он думал, что никто ее не будет читать?
Нашлись все-таки коммунисты, которые захотели отточить зубы и прочли эту книгу. Такие люди, как Лосев, сейчас, конечно, не выступают и не будут выступать: урок здесь был дан хороший и по всем направлениям. Мы по нашему направлению сняли того товарища, который пропустил эту книгу не читавши. Лосев получил хороший урок, его приятели это знают и не могут теперь так выступать».
На том же совещании начальник Главлита предлагал и новый способ утверждения издательских планов:
«Мы должны посмотреть с такой точки зрения: дает ли издательский план литературу, нужную для текущего момента, или нет. Если нас бесконечно будут пичкать «Декамеронами», Сервантесом, еще кем-нибудь, а не будут давать классической литературы, которая нам нужна в нашей борьбе, тогда мы этот план потребуем изменить… Конечно, я не хочу сказать, что «Слово о полку Игореве», Грибоедова, Пушкина не нужно изучать, но нужно найти пропорцию. Потому что литературу мы изучаем не ради литературы, но смотрим на нее как на определенное идеологическое средство воспитания масс в целях осуществления развернутого наступления социализма по всему фронту.
Утверждать издательские планы нужно на рабочих собраниях. Созвать, например, рабочих Путиловского завода в Доме культуры, вмещающем 2000 человек. Они дадут самые лучшие указания. Если масса рабочих Путиловского завода скажет: нам это не нужно («Декамероны», «Дон Кихоты» и проч.), нужно то-то и то-то, тогда попробуйте возразить против Полянского. Здесь не Полянскому нужно будет возражать, а рабочему активу. А с ним мы должны считаться, потому что вся наша революция, все наши задачи направлены к тому, чтобы удовлетворять классовые интересы рабочих».
Но главную новость — новые задачи, которые поставила перед цензурой партия,— Лебедев-Полянский довел до подчиненных в самом конце выступления:
«Если раньше мы сосредотачивали внимание на враждебных нам элементах, которые находились вне наших рядов, то теперь, в период развернутого наступления социализма, нам придется уделять очень много внимания тем политическим линиям и той идеологической позиции, которые развертываются в наших рядах. Нам приходится цензуровать самих себя. Таким образом, будет двойной контроль… Нужно очень внимательно смотреть и следить за теми направлениями, колебаниями и уклонами, которые существуют в нашей печати».
«Надо кончать с этой идиотской беспечностью»
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. Бдительные читатели и работники печати быстро наметали глаз на контрреволюционные знаки препинания, переносы и опечатки
Преобразование цензуры началось в 1930 году с формального изменения структуры и функций отдельных ее частей. Центральный аппарат Главлита больше не занимался просмотром печатных материалов до выхода в свет. Эта обязанность перекладывалась на специальных уполномоченных Главлита, рабочие места которых находились непосредственно в редакциях и издательствах. Содержались эти уполномоченные за счет самих же редакций.
Редакторы и редакционные коллегии теперь утверждались Наркомпросом только по представлению Главлита, что делало их полностью зависимыми от цензоров. Однако важнее всего было то, что в небольших газетах, где содержание специального уполномоченного оказалось нерентабельным, главный редактор газеты назначался по совместительству цензором. А поскольку таких газет — районных, заводских и колхозных — с маленькими редакциями в стране было огромное количество, возникла прочная организационная основа для самоцензуры в журналистских массах.
Теперь редактор-цензор в случае ошибки нес двойную ответственность. Причем не только моральную. В 1931 году в СССР ввели уголовную ответственность за ошибки в печати, и в редакциях началась настоящая истерия. Цензоры, редакторы-цензоры и сотрудники редакций видели на страницах газет и журналов, в текстах и иллюстрациях то, чего там не было и не могло быть,— злокозненные происки врагов народа. Партийные верхи этот процесс поддерживали и направляли с помощью разнообразных разъяснений и брошюр. В одной из них, «О некоторых вражеских методах работы в печати», изданной Партиздатом в 1937 году, приводились многочисленные примеры вредительства:
«Разновидностью крупного вредительства в печати является изложение в книгах, журналах, газетах — в прямой или скрытой форме — контрреволюционных, фашистских высказываний. Наиболее ярким примером такого рода вредительства в завуалированной, скрытой форме может служить изданная Гослитиздатом в 1937 г. книга «Третья империя в лицах». Книга эта внешне, на первый взгляд, не вызывает никаких подозрений. Написанная в стиле памфлета, она хорошо иллюстрирована антифашистскими карикатурами.
И вот под этой внешней оболочкой антифашизма читателю на протяжении многих страниц преподносится откровенная проповедь фашистского мракобесия. Часть вторая книги «Гитлер и его друзья» начинается большим «критико-биографическим очерком о Гитлере», занимающим около 60 страниц (стр. 89-148). Вначале автор «для приличия» приводит несколько общеизвестных фактов, характеризующих Гитлера как мелочного человека, карьериста, наемника финансовых магнатов и т. д. И создается впечатление, что автор твердо стоит на антифашистских позициях и является убежденным противником вождя германского фашизма.
Это первое впечатление, однако, тотчас же рассеивается, как только мы знакомимся со второй частью этой главы и убеждаемся, что первая часть, как и книга в целом, используется автором как маскировка для умышленного протаскивания им в нашу печать фашистских взглядов и целых речей. В самом деле, автор во второй части этой книги «цитирует» (знаем мы цену этим цитатам!), а фактически воспроизводит стенографическую запись одного из последних выступлений Гитлера. Эта «цитата» занимает более четырех страниц книги большого формата. В другом месте этой же главы «цитируется» на двух с половиной страницах книга Гитлера «Моя борьба» и другие произведения фашистских «проповедников»».
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. В 1930-е и последующие годы советские люди пользовались полной свободой «Союзпечати»
Вражескими цитатами, как утверждалось в брошюре, изобиловали и советские газеты:
«Особенно усердно подвизалась на этом поприще краснодарская газета «Красное знамя». В этой газете в дни процесса объединенного троцкистско-зиновьевского центра появилась корреспонденция, автор которой щедро цитировал выступление одного человека в пользу… расстрелянных участников этого процесса. Газета часто прибегала к такого рода контрреволюционной проповеди.
И, как потом оказалось, все это происходило не случайно: в газету пробрались враги народа… В ряде районных газет Свердловской области «цитировались» провокационные слухи и разговоры в деревнях о том, что-де всех верующих «клеймить будут» или «хлеб отбирать у них будут» и т. д. Там, где к руководству газетой пробрались враги, где отсутствует большевистская бдительность, враг широко использует такого рода «цитаты» в своих контрреволюционных целях».
Однако не менее опасным вредительством, чем цитирование врагов, считались антисоветские опечатки:
«Особенно широкое распространение опечатки получили за последние два-три года. Причем опечатки эти в значительной своей части отличались от прежних, обычных опечаток тем, что они искажали смысл фразы в антисоветском духе… Чаще всего техника опечаток такова: заменяются одна-две буквы в одном слове или выбрасывается одна буква, и фраза в целом приобретает контрреволюционный смысл.
Скажем, вместо слова «вскрыть» набирается «скрыть»; вместо «грозное предупреждение» — «грязное предупреждение» и т. д. Часто «пропадает» отрицание «не» или «невинным» образом снимается или переставляется запятая, и все это делается с определенным умыслом — грубо извратить смысл. Враг прибегает ко всем этим ухищрениям и маскировке там, где ослаблена бдительность. Имеется немало фактов замены в тексте газетного или книжного оригинала целых слов или появления новых, «невесть откуда взявшихся» слов и фраз.
Вместо слова «социализм» набирается, а иногда проникает в печать «капитализм», «испанский народ» превращается в «фашистский народ», «враги народа» — в «друзья народа», «теоретический уровень» — в «террористический уровень» и т. д. Природа всех этих, с позволения сказать, «опечаток» совершенно ясна и в комментариях не нуждается… Многие редакторы и работники газет иногда не видят за опечаткой вражескую руку и склонны эту опечатку объяснять неопытностью корректора или наборщика. Надо кончать с этой идиотской беспечностью, и кончать немедленно».
Рецепт борьбы с вредительством предлагался стандартный:
ФОТО: РГАКФД/Росинформ. Партийное руководство литературой заметно изменило сравнительный масштаб классиков марксизма (на пьедестале) и просто классиков (на столе)
«Немало врагов проникло в районные, транспортные, областные и некоторые центральные газеты. Мы должны разоблачить и гнать из печати всех до одного враждебных большевистской партии и советскому народу людей. Надо вырвать с корнем всех вражеских последышей из редакционного аппарата, точно так же как надо основательно просмотреть и кадры людей, делающих газету в типографии. Но это только одна сторона дела. Боевая задача состоит в том, чтобы влить в редакционный организм газет, журналов, книгоиздательств свежие силы лучших, преданных партии Ленина—Сталина людей, горячих патриотов нашей великой родины…
Надо разрушить без остатка вреднейшую «теорию», имеющую хождение среди некоторых редакторов и партийных работников, о том, что газету могут по-настоящему делать только «старые газетчики», люди, так сказать, родившиеся в журналистской сорочке. Эту вредительскую теорию, повторяем, надо развеять в прах… Многотысячная армия работников печати, удесятеряя бдительность к вражьим проискам во всех видах, должна подхватить и пронести из края в край нашей страны боевой лозунг: «Выкурим всех до одного врагов из редакций и издательств!»».
После таких указаний массовая истерия перешла в настоящую паранойю. «Вражеских последышей» вырывали не только из редакций, но и из жизни, а бдительность приобретала совершенно патологические формы. Вражеские происки уже усматривали не только в опечатках, но и в способе переноса слов. В 1943 году Главлит докладывал в ЦК ВКП(б):
«В газете «Колхозник» Ваковского района Пензенской области в N 38 допущен неправильный перенос слов, искажающий смысл: «немецкий Сталинград» было напечатано так, что окончание «град» было перенесено, а в верхней строке осталось «немецкий Сталин»… В газете «Ленинский путь» в статье «Перевыполнили нормы выработки» во фразе «бригада тов. Филиппова» был допущен такой перенос слов, что получилось »…гада тов. Филиппова»».
Виновные несли суровые наказания, воспоминания о которых не исчезли ни после смерти Сталина, ни после разоблачения культа личности. В редакциях научились просчитывать реакцию начальства на публикацию. Смелые редакторы заранее продумывали, как будут оправдываться перед руководством. Остальные срезали в текстах острые углы. Даже в перестройку, когда на указания цензуры в редакциях перестали обращать внимание, старые правдисты учили молодых: «Написав каждое слово, подумай: на чью мельницу ты льешь воду?»
Но если традиции советской цензуры и самоцензуры оказались настолько живучи, что власть охотно пользуется ими и теперь, может быть, верно и то, что говорилось в ленинском декрете? О том, что цензура нужна, когда власть не отличается прочностью.
Автор: Светлана Кузнецова, журнал «Власть» № 36
Tweet
