Смерть в ополчении как способ «исправления» биографии
Запись в народное ополчение во время Великой Отечественной войны свидетельствует прежде всего о патриотическом порыве, «градус» которого, как известно, был чрезвычайно высок. Однако жизненные обстоятельства добавляли к патриотической мотивации нечто еще, подчас совершенно неожиданное.
Сложившиеся в условиях 1920-х–30-х гг. требования государства к биографии советского человека (в смысле ее «чистоты» и «порочности») повлекли попытки «исправить» свою биографию. Ниже, в историческом расследовании, рассказывается о подобных попытках четырех ополченцев.
Это история не о «массовом героизме» и не о трагедии (а позже – величии) битвы за Москву, а о неоднозначности побудительных мотивов записи в народное ополчение, о «всего лишь» персональном решении, свидетельствующем о готовности к смерти.
«Не то более всего угнетало в окружении, что я мог каждую минуту расстаться с жизнью, а то, что никто и никогда не узнает, где и при каких обстоятельствах это произошло. Вот уж не предполагал, что человека может так ужасать перспектива бесследного исчезновения. Умереть – что ж, на то и война… Но сгинуть, начисто выпасть из бытия, бесшумно раствориться в его неведомом водовороте – не дай Бог! Ведь это вроде аннигиляции, превращения в ничто…»
Борис Рунин «Мое окружение: Записки случайно уцелевшего»
Тема родилась случайно. Несколько лет тому назад в интернете благодаря автору «Русского журнала» Леониду Рузову (он же: Александр Черкасов, мой коллега по «Мемориалу») появилась небольшая статья «Берлин – Москва. Ex profundis». Написанная на основании интервью со мной, она вкратце, но вполне адекватно передает суть «семейной истории».
В том числе, историю моего деда-ополченца: как и почему ушел он добровольцем на фронт (речь идет о повлиявших на этот шаг определенных биографических факторов), как погиб, как стало об этом известно. Источником моей информации, которой я делился с журналистом, были неопубликованные «Воспоминания» моей мамы – Лоры Борисовны Беленкиной (урожденной Фаерман, 1923–1999) 1.
Начиная с осени 2007 года, я предпринимаю попытки выяснить некоторые подробности пребывания деда в ополчении. Сделать какие-то заключения о том, – в какой именно дно (дивизии народного ополчения) служил дед, по тем данным, которые имеются в «Воспоминаниях» мамы, – невозможно. Я не смог сделать даже самого простого – обратиться в архив учреждения, в котором дед работал до ухода в ополчение – в «Станкоимпорт», – не так давно он был продан с торгов… Дальнейший поиск в этом направлении возможен, но усложняется…
В московском издании: «Книга памяти погибших и пропавших без вести в Великой отечественной войне …» дед есть:
«Фаерман Борис Львович, род. 1888 в г. Хасавюрт, Дагестан. Призван Московским ГВК. Красноармеец. Пропал без вести в январе 1942» 2
В интернетовских базах данных павших в Великой Отечественной войне до недавнего времени сведения о деде вообще отсутствовали. (Уже после того, как был написан этот текст, «Обобщенный электронный банк данных «Мемориал» – проект Министерства обороны России – пополнился сотнями тысяч новых записей и публикаций документов. Есть материал, связанный и с Борисом Фаерманом, и с Иваном Шустовым 3. Оказалось, дед попал в 7-ую дно, чего никак невозможно было вычислить «логическим путем». Теперь, благодаря сведениям из базы данных, я знаю что: место призыва – Бауманский РВК; последнее место службы – п/п 328 в/ч 1298, транспортная рота.)
Информация, – в какой именно части служил дед, нужна, скорее, для строки в краткой биографической справке; к финалу его пребывания в Вязьминском котле и смерти – номер армии и дивизии, в которых он значился до окружения, – никакого отношения не имеют…
Тем не менее, в процессе поисков сведений о том, в какой части мог служить дед, обнаружилось много любопытного. Для меня, неискушенного в истории Великой Отечественной войны, было открытием, что первая монография, посвященная непосредственно катастрофе под Вязьмой, вышла только в 2007 г. 4… Собственно о московском ополчении опубликовано очень и очень мало (та же картина в интернете). Что касается мемуаров ополченцев, выживших в котле под Вязьмой, – число их публикаций также крайне незначительно. Но именно знакомство с мемуарами «спровоцировало» появление на свет настоящего текста.
Речь идет о книге Бориса Рунина «Окружение: Записки случайно уцелевшего» 5 и мемуаров, но уже не ополченца, а дочери ополченца – Ирины Глинки: «Дальше – молчание» 6. То, что казалось в «Воспоминаниях» моей мамы нетипичным, сугубо частным случаем, и то, что, казалось, останется навсегда не проясненным, не откомментированным, приобрело, во всяком случае для меня, несколько иное звучание, иное значение. Среди мотиваций записи в ополчение, «исправление» биографии играло не последнюю роль, стремление к «перемене участи» вовсе не было исключительным.
Итак, я осмелюсь предложить чтение фрагментов из неопубликованных «Воспоминаний» мамы. Фрагменты будут комментироваться или дополняться: моими собственными замечаниями, касающимися исторических или внутрисемейных реалий, цитатами из книг Рунина и Глинки.
Из воспоминаний мамы:
«А фашисты все наступали. Это вызывало все большую тревогу и растерянность у людей. 3 июля выступил по радио Сталин и объявил о создании отрядов Народного ополчения. Папа сразу принял решение записаться. Посоветовался с дядей Элей, тот горячо поддержал это решение, и с 6-го июля наш Билльчик 7 стал ополченцем». 8
История создания московского ополчения в общих чертах в исторической литературе описана. Здесь интереснее – о чем советовались братья: «дядя Эля», Илья Львович – младший (на 2 года) брат Бориса Фаермана – известный московский врач – хирург, профессор, крупнейший специалист по заболеваниям селезенки (в августе 41-го он уедет в Омск, где станет главврачем эвакогоспиталя 9). Что касается предположения, о чем беседовали – то об этом чуть ниже.
Из воспоминаний мамы:
«Я поехала к Шустовым, узнать, что слышно у них и сообщить про папу… дома я застала дядю Ваню в довольно бодром и веселом настроении собирающего какие-то вещи в мешок:
«Всё! Скажи отцу – я ушел в ополчение!». Он очень удивился, что папа тоже уже ополченец. «Он-то что, с больным сердцем …[Обрываю фразу Шустова. Ее продолжение см. ниже – Б.Б.]» Цитату продолжаю:
Мы долго просидели с ним, впервые поговорили по-взрослому, серьезно, и тепло разошлись. «Может, сведет опять судьба, встретимся с Борисом…».10
Иван Шустов – донской казак, друг и сослуживец Бориса Фаермана. Познакомились они в 1914 году в Германии, куда занесло их еще до первой мировой войны, в концлагере Гольцминден, где находились интернированные гражданские лица – подданные государств, воюющих с Германией. После освобождения вместе были в одной кампании, ухаживали и женились на подругах, вместе приняли советское гражданство, вместе работали в Торгпредстве в Берлине, почти одновременно приехали в СССР.
Из воспоминаний Ирины Глинки:
«Отец, через два дня после нашего отъезда из Москвы, ушел добровольцем в народное ополчение. Ему было 38 лет и его не скоро бы «призвали», а в ополчение записывали сразу. Было это в традициях семьи…».11
Глинка попал в знаменитую (единственную в мировой истории войн) «писательскую роту» ополчения Краснопресненского района (8-ая дно). Рота – целиком из одних писателей!
Из «Записок» Б.Рунина:
«Одно время командиром моего отделения был прозаик и поэт Глеб Глинка /…/ Глинка был старше меня лет на восемь–десять. К тому же он был охотник, то есть человек, приученный к полевым условиям, и его покровительство на первых порах очень облегчало мою ополченскую участь. Он умел выбрать и в поле, и в лесу хорошее место для ночлега, он приучил меня к строгому питьевому режиму на марше, он помогал мне преодолевать дневной зной и ночную стужу /…/ Уже в первые дни я по-настоящему привязался к Глинке и очень сожалел, когда перевод в роту ПВО разлучил меня с ним». 12
Здесь могли бы иметь место рассуждение на тему «человек идет на войну», «человек идет воевать». Казалось бы, мотивы, по которым он идет воевать, – весьма и весьма различны. Но именно в отношении «мотивов» начинаются «исследовательские лакуны», фиксируется только: «мобилизован» или «ушел добровольцем на фронт». Единственная обязательно упоминаемая мотивация – патриотизм. Да, казалось бы, запись в народное ополчение – свидетельствует прежде всего о патриотическом порыве. О чем же ещё свидетельствует добровольность? О добровольности – чуть ниже. Пока ставлю под сомнение то, что – «свидетельствует прежде всего».
Вернемся к разговору двух братьев. Конечно, пятидесятидвухлетний Борис Львович вряд ли обсуждал с братом градус своего патриотического порыва. Порыв, конечно, был. И, вне всякого сомнения, «градус» этого порыва был чрезвычайно высок. Как, наверное, у подавляющего большинства ополченцев. И, наверное, без всяких «но». Только вот жизнь, жизненные обстоятельства добавляли к патриотической мотивации нечто еще. Подчас совершенно неожиданное. И всегда совершенно индивидуальное…
Еще до интересующего нас разговора братьев мама запомнила такой эпизод:
«В тот день [22 июня 1941года – Б.Б.] мои родители еще волновались из-за того, что мама – немка, и папа умолял ее не говорить больше на улице по-немецки. «Почему?» – возмущалась мама, – ведь я же против фашистов!» 13
Умный, многоопытный профессор Илья Львович, и «по жизни» достаточно осторожный Борис Львович (оба – никогда в партии не были, «политики» чурались!), конечно, обсуждали, в первую очередь, фактор моей бабушки, т.е. жены Бориса Львовича. Марта Хенни Мария Лизбет, урожденная Бютов, – не только плохо говорила по-русски, но до самого начала войны вела интенсивную переписку с сестрой, живущей в Германии. О том, что может ожидать ее в ближайшее время, как обезопасить ее от неминуемой репрессии, – я уверен – и было в центре обсуждения братьев…
Обсуждали и пришли к соответствующему решению, как мы сейчас увидим, не зря.
Из воспоминаний мамы:
«В конце августа и начале сентября из Москвы стали выселять немцев. Выслали семью Мили Шульц, учившейся в соседнем классе – какой-то далекий предок ее отца был из немцев Поволжья; ни она, ни ее родители даже не знали ни слова по-немецки. Выслали в Казахстан после месяца учебы на нашем курсе Луизу Мюллер – тоже такую же «немку»; выслали, дав всего сроку на сборы 24 часа всех маминых знакомых старушек, гулявших когда-то с детскими группами на Сретенском бульваре. Им всем было уже лет под 70, все были вдовы, и они были в полной растерянности, – не знали, куда ехать, денег у них тоже не было /…/ Все просили маму взять на хранение некоторые дорогие для них вещи, но мама отказалась – ведь мы сами не знали, что нас ждет. Но нас не тронули…»14
Итак, одна из мотиваций ухода в ополчение Бориса Фаермана нам теперь понятна. А что его друг – донской казак? – Вернемся к прерванной фразе Шустова из «Воспоминаний» мамы:
«Он [Шустов – Б.Б.] очень удивился, что папа тоже уже ополченец. «Он-то что, с больным сердцем. Я так иду не только Москву защищать, или Дон свой, но и ради Ирки – легче ей так будет жить. Мать в ссылке, так хоть отец будет – герой» 15
Ирка – это мамина ровесница и подруга – в июне, еще до начала войны уехала к репрессированной маме (арестована в 1937) в ссылку в Оренбург… Итак, мотивация (истинная? основная?) Шустова так же не вызывает сомнения.
А как обстоят дела с мотивацией у Б.Рунина и Г.Глинки?
Из «Записок» Б.Рунина:
«Помню, когда… остановились возле писательского клуба, к моему соседу по шеренге [речь идет о Глинке – Б.Б.] метнулась с тротуара молодая женщина. Они успели сказать друг другу лишь несколько слов и обняться на прощание, ибо колонна сразу двинулась дальше.
– Ваша жена как-то, значит, прослышала, что нас отправляют, – удивился я. – А мне свою уведомить не удалось…
– В том-то и дело, что это была не жена, – не сразу отозвался мой сосед. Я невольно смутился: не желая того, вызвал человека на откровенность. Но он был не на шутку взволнован и испытывал потребность выговориться, чтобы хоть как-то облегчить душу. – В том-то и дело, что есть еще жена с дочкой… – Он помолчал немного и добавил: – Это, конечно, ужасно, но меня война избавила от неотложного решения неразрешимой задачи…» 16
Мотивация самого Рунина – тем более очевидна. Он – родной брат той самой «Реснички», жены сына Льва Троцкого – Сергея Седова 17. К началу войны – Седов уже несколько лет как расстрелян, сестра на Колыме. Жизнь Рунина с момента рокового замужества сестры превратилась в сплошной кошмар – кошмар ожидания расплаты (в лучшем случае ареста с последующей отправкой вслед за сестрой) за родственную связь – самую неуместную в тогдашнем Советском Союзе. Запись в ополчение – для Рунина – очевидная и удачная возможность исправления собственной биографии…
Повторю, – патриотический порыв был – пусть и первой, но не единственной строкой в перечне мотиваций добровольца. Полагаю, побудительные мотивы записи в народное ополчение были не столь однозначными, не только у наших героев. Усложненность мотивации записи в ополчение присутствовала далеко не в единичных, исключительных случаях.
Но и с добровольностью, оказывается, тоже не все так однозначно.
Из «Записок» Б.Рунина:
«Из доверительных рассказов моих новых товарищей, из их откровений на привалах мне постепенно стала открываться истинная картина записи литераторов в ополчение. Оказывается, эта процедура далеко не всегда была добровольной и далеко не все писатели сделали этот шаг по собственной инициативе. Таких людей /…/ «неблагополучных» в национальном и социальном плане лиц, с сомнительной (с точки зрения парткома) биографией или нехорошими родственными связями, после третьего июля вызывали в Союз [писателей – Б.Б.] /…/ либо повестками, либо по телефону с просьбой явиться, имея на руках членский билет /…/ Они [руководители оборонной комиссии Союза писателей – Б.Б.] предлагали явившемуся присесть, брали у него членский билет, после чего советовали уважаемому товарищу записаться по призыву Сталина в ополчение, недвусмысленно давая понять, что в противном случае данный билет останется у них в столе». 18
История московского ополчения – не является предметом моего исследования. Остановимся лишь на некоторых проблемах, связанных с ситуацией, когда осенью 41-го на сравнительно небольшой территории оказались в окружении западнее Вязьмы почти миллион советских солдат и офицеров.
Из «Воспоминаний» мамы:
«Начались мрачные дни неопределенности. Где Билльчик? В течении сентября изредка приходили от него открытки; номера полевых почт несколько раз менялись, видно, их перебрасывали с места на место. Подробностей о себе он не писал, – это были почти одни вопросы: о мамином здоровье, о моей учебе в институте, и просьбы – прислать папиросы, теплые носки… Мы отправили ему несколько посылок; последнюю он почему-то не получил. Он сообщил, что служит теперь в транспортной роте и имеет дело с лошадьми, что лошадей он полюбил, но работа трудная. После этого мы ничего от него не получали /…/ Я аккуратно заводила папины любимые наручные часы, с которыми он не расставался уже много лет, считала, что пока они идут, и с ним ничего не случится…».19
Из воспоминаний Ирины Глинки:
«Он [Г.Глинка – Б.Б.] сумел в последнем дошедшем до нас письме… предупредить о надвигающейся беде, процитировав начало фразы из любимой всеми дома «Конармии» Бабеля: «Есть такая надия, товарищ комиссар, шо не отобьемся»… Папа написал: «есть такая надия, Мурочка…» И мама поняла, что писем больше не будет…» 20.
К 7 октября 41-го года в окружение попало более шестидесяти дивизий, среди них – одиннадцать дивизий народного ополчения – все, кроме одной. Численность «ополченских» дивизий на момент до того, как они оказались в окружении, составила приблизительно 122 тысячи человек. Из них из окружения к концу октября вышло всего несколько тысяч человек 21
Судьба московского ополчения – трагическая еще и – в своей нелепости. Люди, пошедшие добровольно (или почти добровольно) защищать страну, точнее – свой город, а еще точнее – свой дом/семью, – оказались в условиях, когда им пришлось защищать… исключительно себя самих. Ополченцы оказались в ситуации, не когда «впереди – враг, позади – Москва», а когда и враг – впереди и Москва – впереди. Необходимость «разворота» на 180 градусов не мог не отразиться на моральном, психологическом состоянии совершенно неопытных бойцов.
Б.Рунин вспоминает об одном из самых страшных, переворачивающих душу эпизодов за четыре года войны. На вторые сутки окружения он увидел поле, усеянное трупами и раненными, в большинстве своем совершенно беспомощными, агонизирующими. Это было даже не поле боя, а поле истребления: отступающая часть наткнулась здесь на танковую засаду гитлеровцев, которые дабы не обременять себя пленными забавлялись, гоняясь за бросившимися врассыпную бойцами, расстреливая их из пулеметов и давя гусеницами.
«Я и сейчас содрогаюсь, – пишет Рунин, – вспоминая нас троих, неопытных в военном деле интеллигентов, оглушенных военной катастрофой, голодных, потерянных, изнемогающих, двух евреев и армянина, безнадежно бредущих куда-то на восток и вот волею судьбы попавших на это поле смерти. Видеть все это, ходить среди страдальцев, испытывающих адские муки, и не иметь возможности не только спасти, но хоть как-то облегчить их участь, – что может быть ужаснее! Тогда я впервые осознал, что обреченность на бездействие в подобных обстоятельствах разрушительна для сознания» 22.
В окружении – т.е. в замкнутом пространстве. Что означала эта «замкнутость»? – Невозможность обороняться (заканчивались боеприпасы); голод (невозможность раздобыть пищу, к тому же в условиях рано наступившей зимы, т.е. рано выпавшего снега); вынуждение к постоянной смене места дислокации (к чему побуждали – непрерывные, в течении всех дней существования еще хоть в какой-то степени боеспособных частей – непрерывные: танковые атаки, бомбежки и артобстрел противника), и потому невозможность хоть как-то согреться, обсушиться в условиях непрекращающихся: дождя, мороси, снега… Боевые порядки нарушены, воинские части перемешались. Москвичи-ополченцы (в возрасте от 17 до 55 лет) оказались рядом с солдатами-призывниками, последние же – по своему социальному происхождению – в основном крестьяне. Полуграмотные парни, с одной стороны, более приспособленные к выживанию в походных условиях, с другой – вовсе не горящие столичным патриотизмом. С неба – листовки про «жидов и комиссаров». – А жиды-интеллигенты и коммунисты – их рядом в избытке… – ополченцы! В замкнутом пространстве вязьминского котла много чего обнаруживалось. Среди прочего, насколько эфемерным может быть понятие «свои-чужие» (имеются в виду массовые случаи выдачи оккупантам своих товарищей по плену – евреев и коммунистов). Оказалось, что свои могут оказаться столь же опасны, как и враг!.. Для большинства – эти «обнаружения», эти открытия стали предсмертными.
Всё же кому-то, как Борису Рунину, повезло. Через месяц блужданий он вышел из окружения. Поэтому – попрощаемся со «случайно уцелевшим».
А что другие?
Из «Воспоминаний» мамы:
«Официального сообщения о гибели папы мы так никогда и не получили, так же как, впрочем, и большинство семей ополченцев, попавших в окружение. В Министерстве обороны на наши запросы приходил ответ: «пропал без вести», и только лет через десять после войны ответили: «Пропавшего без вести … считать погибшим» 23
Из воспоминаний Ирины Глинки:
«Много лет отец числился пропавшим без вести /…/ Еще много лет я тосковала по нему. Особенно в первые послевоенные годы, когда стали возвращаться после «проверок» (таким эвфемизмом заменяли слово «лагерь») отцовские товарищи по писательской роте в Ополчении. Мы с мамой пытались узнать хоть что-нибудь о его судьбе у тех, кто вернулся. Но все безуспешно…»24
Теперь – ключевой эпизод в маминых «Воспоминаниях». Приведу этот достаточно объемный фрагмент целиком. По ходу чтения – только самые необходимые комментарии:
«Вечером [31 января 42-го года – Б.Б.], часов в 8, раздался стук в дверь…
«Алиев Юсуп Ахметович – в этой квартире?»
«Вы ошиблись, здесь таких нету».
«Его-то нет, а родные его есть кто?» Откройте, я хочу Вам что-то сказать».
Мы боялись открыть: бог знает кто это, а мы в квартире одни.
«Вы ошибаетесь, здесь не живет Алиев – какая вам нужна квартира?»
«Дом два, квартира пятнадцать. Ну есть у вас кто на фронте?»
«Есть, но его не так зовут»
«Да что вы открыть-то боитесь! У него жена должна здесь жить, дочка восемнадцати лет…»
Мы наконец отперли дверь. Вошел молодой парень лет двадцати пяти в телогрейке. «Умер он, Юсуп Ахметович, – погиб. Вот его вещи – хоть их-то вы признаёте?». И он достал папины очки в футляре.
«Там еще были – бритва его, хорошая иностранная какая-то, ножик перочинный, так то ребята другие себе взяли, – не взыщите, время такое…»
Мама стояла белая как полотно, а у меня тряслись руки и стучали зубы, и я долго не могла вымолвить ни слова. Потом сказала, заикаясь:
«Но он, мой отец, – его зовут не Юсуп Ахметович. Он Борис Львович Фаерман, он…».
Мы не догадывались даже предложить этому человеку сесть. Он сам подошел к столу в передней, сел, и стал нам рассказывать. Между Вязьмой и Смоленском очень большая группа наших войск попала в окружение, парень этот был легко ранен и попал в наспех созданный маленький госпиталь, разместившийся в школе одной маленькой деревеньки; раненных было много, а врач всего одна, да одна медсестра. Там рядом с ним лежал ополченец Юсуп; ему раздробило плечо, врач сделал ему операцию, вынула осколки, вроде бы уже ему становилось лучше, да вдруг, 29 октября под утро, ему стало плохо с сердцем, – ничего не могли сделать, и он умер. «Хороший был человек, все вспоминал дочку свою и жену. Там и выкопали могилу, похоронили его около той школы. Он говорил, чтобы называли его Юсуп – с Кавказа он, кажется. А что он Ахметович, и фамилия Алиев, и адрес его, – то мы прочитали в его патронке».
Прервем цитату.
Итак, мой дед назвался кавказцем… Интересно, в какой момент он это сделал. Ведь не просто назвался, – он заранее в патронку вложил соответствующую записочку, скорее всего, еще до ранения в плечо: забинтованному (одна рука бездействует) на людях – рискованная затея. А значит ранен он был не сразу, не в первых боях с наступавшим и окружавшим наши части противником. То есть, ранен он был не в своей части, не среди тех, с кем служил, а уже в условиях окружения, когда все перемешалось, когда он оказался среди бойцов других частей. Почему написал? – Знал, что ждет евреев в плену? – Но он не просто знал, он был уверен, что его еврейство не станет секретом для немцев – не из-за внешности – из-за фамилии: – выдадут свои! (Об этом – и у Рунина достаточно подробно и страшно!). Уверенность, что выдадут – из-за общего настроения окруженцев – нечто висело в воздухе, высказывалось неоднократно и многими вслух. Наверное, спрашивали деда, нехорошо спрашивали… вот он и решился стать Юсупом… А ранило – потом?
Верил ли в его «кавказскость» сосед по госпиталю? Если и верил – не особо удивился, узнав настоящее имя «Юсупа». Видимо тоже наслышался в окружении про жидов и потому не особо удивился такой маскировке.
Продолжим чтение фрагмента «Воспоминаний»:
«Я на всякий случай себе все это переписал, потому что собрался прорваться и выбраться к своим. Больше двух месяцев пробирался к Москве; дошел и сразу в военкомат. Послезавтра отбываю опять на фронт.
Думаю – зайти надо сюда и рассказать, чтобы напрасно не ждали».
Опять прервем цитату.
В литературе по истории Великой Отечественной войны мне еще не попадался случай выхода из вязьминского котла позже декабря месяца. Получается: человек попал в начале октября в окружение, а через три месяца в конце января объявляется в Москве – то есть через линию фронта, по советским тылам, по столице так запросто себе шагает окруженец, без формы, без документов…
«Он /…/ продиктовал нам название той деревни на большаке Вязьма–Смоленск, где похоронили папу. У меня так тряслись руки, что выходили какие-то каракули, – написала «Вьязма»…
Нам бы чаю предложить тому парню, – и это не догадались сделать. Хотелось, чтобы он поскорее ушел, а, когда мы остались одни, то долго стояли, обнявшись у печки. Бедный, бедный наш Билльчик. Юсуп! Мы вспомнили, что когда-то папа говорил, что Юсупом его хотела назвать его мама (то есть, не Юсупом, конечно, а Иосифом), и, может быть, он думал, если вдруг попадет в руки фашистам, сойти за татарина, чтобы его не уничтожили сразу как еврея. Ведь его всегда принимали за кавказца.
/…/ На следующий день надо было послать всем родным телеграммы. Помню, я никак не могла придумать текст. «Папа погиб Марга Лора». Но он же маме не папа, – могло быть недоразумение. «Борис погиб» – тоже как-то странно: ни мы, ни из родных его никто так не называл, – все знали, что он Билльчик. Наконец, я остановилась на «Боря погиб Марга Лора» 25
Назвавшись Алиевым, Фаерман не смог спастись сам – но спас хотя бы память о себе. Правда, то, что узнали близкие, не имело никаких формальных последствий – чтобы засвидетельствовать гибель красноармейца, необходимы были свидетельства двух человек, иначе он считался «пропавшим без вести».
Немецкая семья продолжала жить в центре Москвы – хотя были и доносы, и вызовы в госбезопасность. Пойдя добровольцем в ополчение, Борис Фаерман заплатил за их свободу. Даже числясь не погибшим, а пропавшим без вести. Государство поступило с ним честно26
Кстати, судьба Ивана Шустова, который, по словам его соседей по квартире, удачно устроился штабным писарем, ничем от судьбы большинства ополченцев не отличалась. Шустов погиб, точнее «пропал без вести». Его жена, точнее вдова после войны жила в отдалении 101 километра от столицы, дочь, как и надеялся ее отец, институт закончила…
Последняя цитата из воспоминаний мамы:
«Многие другие «пропавшие без вести» были в плену и позже нашлись, и мама сокрушалась: зачем приходил тот человек с печальной вестью – мы бы еще долго ждали, надеялись… Не знаю, что было бы лучше!» 27
Последняя цитата из воспоминаний Ирины Глинки:
«Я узнала [весной 1956 года – Б.Б.], что отец, числившийся «пропавшим без вести», – жив, находится в Америке и работает в русском издательстве имени Чехова… Я тихо забрала из МОСХа заявление о приеме и постаралась «лечь на дно и не высовываться» /…/ Письмами с ним мы обменялись позже. Сначала я сумела переслать ему образок Николая-угодника, именно ему прежде принадлежавший, который он 2 июля 41-го, в канун нашей с мамой эвакуации, отдал мне в обмен на мой самшитовый крестильный крестик /…/ Через некоторое время от отца пришло первое – и единственное – письмо. Оно поразило меня… Там ни единого вопроса нет про то, как мы прожили все эти годы, как выжили!!! /…/ На то письмо его ответила я жестко, может быть, слишком жестко, – даже жестоко…
На моем ответном письме контакты наши прервались…»28
Итак, четыре ополченца. Четыре судьбы. С уходом в ополчение у каждого из них были связаны определенные надежды:
Б.Фаерман и И.Шустов – должны были исправить биографии своих домочадцев, Б.Рунин – исправить собственную, Г.Глинка – разрешить личную (любовную) коллизию (что, собственно, так же есть ни что иное, как исправление собственной биографии).
Всеми ими поставленные задачи (цели) были выполнены. Двоим это стоило жизни, один расплатился пленом и эмиграцией, четвертый, ежеминутно рискуя жизнью, месяц выходил из окружения. Что же. На фоне общей статистики потерь в катастрофе под Вязьмой – не такая уж плохая картина.
1. Беленкина Л.Б. Воспоминания. 1923–1985. – Рукопись. Архив автора
2. Книга Памяти погибших и пропавших без вести в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Т. 13. – Центр по изданию книги памяти Москвы. – М., 1994 . – С.207.
3. О Шустове см. ниже
4. Лопуховский Л. Вяземская катастрофа 41-го года. – М., 2007
5. Рунин Б.М. Мое окружение: Записки случайно уцелевшего. – М., 1995.
6. Глинка И.Г. Дальше – молчание: Автобиографическая проза о жизни долгой и счастливой, 1933–2003. – М., 2006
7. Исключительно так называли Бориса Фаермана родные, в своих «Воспоминаниях» мама только так называет своего отца.
8. Беленкина Л.Б. Указ. соч. С. 175.
9. В 1951 г. заведующий кафедрой общей хирургии III Московского Медицинского института И.Л.Фаерман оказался в числе врачей, попавших в составленный подполковником следственной части по особо важным делам Рюминым списке «еврейских националистов», «единомышленников» арестованного к тому времени профессора Я.Г. Вовси (см.: Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М.: Междунар. отношения, 2001. С. 632.).
10. Там же.
11. Глинка И. Г. Указ. соч. С. 39.
12. Рунин Б.М. Указ. соч. С. 88, 89.
13. Беленкина Л.Б. Указ. соч. С. 175.
14. Там же. С. 182.
15. Там же. С. 175.
16. Рунин Б.М. Указ. соч. С. 88–89.
17. «Милая моя Ресничка!..»: Сергей Седов. Письма из ссылки. – СПб., 2006
18. Рунин Б.М. Указ. соч. С. 91.
19. Беленкина Л.Б. Указ. соч. С. 184–185.
20. Глинка И. Г. Указ. соч. С. 40
21. См.: Лопуховский Л. Указ соч.
22. Рунин Б.М. Указ. соч. С. 152–153
23. Беленкина Л.Б. Указ. соч. С. 188.
24. Глинка И. Г. Указ. соч. С. 124
25. Беленкина Л.Б. Указ. соч. С. 187–188.
26. Этот и предыдущий абзацы – взяты почти без изменений из статьи Л.Рузова «Берлин – Москва. Ex profundis» (см. Примечание 1).
27. Беленкина Л.Б. Указ соч. С. 188.
28. Глинка И. Г. Указ. соч. С. 147, 148, 346, 347.
Автор: Борис Беленкин, Уроки Истории
Опубликовано: Биографика 20 века, 16-18 апреля 2008: Шестые чтения памяти Вениамина Иофе / Науч.-информ. центр «Мемориал», Европ. ун-т в Санкт-Петербурге. — СПб., 2009
Tweet
