Слава Богу за всё! Десятилетие вне свободы: о вере и смирении

Это автобиографическая статья старообрядческого святителя Геронтия (Лакомкина (1872-1951)) о десяти годах, проведенных им в ГУЛАГе. Воспоминания были написаны им в 1946-1950х годах в бытность епископом Костромским и Ярославским. До самого начала перестройки эти материалы хранились в тайне и передавались из рук в руки.

Тринадцатого апреля 1932 года, в 11 часов 30 минут ночи, неожиданно прибыли члены ОГПУ к моей квартире в Ленинграде, срочно потребовали открыть дверь..

В этот день, на четверг 1(14) апреля, было Марьино стояние. Богослужение кончилось в 10 часов вечера. 1(14) апреля был день моего тезоименитства, нужно дома еще помолиться Ангелу Хранителю и своему святому, а главное — прочитать правило ко святому причащению. Только что кончил правило, а каноны оставил до утра, так как был в усталости. Лег на кровать, но не успел заснуть. Слышу — стучат…

Полагал — сын или кто из своих. Но стук был незнакомый. Когда отпер дверь, вошли около пяти человек. Старший из них прочитал ордер. Поручено им сделать обыск и меня арестовать. Я покорно и спокойно безоговорочно во всем подчинился.

Подобные действия были еще у соседей. Их арестовано было более десяти человек.

Обыск продолжался до 8 часов утра. Около 5 часов утра явился сын Геннадий. Попросил, как обычно, прощения и благословения. Объявил, что и он арестован. Других разговоров не было разрешено. При обыске у меня ничего подозрительного не нашли. По окончании обыска вежливо и спокойно предложили взять с собой две пары белья, два полотенца, мыло и хлеба. В квартире у меня хлеба не было, пришлось попросить у хозяйки дома. Она дала мне булку белого хлеба, нашлась пачка пиленого сахара 400 граммов и печенья около 100 граммов. Взял часы, денег около 100 рублей и две пары очков.

На машине (черный ворон) я был быстро доставлен на Шпалерку. Там опять обыски, там я увидел много знакомых… Быстро все были размещены, я оказался в одиночке. Камера была 6-7 квадратных метров, в ней были и уборная, и кран для умывания, отопление центральное.

Я полагал, что это была какая-то ошибка, так как я не чувствовал за собой никакой вины и думал, что меня должны через два-три дня выпустить, а особенно к воскресению. Но прошло воскресение — Пятая неделя поста, и Вербное пришлось тут же пробыть. И думаю, неужели и Пасху быть мне вне свободы? Да, пришлось. Очень и очень было печально.

В четверг, 1(14) апреля, утром, дали мне хлеба 400 граммов, а в обед на первое — хорошие мясные щи, а на второе — кашу. Все с мясом. Я, по случаю Великого поста и так как мяса уже не ел более 20 лет, от мясной и скоромной пищи отказался. Пришлось обдумать, какое мое должно быть меню. Хлеб разделил на две части: одну — на обед, а другую часть — на ужин. Но, чтобы хлеб был спорее, я решил разломить надвое и подсушить. 100 граммов употреблял с холодной водой, это первое, а на второе — еще 100 граммов с кипятком. Тут же и третье — это сахар с кипятком. Но так как сахара было мало, я решил каждый кусочек разбить на четыре части, по одной части на день. А одну четвертую часть делил еще на две части — на обед и на ужин. Так получилось очень хорошо. За все слава Богу!

Спросил я: «Когда будет у меня следователь и допросы и в каком я положении?» — Ответа не было.

У меня давно была мысль и желание найти время и уединение, чтобы докончить свой пост и затвор пострига. По уставам нужно или 40 дней, или восемь дней. Восемь дней я отбыл, а вот 32 дня считал за собой в долгу. Вот я обдумал, понял, что Сам Бог дал мне эти дни для этого.

С первого дня начал два правила иноческих, даже и больше, но, к сожалению, только поклонами и молитвами. Книг у меня никаких не было. Некоторые дежурные не позволяли молиться, а я им доказывал, что это моя гимнастика, а гимнастика не возбраняется. Немало было с ними спору и пререканий.

Лестовку и крест у меня отобрали. Из спичек я сделал крестик и на груди, и на рубашке огарком спички написал крестики, а лестовку сделал из полотенца: оторвал кромку вдоль и навязал узелков 50 штук — это было пол-лестовки. Но это изобретение мое тоже отбирали. От полотенца осталась только узенькая ленточка. Было еще одно полотенце в запасе.

Время идет быстро. Прошло и пятое воскресение, и Вербное, а я все еще тут. Понял, что, видимо, и Пасху придется тут же быть. На Страстной, вспоминая все песнопения и чтения, особенно почувствовал, как нелегко быть лишенным свободы. О, как приятно было в душе пропеть: «Чертог Твой Спасе вижу мой украшен…».

А Четверг великий и Пяток, потом Суббота — рвалась душа и сердце на свободу. Но сознавал, что на все воля Божия — и раньше христиане неизреченно терпели. Да, так, видимо, угодно Богу. За все слава Богу!

Вот приходит Пасха. Канон Пасхе я раньше знал на память. Стал проверять — два-три тропаря не помню. Наконец упомнил, но порядок как бы забыл. Господи, взмолился я, помоги, научи! Слава Богу, все вспомнил… Радость была неописуема. Без счета пропевал я канон в уме и на 18, и на 16, и на 6, по молебному уставу и уставу всенощной. Может быть, я этим погрешил, но по три-четыре всенощных пел на день. Совершал и молебствия без счета.

Пасху разговеться мне пришлось очень хорошо. Часть булочки и печенье скушал — по одной-две штуки на обед и на ужин.

К пасхальному молебну я прилагал и другие, но одни запевы, тропарей не помнил. Может быть, я в этом и погрешил пред Богом.

Пока был на свободе, я не знал наизусть молитву «Спаси Боже…» и «Владыко многомилостиве…», что за всенощной, а там научился. Тем святым, какие указаны в молитвах, я ежедневно молился, как они указаны по порядку. Легко заучил читать и святые молитвы. Так прошла и святая Пасха. Но очень трудно быть вне свободы, особенно в такие великие дни. До отдания я молился, как на Пасхе, — Пасхальный канон, стихеры Пасхе и часы за все.

Но вот неожиданно на Фоминой, в воскресенье, ночью, около 2 часов, вызывает меня следователь в его комнату (человек очень строгий, крикливый и несдержанный), требуя осознания моих проступков и каких-то особых преступлений. Я просил его напомнить, каких, ибо я никаких преступлений не знал за собой. Он меня выгнал. «Подумай!» — сказал. И так я был выгнан раза два или три. Более часа сидел я в коридоре. Опять вызывает. Начал писать протокол, написал то, чего я не говорил. Я, прочитавши, зачеркнул неговоренное мною. Он, из себя выходя, закричал: «Расстреляю!» Я спокойно говорил: «Пожалуйста. Но зачем кричать». Пришел еще один человек из членов власти в комнату. Тогда и он стал скромнее.

Я просил о свидании или передаче — у меня начали отекать ноги и в сапоги не входили, да и зубы начали качаться все.

«Два года продержу в одиночке и никаких передач не разрешу! Засажу в карцер!» — так он отвечал мне. В результате долгих споров о написании протокола я подписал после трех-четырех исправлений.

Выгнал меня из комнаты. Придя в камеру, я спросил: «Что такое карцер?». Мне объяснили, что там хлеба дают по 200 граммов, без постели и горячей пищи. Я решил на Фоминой неделе попробовать, могу ли я пробыть на 200 граммах хлеба. И прожил, как в карцере, спокойно. У меня осталась в запасе одна пайка — 400 граммов хлеба. Я ее высушил на запас для поддержки себя, если попаду в карцер. После этого допроса и заявления, что «два года продержу в одиночке», мне пришлось еще скромнее и воздержаннее себя вести, а особо с сахаром. Его было очень мало.

После Пасхи, несмотря на отмену поклонов по уставу, я свой затвор старался выполнить, дабы не оставаться в долгу, и совершал два-три правила в день.
Немало меня смущали кушать мясное — я не ел. Оставляли миску со щами и кашу на сутки, но я их обратно сдавал им.

Неожиданно в углу увидал азбуку перестукивания. И каждый день соседи мне стучали. Как-то начал учиться. Но дежурный увидал меня и поругал. И я отказался от всего этого. Очень высоко было окно в камере, но я решил посмотреть и увидел на прогулке некоторых знакомых своих. Был я в третьем этаже. Я решил с ними похристосоваться и громко сказал: «Христос воскресе!» Окно было немного открыто. Опять увидел меня дежурный и еще больше поругал, грозя, что и молиться не даст, и в карцер посадит.

В июле был еще допрос, также с шумом и с криком. Зачитано было обвинение по статье 58, пункт 10 и 11. Я спросил об указанной статье и пунктах, что это значит. Следователь ничего не ответил. В августе еще был допрос о переписке с заграничными, я спокойно объяснял, что такого никогда не было.

Однажды лишь пришло мне письмо из-за границы: требовали адрес и обещали присылать посылки. Я категорически отказался. Ответ сохранился в делах, я даже указал на папку. Но следователь, видимо, уже знал все. Он был очень вежливый, и мне объяснил о статье. Я ему заявил, что обвинение неправильно. Он ответил, что это дело следователя.

Цинга возрастала все более и более. Ноги отекли так, что в галоши не убирались. Я одну пару белья разорвал на портянки, так как ноги стали зябнуть. Еженедельно писал заявления. Ответа не было. Часто вызывал врача, но опять бесполезно. Врач обещал дать лекарство, но не дал. Я ему сделал замечание. Он мне сказал: «Тебе нужно не лекарство, а питание». Он посоветовал написать начальнику тюрьмы и сам прописал мне 500 граммов молока и 100 граммов белого хлеба на каждый день. Три дня было скоромных до Успенского поста. Я молоко употребил, а на пост отказался и получал только хлеб. Зубы все начали качаться, на ногах — пятна цинги, а лечить нечем.

Когда я написал начальнику, он прибыл в камеру со своим адъютантом. Подробно ему объяснил все. Он обещал разрешить передачу. Я указал даже телефон нашего дома.

Через двое суток, накануне Успения, стучат в окно. Спросили фамилию. Оказывается, это была передача. Одно место — теплые вещи, а другое — продукты питания, около пуда. Очень хорошая передача. В ней были и свежие помидоры, и рыба, и масло.

Накануне Успения я вкусил с особым аппетитом помидор с белым хлебом досыта, а в Успеньев день было полное богатое разговение вместо Пасхи. И потом через неделю — снова передача. Через две недели я окреп, и зубы перестали шататься — за пять дней до этого зубной врач предложил все зубы вытаскать, так как их рукой свободно можно было вынуть. Очень все качались. Через три недели я свободно кушал ими твердую пищу.

Камера моя была чище всех, и во всем был порядок. За это меня хвалили начальствующие. И мне очень нравилось быть в одиночке. Один и помолюсь, и в уме попою. Никто не мешает, и у меня весь день в работе: два раза уборка камеры и натирка пола, а потом молитва. Очень было хорошо. Слава Богу за все!

Два раза в месяц был в бане. На мытье давали десять минут. Водили в одиночку. Если кто встретится, то нужно обращаться лицом к стене, загораживаться, чтобы не смотрели. Мыться успевал, но под душем. На прогулку меня не выпускали пять месяцев, а потом водили одного на десять минут. Были случаи, наши увидят, начнут кричать в окно мне — сразу же прекращается прогулка. Когда выходил на прогулку, меня мотало от слабости, как пьяного, с трудом ходил определенный круг. Кверху смотреть было воспрещено. Были случаи — как посмотрю, сразу же прогулка кончается.

В конце сентября приходит дежурный в камеру и заявляет: «Собирайся, пойдешь в общую камеру!» Я почти со слезами его просил оставить в одиночке, но он ответил: «Так приказано».

С трудом забрал вещи и пошел. Подошли к одной камере, спросили: «Как фамилия?» Оказался там один с моей фамилией. Это племянник. Нельзя, повели дальше. Открыли дверь другой камеры, там однофамильных не было. Камера переполнена. Вместо 25 человек было 50. Меня втолкнули, и я сел у двери на свои вещи, даже протянуть ноги нельзя. Оказалось в этой камере двое из наших. Они упросили старосту камеры меня пустить на их место. Староста согласился. Меня очень радушно приняли. Это были Ларионов А.И. и Попов Василий.

В камере шум до драки, воровство, теснота. С людьми я разговаривать не мог сутки. Отвык. А потом мы разговорились со знакомыми. Они мне сказали, что недалеко тут и мой сын, и другие родные. Оказалось, что сын в одиночке был со мною рядом, он и стучал мне. Но я этого не знал.

Когда на прогулку пошла та камера, где был сын, он меня узнал, а я его нет. У него была большая борода. Через две-три недели на прогулке случилось его уидеть. Прогулка в обеих камерах была на 30 минут. Вот тогда я узнал, сколько наших было вместе со мною. Передачи кушали вместе со знакомыми. Но были случаи, когда нас лишали передач. Приходилось быть на пайке, я на одном хлебе, а они кушали все предложенное.

В ноябре объявили, что я осужден КОГПУ на десять лет лагеря по 58 статье, пункт 10 11.

Спокойно выслушав, заявил им: «А больше нельзя?» Сказали: «Нет». «Слава Богу, — ответил я, — что мне теперь 60 лет, до 70 лет я должен жить и честно срок отбыть. Тогда или умирать, или домой». Все были поражены моим спокойствием и смелостью. Слава Богу за все!

Всех нас переправили в тюрьму, называемую «Кресты». Там пища была только рыбная, всегда без мяса. Для меня это было хорошо. Но очень тесно было в камерах. Около месяца пробыли там. Потом меня переправили в тюрьму «Ниже¬городскую», — тоже теснота. Эта называлась этапная тюрьма. Там все мы, родные, оказались вместе. Начали готовить этапы. Нас назначили в Лодейное поле, а провезли в Соликамск.

Перед отправкой нас, человек десять, поместили в камеру, где были так называемые «урки» — воры и бандиты. Мы догадались: вещи свои все положили в угол, а сами сели у вещей. Они твердо заявили: «Сейчас будем делить посылки и кушать сухари». В это время точили пряжки от жилет, чтобы можно было резать мешки. Мы в ужасе ожидали, что будет дальше. Рядом в камере слышался необыкновенный шум, драка.

Там было до 15 человек урок и пять-шесть человек с 58 й статьей. Из них был один особый силач, богатырь. Урки его не знали. Сразу же урки предложили делить посылки. Силач строго заявил, чтобы никто из них не шевелился. Но они не удержались. Один мешок разрезали. Этот силач взял что-то в руки твердое и начал их так сильно бить, что все оказались в крови и все заорали, что есть мочи. Сбежалась охрана, и стрельцы открыли камеру. Прибежал начальник тюрьмы. Силач еще продолжал свое дело, и никто не в силах был его побороть.

Начальник приказал уркам выйти и ругался, что соединяли 58 статью с урками. От нас убрали урок и поместили по 58 статье других. Окровавленные урки жаловались начальнику и просили наказать силача. Начальник спокойно ответил: «Вы свое получили по делам вашим, и впредь не суйтесь воровать». А силачу сказал: «А вы бы полегче били». Он ответил: «Очень легко бил. Если бы посильнее, каждого бы насмерть уложил». Сразу все притихли.

Через несколько часов мы оказались в вагоне с решетками. Одна половина урок, а другая — по 58 статье. Мы были почти все свои, знакомые. Был сын и два племянника, Лакомкины и Усов.

Ехали до г. Соликамска 14 дней. В дороге, даже сквозь решетки, урки ухитрялись обворовывать людей, осужденных по 58 статье. Путь был очень благополучен до г. Соликамска. По прибытии в Соликамск урки успели освоиться с находящимися там урками и решили сделать на 58 статью нападение. Когда пошли в баню, вещи все были оставлены на дворе у забора. Поставлены были дневальные, но часть хороших вещей все же украли.

Когда же после бани поместили всех в барак, осужденные по 58 статье отделились на свои особые нары, и урки — особо. Ночью они пригасили огни (это лампы без стекол) и вот, в темное началось побоище и воровство. Был необыкновенный шум и крик. Люди по 58 статье вещи все положили в головы, а сами окружали их, лежа на нижних нарах. Урки влезли на вторые нары и разобрали их в тех местах, где лежали вещи, и начали их удить — доставать. На крик и шум сбежались все начальствующие. Темнота, шум, крик, драки. Очень нелегко было все это усмирить. Утром почти всех отправили в лагеря. Кого в Красновишерск, кого в Пермь и др. Осталась часть инвалидов. И сразу всем были предложены работы. В Красновишерск ушли два племянника, а сын — в Пермь, я остался со старцами. Мы сразу же организовали плотницкую бригаду. Бригадиром был избран протодьякон Х.Марков. Приступили к работам по переустройству нар в бараках.

Но вот когда мы, инвалиды, остались в Соликамске, начальник решил у всех обрить бороды. Нас с бородами было около десяти человек. Применили насилие. Мы все забрались на верхние нары и не шли к парикмахеру. Начальник применил хитрость и вызвал меня, как бы условиться о ношении бороды. И как я сошел с нар, четверо взяли меня, кто за руки, кто за голову, и насильно остригли мне бороду, а потом и другим. Это было для меня особое горе и печаль. Но нужно терпение.

Через пять-шесть дней меня выделили в санитары. Старший заболел, и мне пришлось быть за старшего санитара. Очень нелегко было навести порядок. Тем более, что был я неопытен в раздаче хлебных пайков. Меня постоянно обвешивали. Когда хлеба больным не хватало, я добавлял своими сухарями из посылок. Но мне удавалось для больных получать все, что полагалось, так что пища получалась хорошая, и больные были очень довольны.

Когда бригадир Марков был вместе с нами в бане, в городе, его бушлат упал в состав дезинфекции, и половина бушлата намокла. Мы с трудом отжали. Он надел мокрый бушлат и пошел пешком в лагерь, от города около двух-трех километров. Дорогой сильно простыл. Был мороз 38 градусов. Марков слег, и три дня проболел в лазарете, а через семь дней умер от воспаления легких. Мне с другими пришлось его похоронить на особом городском кладбище. На могиле был поставлен крест. Погребен был по чину. Очень жаль было его, но он успел причаститься. Приезжали его родные на могилу и мне привезли запасных даров и епитрахиль коротенькую.

Неожиданно был проездом у нас в лазарете профессор медицины Бек Домбровский. Больного его также насильно обрили — он носил бороду. Это было для него большое оскорбление.

Был приказ, чтобы от больных никто не смел брать пищу, и то, что им полагается, то и выдавать под строгую ответственность. На другой же день утром является ко мне бухгалтер-пьяница, два-три лекпома и просят мослов. Это значит, на каждого дать около одного килограмма мяса. Я отказался, указав на приказ. Мне пригрозили и обещали отомстить, ибо это у них был закон: поедать мясо, предназначенное для больных.

Злоба на меня росла все более и более от тех, кому я не давал мяса, сахару и т.п. от больных. Меня сняли с работы по жалобам указанных лиц и поместили в самый грязный барак. Вши, воровство и урки. Спали все одетыми, но и с сонных снимали, что ворам нужно. Вшей не искали, их просто сгребали и кидали. Грязь необыкновенная.

Когда профессор Бек-Домбровский приехал в Соликамск на ревизию, позор и стыд был для всех. Заместителя старшего санитара накрыли с медсестрой в кабинете, санитары все спали. Больные беспомощно стонали. Со слезами жаловались на большие беспорядки. Были арестованы два лекпома и три санитара, и медсестра была снята с работы. Меня совсем обворовали, но опять просили быть старшим санитаром. Я отказался. В один месяц на этой должности сменилось немало людей.

Летом нужно было отправить вещи заключенных в Красную Вишеру. Зимой, когда приезжали этапы в Соликамск, они в Вишеру ходили пешком 120 километров, а вещи оставляли в Соликамске, где их почти начисто обкрадывали. И вот этих полупустых корзин и сундучков нагрузили баржу около 1500 штук и решили отомстить мне — послать перевезти и там заключенным сдать вещи.

Я знал, что сундучки обкрадены, и отказывался сопровождать груз. Но они насильно послали меня со стрелками.

Когда я прибыл на берег реки, где была баржа, мне вручили списки заключенных, чьи были вещи, всего 12 списков. Мне сказали, что в барже 12 груд — судя по спискам. Когда мы со стрелками проверили, оказалось только 10 груд, и в них была недостача — где пять, где десять штук. На сундуках и корзинах был при приеме проставлен вес — 10, 12, 15 килограммов, а при проверке — наполовину вытащено. Срочно я потребовал составить акт. Пригласил кладовщика, и он, и стрелки подписались, что вещи не в целости.

Когда прибыли заключенные получать свои вещи, а вместо вещей были почти пустые корзины и сундуки, тут на меня была неописуемая ругань, готовы были убить меня. Истерики, а особенно от женщин, были неисчисляемы. Начальству я показал акты и сказал, что я вещи не принимал, все было указано, и стрелок это удостоверил. Представители третьей части меня оправдали. Вызвали начальника из г. Соликамска. Хотели и его предать суду, но и он оправдался, так как он ни от кого не принимал вещей, а принимали кладовщики, которых уж нет. Кто посажен, а кто умер. Но всех более пришлось переживать мне.

Целый месяц я раздавал вещи и сильно заболел от расстройства. Положили меня в лазарет. Лежал полтора месяца. А в это время было освобождение заключенных по болезни, и я был освобожден. Ехать домой по болезни я не мог, а когда выздоровел, пришло распоряжение никого не отпускать. Нас, несчастных инвалидов, осталось более 300 человек, а до тысячи были освобождены. И тут горе и печаль. Увы, нужно терпение. Слава Богу за все!

По выздоровлении меня назначили дневальным и старостой в бараке, где помещались санитары, медбратья и разные должностные лица. Неожиданно в числе санитаров оказался Парфенов И.В., который жил со мной около трех месяцев. Радость наша была неописуема. Но, увы, он был направлен в другой лагерь. Нередко подкрадывались воры в этот барак. Однако-ж ловили. Я не дежурил, а дежурил старик — мой помощник. Жильцы, поймав вора, решили сами наказать его. Били более трех часов. Был вор без сознания. После этого он остался жив, но всем ворам говорил открыто: не ходите в этот барак, очень сильно бьют и там строго охраняют. Воров было ужасно много, трудно было ходить из барака в барак, и по ночам воровали.

(Окончание следует).

Источник – bibliotekar.ru