Слава Богу за всё! Десятилетие вне свободы: о вере и смирении. Часть 2

Это автобиографическая статья старообрядческого святителя Геронтия (Лакомкина (1872-1951)) о десяти годах, проведенных им в ГУЛАГе. Воспоминания были написаны им в 1946-1950х годах в бытность епископом Костромским и Ярославским. До самого начала перестройки эти материалы хранились в тайне и передавались из рук в руки.

 (Окончание. Начало читайте здесь).

***

В Вишере было около 25 бараков, для больных было 10 бараков, и вот в одном, мимо которого была езда, много было воровства. За год три старших санитара были арестованы и преданы суду. Никто не хотел быть старшим санитаром. Врачи облюбовали меня.

Долго я не соглашался, но когда согласился, то поставил им условие, чтобы бороду мне не брить (а перед этим меня еще раз насильно в бане обрили), чтобы санитаров кормить из больничного котла, чтобы они были сыты и чтобы не воровали. Тогда я принял барак, где больных было около 200 человек. Сразу же я сделал список выданных им вещей, и они должны были в получении расписаться и сами себя охранять, сознавая, что за утерянные и пропавшие вещи они отвечают. Сразу и воровство сократилось, порядок был образцовый в бараке. К весне 1934 года объявили, что лагерь в Красной Вишере закрывается и больные будут переведены в другие лагеря.

Зимой из госпиталей кому-то в ум пришло сделать какое-то «закучивание». Среди лагерников были старицы неработающие и старики. Старицы были как монашки, у всех были на платьях и на одеждах кресты. И вот объявили, что их живых будут хоронить. Собрали их до 50 человек. До десяти могильщиков нарядили как духовенство в рогожные ризы, и дьяконы — стихари из рогожи. Вместо кадил — горшки на веревках.

Повели их как бы на особое место хоронить. Дорогой злоумышленно пели развращенные как бы молитвы и ектении. Осужденные шли спокойно. Народу лагерников вышло смотреть более 1000 человек. Привели к месту похорон, пели издевательски-кощунственно. Нужно бы смеяться, но никто не смеялся. Приказано было кончить. Все разошлись. Также пошли в бараки и осужденные на смерть. Когда узнало об этом высшее начальство, попало всем — и выговоры, и аресты. Так оказалась указанная выдумка бесславна и во вред им самим.

Было три женских барака, а мужских — более 15, чаще пустых. Разврат был неописуем. К весне всех лагерников расформировали по другим лагерям. Больных также. Меня назначили провожать до Соликамска около ста человек. Направлены были дальше, но там больных не приняли, пришлось быть лето в Соликамске, и к осени направили в Саранск, я — сопровождающим вместе с другими. Прибыли в Саранск, и всех разослали, кого куда. Это было в 1935 году.

Я не знал, на какую работу проситься. Решил на портновскую, по починке вещей. Экзамен выдержал успешно, а вечером приказ — снова явиться в лазарет. Полагал, что-либо не так сдано, но, оказывается, главный врач узнал, что я уже был санитаром, и с хорошей отметкой, срочно меня вызвал и назначил старшим санитаром вопреки желаниям завхоза. Тот рекомендовал своего знакомого. Врач настоял, чтобы взяли меня. Когда я пришел в барак, увидел беспорядки: воровство пищи и очень плохое отношение к больным.

Врач меня пригласил к себе, узнавши о моих порядках в Вишере. Предложил установить такие же. За неимением бумаги на фанерках я сделал расписание пищи по палатам. Предложил завхозу, а он выбросил их и приказал мне снять халат, меня с работы снял и отправил в барак, говоря: «Какой-то старик пришел нас учить».

Когда я увидал врача, стал прощаться с ним и заявил, что я снят с работы и мои предложения и фанерки выкиданы. Врач был очень огорчен. Строго приказал найти фанерки, меня оставить, а завхоза снять с работы. Я упрашивал: ведь из за этого будет вражда. Пусть они работают, как знают. Врач доложил начальству, и на ночь завхоз был удален даже из комнаты лазарета, где он находился. Порядок был наведен очень хороший, но немало мне было и мщения от изгнанных.

Повариха за неумелую ее работу, халатность и воровство была снята, а довольствие больных было поручено очень опытному повару из Вишеры. Бухгалтер, он же и статистик, запьянствовал и дело запустил. Его удалили, а меня вместо него назначили быть статистиком. Это для меня было новое дело. Пришлось его спешно изучать. Начальство и врачи были удивлены моей работой. Сам Бог помогал мне. Кроме того, что я работал старшим санитаром, еще имел нагрузку: обучал безграмотных и малограмотных. 30 человек в три месяца обучил не только читать и писать, но и на счетах считать. Одновременно со мной занимались обучением четыре протоиерея, два академика и два семинариста.

Посылки и передачи мне приходили в достаточном количестве. Мать Порфирия лично привезла мне десять передач. Ее задержали, и был допрос, где она берет денег. Она ответила, что продавала мои вещи и покупала на них передачу. Воспретили ей привозить. Допрашивали и меня, я показал то же.

Когда умер Киров, заключенных по 58 статье сняли с хозяйственных работ и они могли работать только на общих. И меня с работы сняли. Начальство очень просило оставить меня, но нельзя — статья 58.

Пошел учиться плести лапти. Изучил и это дело, но норму не мог делать. Пришлось учиться ткать рогожи. За неимением сырья и эту работу пришлось оставить.

Заболели руки, пальцы — растяжение жил. Вольный врач, Варвара Мельникова, перевела меня в инвалиды третьей группы — неработающие. Мне пришлось жить на 400 граммах хлеба. Нас, духовенство и инвалидов, перевели в отдельный барак под особый надзор. Была Пасха. Все решили помолиться, прославить Воскресшаго Христа. Начальство узнало — оштрафовало всех на один квартал, лишив заработанных дней в нем, в том числе и меня. Перевели нас рядом, в лычную, а там сырость, болото. У всех появилась малярия, и я болел 28 дней. А оттуда приказали нас, инвалидов, перевести в г. Алаторск, на л/п Алаторское.

Когда поехали, денег не было, не было и посылок. Приехали на станцию. Там на открытом воздухе ожидали поезда семь суток, кушать было нечего. Мой друг Нестор вызван был раньше, я отдал ему хлеб и сахар. Надеялся, что мне поможет кто-нибудь из духовенства, но никто не помог. Было и холодно, и голодно, и уехать не могли. В один из дней меня вызывают, и вручают передачу: большой деревенский хлеб, и картошки вареной штук 30, и яблок 15. Необыкновенная была радость. Это было от знакомой матери Порфирии. Она у нас останавливалась. Женщина увидела, что я получил передачу, еще прислала денег и хлеба. Но больше не разрешили. То, что разрешили хоть раз, и то было чудо от Бога.

Когда прибыли в Алаторск на л/п, у нас с Нестором ни гроша не было, есть совершенно было нечего. Пришлось быть на 600 граммах хлеба. Решили продавать свои вещи, но никто не покупал. И вот, сидя в бараках, мы приуныли. Решили усугубить молитвы, и что же… Неожиданно спрашивают мою фамилию. Не узнал, это была мать Порфирия с большой передачей. Неописуема была у нас радость, так как получили продовольствие и денег. Разве это не чудо Божие!

Меня назначили бригадиром над инвалидами по работе внутри зоны. Случайно в мою бригаду я взял знакомого И.И.Мухина. Он был у меня дневальным. К нему нередко приезжали его сыновья и дочь. Потом он был освобожден. Был у меня на свидании вместе с матерью Порфирией и владыка Викентий из Москвы. Поплакали мы оба. Ему хотелось многое сказать мне, о многом поговорить, но не разрешалось.

Друга моего, Нестора, отправили в этап. Чем возможно было, наградил его. И больше я о нем ничего не знаю. Он был слаб и неопытен в жизни, беспомощен и, наверное, умер с голоду. Очень и очень жаль его, человек был святой жизни.

В бригаду ко мне назначили духовенство и татар. Татары — очень честные люди, трудолюбивые, и друзья хорошие. Неожиданно нас переселили в другие, Ветлужские, лагеря Горьковской области, в пятый л/п, поместили в барак с урками и бандитами. Старостой назначили меня. Я серьезно отказывался, но начальник был несговорчив. В бараке — грязь, беспорядок. Я решил вымыть нары и пол, и переписать всех живущих. Место мы себе избрали особое: вверху — татары, около 15 человек, внизу — духовенство 15 человек, а всех было 100 человек.Я всех предупредил: быть стойкими, трусами.

Для защиты при себе иметь что-нибудь. Ночью, около 2 часов, врываются трое и требуют у нас хлеба. Я вижу, в руках — большие ножи. Громко вскричал: «Ребята! У нас воры». Татары вскочили, и у них были у ног лопаты, а у кого колья. Они сверху сразу по рукам бандитов начали бить. Ножи полетели. За них было вступились другие, но храбрость татар была несокрушима, а духовенство что есть силы закричали — голоса у них были сильные. Прибежало начальство и стрелки. Я серьезно к ним обратился, указывая на открытые разбои. Здесь у них так обычно и было: ножи, и все покорно сдаются. Воры оберут и уходят в другой барак, и там то же.

Все успокоились. Дневальных я назначил своих. Когда же получал хлеб, у меня 5-6 пайков недостало. Потому что во время раздачи один урка получал по два раза. Кто именно, я не знал. Так же и обеды. Мне пришлось платить деньгами по 50 копеек за пайку и 20 копеек за обед. Каждый день выходило не менее пяти рублей. Расход из своих средств. Тогда назначил помощников, разбил всех на четыре бригады. Все помощники отказались — и их также обсчитывали. Хотя начальник лагеря в приказе и хвалил меня как отличника и за храбрость, но я более служить был не в силах. Слава Богу, нас перевели на седьмой л/п, а там урок оказалось больше. Два барака их, совершенно неработающих. Только воровали и грабили. Положение было ужасное.

Меня опять назначили бригадиром барака, где было одно духовенство всех наций. Тут были епископы, пасторы, ксендзы, адвентисты, иеговисты и т.п. Вот начальник вызывает меня, дает мне двух адвентистов, говоря: «Они не работают и власть не признают. Возьми к себе и исправь их». А как? Это не легко. Начальник сказал: «Ты сделаешь». Я расспросил их об их убеждениях и скоро сговорился: «Если вы для начальства не хотите работать, то для нас поработайте, для ближних своих. Одного попросил быть уборщиком возле барака, а другого — инструментальщиком. Начали работать.

Оказались хорошие работники, я их убедил в подчиненности гражданской власти. Дали и третьего такого же. Его назначил ежедневно мыть в бараке пол, как дневального. Начальник был очень доволен, благодарил.

Поручили нашей бригаде наблюдать чистоту в зоне и вне зоны запретную линию у ограждения взрыхлять. Работы шли успешно, но очень часто нападали на нас, отнимали хлеб.

Однако начальник здесь был очень хороший человек, хлеб нам, если украдут или отнимут, вновь прописывал. А за отличие нас награждал всем, — и хлебом даже, и сахаром. Хлеба давал по 900 граммов и обеда — сколько угодно.

Раз были в бане, на нас напали и украли кое-что, а особенно, у одного хорошие сапоги. Начальник их нашел, но они уже были на колодке в переделке.

В одну ночь, хотя мы и строго себя охраняли, к нам ворвалось трое-четверо с топорами и ножами, говоря: «Давай вещи!» Я не растерялся, опять закричал: «Ребята! Воры! Охраняйте себя и всех!» На крик прибежали стрелки, воров поймали. На нас очень озлились.

Был еще случай. Ночью переоделись в членов пожарной команды, захотели якобы проверить помещение. Я не пустил. Начали штурмовать крыльцо. Опять крик спас нас от грабительства. Это были бандиты. В уборную по одному не ходили, а человек по 5 6 и с палками.

В лагерях бандиты и воришки очень увлекаются игрой в карты. Проигрывают все: и самих себя, и людей, и что на людях. В одном л/п проиграли даже начальника. Проигравший должен его голову представить выигравшему или свою отдать. Начальник уехал безвестно куда, опасаясь за их мщения и убийства. И вот однажды мне прислали очень видное ватное пальто. И как мне секретно сообщили, оно было проиграно кем-то в карты. Я не надевал его. Но вот пришлось идти в канцелярию. Возвращаясь, я заметил подозрительного человека и стал ожидать, как бы мне уйти при людях.

Путь мне был менее ста сажен. Я увидел человека и пошел. Воришка взял полено метровое, толщиной более 10 сантиметров, и тихо, быстро подкрался ко мне. Я шел не оглядываясь, надеялся, что он при человеке не нападет на меня. Не доходя до барака 10 саженей, он подбежал и со всей силой ударил меня по голове. Была же на мне толстая шапка-ушанка, она оказалась рассечена, и на голове была рана шириной два три сантиметра, длины 10 12, я упал без чувств. Он хотел снять пальто, но сразу же открылась дверь барака, и вор побежал. Я, очнувшись, едва в чувствах показал на него. Но его не могли догнать. Около двух-трех месяцев сильно болела голова. А воры говорили: «Какой живучий старичок, били насмерть, а он не подох. Но добьем и пальто отнимем».

Это было зимой, в марте, а в апреле 1937 года нам объявили готовиться к этапу на Котлас.. Вместо освобождения нас отправили на север.

Прежде чем ехать, начальство сказало, что в дороге могут быть кражи, хорошие вещи лучше бы послать родным, а когда нужны они будут вам, то пришлют. Человек до десяти, мы так и сделали. Переписали все вещи и по списку уложили в корзины. Запаковали и сдали по указанию начальства. Дали и денег на пересылку. А они и до сих пор все идут. Остались мы обманутыми. Почтальон два раза был вызван и обещал принести квитанции, на этом все и кончилось.

В Фомино воскресение нас начали сажать в вагоны. Тут же мне две посылки с пасхальными гостинцами подали в вагон. Сорок человек это все видели, из них — половина урок-воришек. Две посылки, в обоих крашеные яички и куличи, очень хорошие и большие. Я решил один кулич разрезать на сорок частей и всем находящимся в вагоне дал часть кулича и по одному крашеному яйцу. Урки это очень оценили и сказали: «…тебя не обкрадет в дороге никто за твое деяние. Мы десятки лет не едали кулича, и теперь у нас старинная Пасха». Они себя оправдали.

Когда прибыли в Котлас, то там уже на нас было нападение местных воришек-урок. Но наши урки их набег отразили. Когда посадили на барку ехать по реке, там опять нападение, и снова отразили. Когда приехали в Княж-Погост — и там нападение, они снова нас спасли. Я очень был поражен такой их справедливостью. Я это учел еще раньше, когда был на 7 л/п.

Был против меня знаменитый бандит. Я ему давал от каждой посылки, и он мне также сказал, что не позволит никому воровать у меня. Он был справедлив, никого он не допускал.

Переезд этот был очень и очень жестоким. Многие были догола обкрадены, но меня и других наши урки спасли.

Из Княж-Погоста меня как больного направили в Гердиоль, по-русски — Красные Ручьи. Помещение было очень мало, и нас поместили в сараи. Нары плохие, кухня очень мала. Посуды не было. Тазики одни и те же — что для приготовления пищи, то и для мытья полов. Ложек и ножей не было. А место очень хорошее, на берегу реки Ухты, кругом лес. Птиц, глухарей, рябчиков , видимо-невидимо. В реке рыбы много. Хариус — три рубля кило.

Больных кормили рябчиками и глухарями. Один из местных ежедневно ловил до сорока штук рябчиков и глухарей до десяти штук. Я неделю не пролежал — был на ходу. Решил работать санитаром и огородничать: сажал лук, свеклу и капусту.

Просили меня быть старшим санитаром — я отказался даже от должности медбрата, а простым санитаром согласился работать. Врачи меня очень полюбили, и начальник. Была посылка, а в ней просфоры и книги (каноны). Он все мне их выдал, даже и медные иконочки и крестик.

Около года работал санитаром в поносной палате, от 30 до 40 человек палата. Затем против своей воли я был назначен делать хвою. Хотя палата была для умирающих, но и то я соглашался работать там еще, но делать хвою не хотел.

Тогда я решил делать квас, но не знал как. Стал спрашивать, и меня научили. Квас с хвоей или хвоя с квасом вкуснее — Бог мне указал средство.

Я стал обдумывать, как сделать машину для щипания иголочек хвои, строгальную машину. Последняя была очень удачная. Квас с хвоей был на славу. Начальство оценило мой труд, а главное — любило квас. Издалека приезжали пить. Вместе с хвоей я собирал разные растения для лекарств: раковые шейки (от поноса), потом еще один знаменитый корень от чахотки. Один инженер вылечился.

Вот тут я познакомился со одной христианкой из Москвы, Е.В., немало было труда ее направить на лучшую жизнь. Она и теперь очень благодарна, моя духовная дочь. Помню еще несчастную девицу, исколотую по ревности ножом глупым мужчиною. И она пришла ко Христу. Через 11 месяцев она страдальчески скончалась.

Потом перевели нас в сангородок при станции Керки. Вот тут мне еще больше пришлось развернуть свое дело. Я там конструировал особую хвоестрогальную машину. Чертежи послал в столицу Коми и в л/п. Пришлось инструктировать всех, расширять это дело, ибо там цинги было очень много. Под наблюдением врача мы делали хвою, т.е. настои с дополнением других растений: одуванчика, репейника (розовые цветы) и многих других.

Летом я с командой собирал шиповник, а весной для пищи щавель и крапиву. Был год, когда не было продуктов. Целое лето кормились щавелем с крапивой, но в то же время я продолжал делать квас и хвою.

Делал два года лечебные дрожжи. Квасу была потребность от 40 до 50 ведер в сутки. Образцово была устроена квасная, чисто, уютно. И тут же хвойная. Был свой погреб, чтобы летом квас был всегда холодным. Квас делал на кипяченой воде. За это и получал отличия.

Нашлись люди враждебно настроенные и завидовавшие, что у меня все успешно, оклеветали меня и донесли в третью часть, что якобы я со врачом занимаюсь вредными делами. Начальник, т. Шемяка, сам все это исследовал и прекратил все клеветы. Приказал дать врачу и мне все наилучшие удобства в жизни, а врача освободил от заключения, скостив ему два года. А мне пришлость немного пересидеть в заключении. Женщина, начальница, была против нас.

Она старалась опорочить нас, но сама понесла наказание. За ее противозаконие она впоследствии получила срок пять лет. В 1942 году мой срок закончился. Я заявил ей об этом. «…Срок твой до гроба»,- ответила она и сказала воспитателю, что у меня есть Библия. Они решили меня обыскать и еще дать срок. Но книги были вперед увезены с вещами. Хотела меня удалить из квасной, но начальник штаба дал приказ меня не трогать. Сам спросил, когда же мне срок. Я заявил, что уже три месяца лишних отбываю. Через два дня был приказ меня освободить.

Перед освобождением был у меня начальник Шемяка и большая комиссия. Был самый главный врач всех лагерей. Проверили наш сангородок. Все были поражены и удивлены квасом и хвоей. Еще раз пришлось чертить чертежи машины и подробное объяснение о вкусе хвои. Хотели меня премировать, но статья плохая. Все были удивлены, как это я мог обдумать и устроить хвоестрогальную машину и достичь такого вкуса хвои. За все очень и очень меня благодарили.

Но вот получаю телефонограмму: вызов за паспортом и объявление об освобождении. Нужно было ехать в штаб. Там получил паспорт и назначение инструктором по квасоделанию и хвое. Жалование 200 рублей в месяц. Но поскольку шла война, все свои средства пожертвовал на защиту Родины.

В июле 1942 года получил паспорт, и по приезде на ст. Керки мне поручено было сделать заготовку грибов, ягод и хвои для квасоделки. За три месяца я намариновал грибов более 50 бочек, в среднем каждая по 100 килограммов, и сушеных очень много. Насушил и намочил брусники. Ежевику замочил — получилось хорошее вино. Продукция моя была лучше всех. Начальство еще больше ценило меня.

Назначили меня помощником инспектора проверки во всех лагерях заготовки грибов и ягод.

Грибной сезон кончился. Я обратился к начальству с просьбой разрешить мне поехать на родину. Все дали согласие содействовать, и в октябре я получил разрешение на выезд. Начальница была вне себя. Она никак не хотела допустить, чтобы меня освободили, чтобы дали разрешение ехать на родину. Слава Богу за всё. Всевышний всех сильнее. Он был моя защита и упование.

За все десятилетие на каждый день я во всем видел Твою помощь, даже и чудесные спасения. Мне говорили, что десять лет нельзя прожить без мяса и без скоромной пищи в лагерях, но я легко это перенес.

До 1938 года были часто посылки, они меня поддерживали, а тут я научился делать квас, и это была наилучшая моя пища. Находились люди сочувствовавшие мне и на кухне, и среди начальства. Когда был на станции Керки, начальство узнало, что я не ем мясное и не получаю свой паек, приказало мне выдавать рыбу и масло более чем за два месяца. У меня получилось трески и масла столько, что я ее кушал и тогда, когда был освобожден. Дано немало мне и постного масла. Это воистину была Божия помощь.

Так и в молитве. У меня было желание помолиться, и Господь помогал находить убежище, а последние три года было особое помещение, можно было молиться сколько угодно. Когда был санитаром, меня на это побуждало то, что я ночью при дежурстве имел возможность не только поклонами молиться, но и по Псалтырю. Много было книг отнято, но Псалтырь и Новый Завет были у меня всегда. Отбирали и возвращали. И какая-то сила Божия охраняла меня. Была лестовка и мантия — сохранились.

Тысяча была обысков, а это сохранилось. Все время были Святые Тайны. Еще в Соликамске было доказано об них, что я храню Святые Тайны. Они были в сухарях, в чулане кабинета, во флакончике, когда все сухари, две посылки, пересыпали по сухарику — искали. Но в это время этот мешочек был в чулане кабинета и висел на веревочке, от мышей я его повесил. Когда меня изгнали из лазарета, посылки все разворовали. Я пошел, взял и мешочек, и флакончик, положил в рукав, а сухари высыпал у старосты барака на стол, и все мы их ели вместе. Сразу же за мной обыск, спрашивают, что я взял в кабинете. Я сказал, что взял сухари и все их съели у старосты барака. Все подтвердили. А Святые Тайны были спасены.

В Гердеоль прислана была целая посылка просфор и Святые Тайны в бутылочке. Сочли, что это мелкие сухарики. Они были и до окончания. Привез домой, и хватило бы их еще на 10 лет. Помощь Бога неописуема. Слава Богу за все!

Когда у меня в бараке был со мной владыка Иринарх, у него по его неопытности все святое отобрали, а меня Господь сохранил. Я завернул все в тряпочку и положил на верхние нары. При обыске не обратили на это внимание, и они были спасены. Псалтырь раза два попадалась стрелкам, и, к счастью, они были верующими, заметили и просили быть внимательным и подальше убрать. Часовник и правильные каноны открыто читал, но враг-человек доложил об них, и их отобрали. В Алатырском л/п отобрали Часовник и Новый Завет. Я обратился к начальнику, он возвратил и сказал мне: «Читай, только сам, и никому не давай». Отобрали по ошибке, так как начальник отдал приказ книги у всех отобрать. Все были удивлены, что вернули. Это разве не чудо Божие? Явное чудо.

Чудные дела Божии. За десять лет сколько раз был обмороженным и застуженным и всего-навсего болел только полтора месяца. Все десять лет работал, работал на совесть. Даже других увещал к работе, за что сердились на меня. Был раз с командою и стрелками послан искать щавель. Сказали — через 15 17 километров по берегу реки есть много щавеля. И послали 20 человек под моей командой и стрелка. Шли по берегу реки. Такие были топи, что едва можно было пройти. Когда пришли к указанному месту, то мы все 20 человек могли набрать не более пяти килограммов. Возвращаться по реке обратно не решили, увидели просек. Полагали, что один-два километра и есть только наша дорога. Пошли. Оказалось более шести километров, и то непролазная топь. Обувь всю промочили, устали и едва дошли до дома. Я полагал, что и жив не буду. Но ожил и опять в работу. Сила Божия спасла.

Когда получил пропуск ехать от ст. Керки до штаба (это около 20 километров), я поехал на товарке. Были большие подъемы, поезд везти не мог. Был сильный мороз. Ноги промокшие примерзли к сапогам. Прибыв в штаб, узнал, что получена телеграмма — крушение поезда и что поездов не будет три дня. Вот тут пришлось продать последнее одеяло — за ночлег и картошку. Через три дня я взял билет до Кирова, дальше не дали. Ехать было очень тесно. Приехали, а билетов на Ярославль не дают. Я решил ехать на Горький, а потом через Новки на Иваново, Нерехту и в Кострому.

Очень и очень трудно было ехать. Ни денег, ни хлеба. В Новках ожидали поезда 22 часа, в Иванове — 13 часов, в Нерехте — 5 часов. В Иванове были ночью, очень озябли в вокзале, так как он был без отопления. Это было на 5 ноября. Был маленький кусочек хлеба, хотел покушать, но озяб так, что не до еды. Приехал в Кострому 5 ноября 1942 года. Вещи сдал на хранение, а сам пошел к знакомым в Стрельниково. А там в городе тревога, идти не дают. Я перезяб, и есть очень хотелось. Но пришлось бежать, когда был отбой. Пришел в Стрельниково — там никого не нашел и пошел к племяннице в Курочино, а там у нее люди. Это был их местный праздник, 23 октября по старому стилю. Пошел к знакомым, к Валентине Григорьевне Антоновой в Борок, а ее дома нет. Но когда я сказал, кто я, мне охотно с радостью открыли и пустили.

Обогрели, накормили. Это было около 9 часов вечера, а в 10 часов прибыли Валентина Григорьевна и Трефена Алексеевна Преснякова — радостная встреча, слезы радости. Сидели до 5 часов утра, а в 6 часов им нужно было идти на работу. Я решил прочитать правило, пока они часок отдохнули. Потом я лег отдыхать. К вечеру пришли еще много знакомых. Радость была неописуема. Мне же нужно было быть в д. Дурасово и там прописаться.

Так и было сделано. Мои телеграммы о прибытии получили после моего приезда. Прописавшись (все было в порядке), я вынужден был идти к зубному врачу. Зубы были никуда не годны, да и их было мало. Цинга взяла свое.

Стрельниковцы стали просить к ним, а дурасовцы — к ним, пришлось обращаться к высшим властям, где мне быть.

Вызвали в Москву, и потом было все благополучно и благоустроено. Год пробыл в с. Стрельникове, а потом — Москва.

Вот краткое описание десятилетия вне свободы. Описать подробно нет времени, а кратко написано то, что осталось в памяти при срочном воспоминании. Много вспоминаю и еще. Но да будет все известно только Богу.

Слава Богу за все!
Да будет воля Божия во всем!
Ему же слава во веки веком, аминь.

 Источник:- bibliotekar.ru