Как освобождали Киев осенью 1943-го

Наступила осень, и снова всплывают в памяти эпизоды уже 1943 г. — освобождение Киева после двухлетней нацистской оккупации. Это — записи воспоминаний киевлян, переживших те два года. Проходило время, эти люди, вспоминая детство, осмысливали и анализировали собственные воспоминания уже умом и жизненным опытом взрослых.

Это свидетельство и подробности, которые уже не придумают никакие писатели. И в то же время это качественно и психологически, морально и исторически, совершенно иной уровень и мыслей, и самих фактов, чем имеем сегодня.

25 сентября были освобождены Бровары.

26 сентября "Новое украинское слово" поместило обращение генерал-майора и военного коменданта Вирова:

"К населению города Киева.

Западный берег Днепра и г. Киев всеми средствами будет защищаться немецкими войсками. Районы г. Киева, расположенные близ Днепра, станут боевой зоной.

Немецкие войска в эти дни размещают там свои позиции. Чтобы предотвратить ненужные жертвы среди населения и гарантировать боевые действия без препятствий, боевая зона в городе должна быть освобождена…

Я надеюсь, что в собственных интересах населения выполнить это распоряжение без сопротивления.

Всех, кто после указанного времени без особого пропуска будет находиться в запрещенной зоне, ждет суровое наказание…".

Что означают последние слова, киевляне хорошо усвоили за два года оккупации: расстрел! Но, по сравнению с тем, что и какими методами совершают на Востоке Украины российские агрессоры, действия нацистских оккупантов кажутся просто гуманными: "Чтобы предотвратить ненужные жертвы среди населения…". Из Киева тогда было эвакуировано свыше 100 тыс. мирных жителей, включая воспитанников и персонал детских домов, а также старых и немощных, содержащихся в "богадельнях" (да: эти заведения создала в оккупированном Киеве городская управа, организованная передвижными группами ОУН еще осенью 1941 г.). Таким образом, подчиняясь распоряжению оккупантов, город зашевелился, как встревоженный муравейник, и двинулся к западу от Днепра.

Впрочем, послушаем воспоминания киевлян.

Киевлянка Ирина, которой в 1943-м было семь лет, вспоминает:

"Немцы выгнали нас с нашей Обсерваторной улицы, 16, и мы нашли временный приют на Лукьяновке, на Овруцкой улице, в маленьком домике возле ограды т.н. дачи Хрущева. Мы — это дедушка, бабушка и я. Но вскоре и оттуда нас выгнали, и мы очутились в жилом доме Политехнического института. В том помещении было все: мебель, вещи и, что мне больше всего запомнилось, много красивых игрушек. Таких у меня никогда не было. Дедушка категорически запретил что-либо брать с собой. Утром появился немец в каске, с автоматом на груди и написал на стене карандашом: "12.00" и сказал: "Гевек". Мы вышли.

Немцы гнали всех по Борщаговской к железной дороге, где стоял товарняк из двухосных вагонов ("8 лошадей или 40 человек"). Нас напихали так, что можно было только стоять, закатили дверь и на ломанном русском объяснили, что за попытку открыть дверь — расстрел. Поезд тронулся, и когда люди поняли, что везут на запад, поднялся крик: тот же беспроволочный телеграф давно донес сведения о лагерях смерти в Польше. (Конечно, обо всем этом я узнала позже). Через некоторое время мы услышали взрывы, и поезд остановился. Кто-то тронул дверь… Во всех, кто близко, стреляют, откатили немного — не стреляют. Тогда дверь открыли, и все бросились врассыпную, поскольку советские самолеты продолжали бомбардировать эшелон. Мы спрятались в пещере от выкопанной глины. Бомбы, к счастью, в эшелон не попали, но разбили рельсы перед паровозом.

Оказалось, что мы в Мотовиловке. Пошли в село искать приют. Во всех домах, что поближе, уже были беженцы. Приняла нас одна хозяйка довольно далеко от станции. Она рассказывала, что когда наши пошли, крестьяне развели с фермы весь скот по домам. Немцы вывесили приказ: вернуть скот, за невыполнение — расстрел. Ферма снова работала.

У нашей хозяйки остался теленок. Он пасся за огородом на леваде, возле небольшой речушки. Я считала, что помогу хозяйке, если буду пасти теленка, но мой выпас заключался в том, что я просто гоняла теленка с места на место.

Однажды я бегала за теленком по той леваде, и вдруг появился самолет-биплан с крестами на крыльях, который с крутого виража спикировал прямо на меня. У меня душа в пятки ушла — вот сейчас застрочит пулемет (дети войны все знали!), но самолет взлетел вверх и вторично пошел в пике на меня, и я увидела лицо пилота в шлеме. После третьего пике он исчез за лесом. Так и не знаю, что его интересовало.

Стоп-кадр: вся улица в селе занята в беспорядке скученной немецкой техникой, брошенной сбежавшими вражескими солдатами. Крестьяне бесстрашно залезают внутрь и тянут оттуда все, что можно стибрить. Я прониклась общим возбуждением и тоже начала искать что-нибудь для нашей хозяйки. Но опоздала, нашла только на дне самоходки совок (такими потом развешивали в магазинах муку, крупы, сахар) и принесла его хозяйке. Моя добыча вызвала у нее слезы: "Ой, дитятко, так муки же нет!" — "Еще будет", — говорила я.

На следующий день все люди высыпали на улицу и смотрели в ту сторону, где над лесом поднимались оранжево-черные клубы дыма, — горела смоловарня. Все опасались ветра с той стороны, поскольку дома были под соломенными крышами — достаточно одной искры.

Еще через день улицы села заполнила масса непонятных для меня военных. Немцы были в форме. А теперь я видела людей в шинелях, ватниках, кожухах; на головах были каски, пилотки, фуражки, ушанки; на ногах — сапоги, ботинки с обмотками; на плечах — винтовки, автоматы. Не сразу восприняла этих людей как регулярную армию. Это были "красные".

Один из солдат, что зашел в наш дом, вынул алюминиевую кружку, украшенную узором, проскобленным ножом (потом я видела, как это делается), насыпал полкружки сахара и попросил кипятка. Налив его в сахар, он вынул из-за голенища ложку и начал есть эту "кашу". На ребенка, который давно не видел сахара, это зрелище произвело незабываемое впечатление. Тогда мы узнали, что Киев освобожден.

Вскоре мы собрались и двинулись домой. Пришлось идти пешком. У каждого из нас был самодельный наплечник из сумки и бечевки. Она невыносимо резала мне плечи, но пришлось терпеть.

У дедушки на протяжении всего тяжкого времени войны сохранилась поллитровка "Московской" водки — последняя надежда в трудную минуту. Теперь они с бабушкой считали, что самые трудные времена миновали и можно попробовать заплатить за проезд этой бутылкой, поскольку ребенок плачет от усталости. Но… выставленная в протянутой руке бутылка никакую машину не остановила.

Тогда дедушка лег поперек дороги с той бутылкой. Какая-то машина, наконец, затормозила, и нас посадили в кузов. Так мы доехали до Святошино, а дальше должны были идти пешком до нашей Обсерваторной. Город был пустой, лишь один раз видели человеческую фигуру. Приближаясь к нашему дому, мы ожидали чего угодно: дом мог сгореть, в него могла попасть бомба…

Несмотря на усталость, я побежала вперед и, увидев, что дом цел, радостно закричала своим. Дверь была выломлена, оконные стекла выбиты, вещи частично украдены, частично загажены, подушки распороты, на матрасе лежала чья-то кошка, которая мигом выскочила в разбитое окно, оставив на полу задушенную крысу. Но мы были дома!".

Киевлянину Игорю Денисенко тогда было 13 лет, и он жил на улице Владимирской,79-б. Он пишет:

"Среди немцев встречалось немало хороших людей — и солдат, и даже офицеров, — но тон задавали не они, а мерзавцы. Мне иногда вспоминается случай, произошедший осенью 1943 г., когда фронт уже стоял под Киевом. Немцы отселили всех жителей восточной части города за линию улицы Саксаганского — на Соломенку, Демеевку и т.п. Нас тоже отселили, и мы очутились неподалеку от нашего дома — на углу Тарасовской и Жилянской. Дом сохранился. Квартир было навалом, и занять любую было легко, другое дело — как жить… Но как-то тянули эту лямку и прозябали…

Кое-кто прятался по старым местам и, ежесекундно рискуя жизнью, как-то существовал, но даже вступать в ту зону, которая сразу стала запретной, было смертельно рискованно. Об этом все знали, везде были расклеены приказы со злым предупреждением, и время от времени прокатывались слухи, что кого-то убили. Мы же — мальчишки — ходили туда порой и однажды нарвались на патруль. Немцы наставили на нас автоматы, затем опустили их и стали кричать, крутя пальцем у виска. Потом крутанули за ухо и прогнали. Сначала мы кипели от негодования, после успокоились от мысли, что им скоро конец. Позже я совсем забыл об этом случае и, вспомнив о нем через много лет, понял, на каких хороших людей мы тогда нарвались, — ведь их обязанностью было убивать, но они повели себя, как Люди".

Далее приведем рассказ старшего на то время (17 лет) киевлянина — Сергея Барашкова. Чтобы не забрали в Германию, он пристроился работать в аптеке. 

Итак, прямая речь:

"По [улице] Саксаганского было заграждение, и туда уже никого не пропускали. Если увидят кого-то: "Хальт!" — стой; не остановился, значит стреляют без предупреждения — не в воздух, а прямо! А мы вывозили на подводах аптеки — с Печерска и другие. Ну, а я первым делом наворовал аспирина "баерского" (BAYER — немецкая фармацевтическая фирма, известная и теперь. — Д.М.), насовал в карманы. Были у меня две фляги, так вот из каждой ходки я брал две фляги спирта чистого, ректификата. Он нам здорово потом пригодился. Дома у меня было уже 12 полулитровых бутылок спирта — шесть литров. Когда уже начали всех выгонять и из нашей части, с Жилянской, у меня еще был тот самый аусвайс, где каждый день ставилась маленькая печать: т.е. я работаю.

Так вот, еще 2 ноября 1943 г. я должен был пойти на работу. Но вот в шесть утра отряд эсэсовцев заходит во двор, отца побили, погнали нас на грузовой трамвай. Но у нас давно уже были заготовлены котомки со всем необходимым. У меня с собой было еще шесть бутылок спирта. Выгнали нас и повезли на вокзал.

А там — с нагайками те же самые, загоняют в пломбированные вагоны, мы это уже знали. Что же делать? У моей мамы был золотой крестик с бриллиантами, она его носила. Подходим мы с ней к немецкому офицеру, я говорю, что у меня вчерашняя печать, сегодня я еще не успел пойти на работу, нас по ошибке забрали. "Ну, так и что, поедете в Германию! Все равно всех выгоняют!". Тогда мама расстегнула воротничок, показала ему этот крест. Он понял, забрал крест и отпустил нас.

Мы пошли тогда в аптекоуправление, на углу Саксаганского, где был раньше ЮРОТАТ (до 1917 г. — Южнорусское общество торговли аптекарскими товарами. — Д.М.). А там-таки оказалась наша заведующая аптекой с двумя детьми, муж — на фронте. Она говорит, что завтра идет эшелон, и мы будем якобы добровольно эвакуироваться в Винницу. По дороге, возможно, убежим. Загрузили нас в состав, товарняк, спокойно, даже на наши две семьи дали целый вагон. Отец мой говорит: "Возьму две бутылки спирта, пойду к машинисту, спрошу, может, где-то они остановят. Одну дам, а вторую — посмотрю!". Отец тоже немецкий знал еще с гимназии. Но я знал лучше. Отец вернулся, говорит, что их там трое и еще эсэсовец с автоматом. Узнал только, что первая остановка — Фастов. Поехали.

В два часа ночи приезжаем в Фастов. Темно. Вдруг — прожекторы, зенитки: налет нашей авиации на Фастовец, на Фастов-II. А тут уже разбомбленный вокзал. Темно. Отворяем дверь и вываливаемся из вагона. Тогда немцы из автомата ударили, хорошо, что не попали. Хватают нас, светят фонариком, смотрят в документах. А там — Винница! "Ага, хотели смыться?!" — и ведут нас в этот разбомбленный вокзал, поставили часового и показывают, что завтра утром нас снова загрузят, запломбируют и — нах Дойчлянд!

Что делать? Холод, морозец. Глоточек спирта, сальцо, горбушка хлеба. Порядок, не пропадем! Отец пошел посмотреть. Пошел — нет где-то с час! Приходит, говорит: "Вот интересно, встретил свою бывшую ученицу по институту. Там в конце станции мерцал огонек, я туда, смотрю: сидит старенький немец, эсэс и женщина, знакомая или незнакомая? Решил зайти. Она на меня посмотрела: "Константин Константинович, вы? Как вы сюда попали?". Я рассказываю, она говорит: "Вам надо бежать. Ведь сейчас не 41-й год, а 43-й. Могут и расстрелять, чтобы не возиться. Несколько дней тому назад одну семью так расстреляли, с детьми. Здесь же всюду эсэс".

Начали мы Богу молиться. Но тут спустился туман, и такой густой, что за 10 м ничего не видно. А эта бывшая отца студентка сказала, что дежурный сильно замерз, уйдет чуть раньше, а второй придет позже. Вот в этот перерыв надо убегать. Действительно, дежурный немного отошел в сторону, тогда мы — под вагонами и очутились на улице Фастова. Туман стал рассеиваться. И тут подходит к нам немец и на плохом русском говорит: "Что Гитлер делает! И все это — на нашу голову! А вам нужно отсюда убегать, ведь увидят — и все!". Я ему по-немецки: "А как?" — "Там, через четыре дома, есть такой зажиточный хозяин с телегой, он, возможно, вас отвезет. У вас есть чем заплатить?" — "Есть", — говорю. — А вы откуда?" — "Из Австрии". — "Привет Вене, если живым останетесь!".

Он ушел, а отец побежал к тому хозяину. Буквально через 15 минут — вез с двумя сильными лошадьми. И поехали мы в Снетинку. Это уже было 4 ноября. Мать говорит: "Пойду на базар". А там, на бывшем Турецком валу, стоят около 100 немецких зениток, которые могли бить и по танкам. Мы мимо них проезжали, но немцы на нас не обратили внимания. Остановились мы возле крайнего дома. Мать пошла на базар, но вдруг возвращается и говорит: "Там аэродром, но самолеты, которые должны были сесть, пролетели на запад, а тогда те, что стояли на земле, начали взлетать и тоже — на запад. Т.е. они уже драпают! Какой тут базар, надо сидеть дома!".

Действительно, вечером 6 ноября немцы начали убегать. А тут развезло, так они постромки обрубили и стали убегать верхом. Под вечер седьмого пришли наши, сели праздновать. Сначала на нас косились, но когда оказалось, что один из них из Ленинграда, а у мамы там родня, потеплело. Это была 51-ая танковая бригада, с ней — противотанковая батарея. Еще подошло пять "катюш", стали прямо против нашего дома на огороде.

Вдруг в ночь на 8 ноября — стрельба! "Катюши" начали гатить по Фастовцу, оттуда — тоже. Командир бригады говорит нам: "Прячьтесь в погреб!" — "Да нет, — мать говорит, — мы никогда не прятались, если попадет снаряд, то все равно, где сидеть!". Но тут приходит разведка (где-то около трех часов ночи), что-то они там поговорили, и командир нам говорит: "Вот что, киевляне, убегайте на Киев!". Мать: "А что случилось?" — "Да ничего, Фастовец захватили немцы, там целая танковая дивизия СС. У меня "катюши", моя бригада, а пехоты еще нет, противотанковая батарея и все — против целой дивизии! Что от вас останется? Я не гарантирую, что через два часа здесь не будут немцы. Если не подойдет подкрепление, они прорвутся сюда. Так что идите!".

Мы собрались и пошли по дороге. Подмерзло. Рассвело. А навстречу идет пехота, танк тянет грузовик. Выходит, идет подкрепление. Тут какая-то полуторка нас догоняет. Подобрала. Лейтенант из кабины пересел к нам в кузов. До Мотовиловки, говорит, подвезу. Отлично — ближе к Киеву. Но вдруг лейтенант как закричит: "Во-о-о-здух!". Мы выскочили из машины, котомки на голову, в канаву. А "мессер" расстрелял машину, водитель не успел выскочить, погиб, машина сгорела — у нее же бензобак прямо перед ветровым стеклом. Лейтенант его вытянул, взял документы…

Пошли мы с лейтенантом вместе, пришли в Мотовиловку: он — в штаб, мы — на станцию. Там уже собрались такие, как мы, киевляне. Вечером, это уже было 9 ноября, подходит эшелон из трофейных немецких вагонов, платформ. И поезд медленно пошел на Киев. На вокзале — пусто, темно, тишина полная. Пошли по Жилянской домой. Видим — угловой дом взорван, а наш уцелел. Дверь выбиты, все разграблено, даже подушки. Правда, книги остались, у меня до сих пор они есть, даже детские. Так мы добрались до Киева".

Дедушке Василию, уроженцу Переяславщины осенью 1943-го тоже было 8 лет, когда к их селу приблизился фронт:

"Осенью 1943-го, когда уже доносился далекий грохот пушек, в нашем доме поселился немец, пулеметчик-мотоциклист. Вел себя он довольно вежливо, видно, у него был сын, он меня иногда угощал, а на мою сестричку не обращал внимания. Мать следила, чтобы мы, дети, ничего не трогали из его вещей. Я как мужчина в доме (отец был на фронте) ему объяснял украинские слова. Иногда немец садился на свой мотоцикл, брал пулемет и куда-то ехал воевать. Бывало, и в ночь ехал, возвращался утром ужасно уставший, падал на кровать и засыпал. Однажды он закатил мотоцикл в сарай, сверху насыпал мокрой конопли и словами и знаками объяснил мне: когда вырастешь, это будет тебе — мотоцикл. И ушел.

Потом на холм над селом заехала наша разведка на полуторке. Немцы всех перебили, их было 12 — это уже потом, когда их хоронили, узнали. А тогда, не дождавшись ответа от этой разведки, начали наступать танки. Немцы перестреляли и эти танки, девять стояло разбитых и сожженных — и на краю села, и в поле.

А уже как нас освободили, кто-то донес о мотоцикле, к нам пришли из сельсовета и забрали. Отец погиб в Польше".

* * *

За этими воспоминаниями прослеживаются человеческие судьбы, обстоятельства давно минувших дней. А то, что сегодня происходит на Востоке Украины, когда-то тоже будут вспоминать дети этой бессмысленной, намного более жестокой и коварной, грубой со стороны агрессора войны…

Как с годами, через десятилетия будут вспоминать сироты украинских патриотов и антиукраинских "сепаратистов" свое детство, будут вспоминать — что, какие случаи?

Р.S. Киев был освобожден от нацистской оккупации в ночь на 6 ноября 1943 г. Весьма высокой ценой.

Автор: Дмитрий Малаков, «Зеркало недели. Украина» №39