Рассказ русской женщины, потерявшей брата на «неизвестной войне» в Украине

Я уже 26 июля знала, что он на Украину поедет. Он так загадками говорил… «Едем на юго-запад… На юго-восток. Грузим колонны, технику и уезжаем». А потом уже сказал, что на границе с Украиной, что юго-восток — Украины. «Да ничё, все нормально, все нормально!»… Пока ждали, что привезут гроб, я вся поседела. У меня башка вся седая. Абсолютно вся. Гроб везли четыре дня.

 — Сколько ему лет-то, Господи? Тридцать лет. Он на три года меня младше. Он, как отслужил, пришел домой… В каком году… Примерно, щас-щас-щас. Получается, они пошли служить в восьмом году. С восьмого года он служит. Сколько это получается? Восьмой год. Я все забываю. Ну так это на нервной почве отразилось, я все стала забывать. Не помню, куда я шла, что делала.

Бывает, что случайно находишь человека. Бывает, просто знаешь, где спросить. Их телефоны передали из Комитета солдатских матерей — с секретного ящика на секретный ящик. Два телефона, две семьи. В одной отказались разговаривать: «Нам этого не надо, это не изменит ничего. И мы не понимаем, зачем это надо вам».

Я сама не понимала. Но каждый раз, когда шли обстрелы, когда города переходили из рук в руки, а в штабе самопровозглашенной ДНР сообщали о новых погибших, я думала: где их родители, где их близкие? Что с ними? Что они думают об этой войне? Это мы их не слышим — или они молчат? Если молчат — почему? Что дает это молчание? Мы-то ждали взрыва, крика, женщин в черном перед военкоматами, ждали, что горе снимет грифы «секретно», но тишина продолжалась.

Я еду к ней, к этой второй женщине. Она согласилась разговаривать. Маршрутка между городами, 200 метров вдоль трассы, 200 метров по неосвещенной улице. На доме — фонарь.

Оксана — красивая женщина с тяжелым телом, с неровной стрижкой на седых, чуть-чуть прокрашенных волосах. Ей 33, и я удивляюсь, что ей 33.

Она кормит меня рыбой и наливает чай.

Она не плачет.

 Брат

— Мать у меня на дойке работала, бабушка далеко живет, деда нет, ну и ко мне он свалился. Я помню. Мне было три с половиной года — мать его принесла и положила на кровать в одеялке. Развернула — «Это ваш брат». И с тех пор мы ни разу не расставались.

Вот бывает: близнецы рождаются — и друг от друга никуда, вот и мы также. Мы с ним все делили, абсолютно все. У меня первый раз месячные пришли — я ему рассказала. Правильно это, неправильно — у нас были чересчур доверительные отношения, чересчур.

Он в детстве был такой тихий. Ему один кубик дай — он будет его рассматривать и заснет. Где Костя, где? А он уже спит с кубиком в углу.

Вечно сядет рядом: ну почеши мне спинку, ну почеши. Я говорю: да отстань, что ли! Ну, начала спину чесать. Бах, уже упал на колени, башкой машет — начинаешь ему башку чесать, а он лежит, прется аж прям. Я ему: кот Васька яйца лижет, а ты слюнки подбираешь. «Ну, сестра!» Да отстань, что ли, от меня!

Он учился в училище. Плотник, хотя у него руки из жопы растут. Он работать не умел абсолютно, ни хрена ни сделать, ни построить. Если сбил скворечник — скворцы пугались. Попросила его елку подрубить — снес половину елки… Рубит, рубит, ну ты хоть где-то остановись, елка-красавица, огрызок остался, все никак он не мог подровнять концы. Господи… Костя, вынеси елку: он окно открыл, выкинул в окно. Костя, че ж в окно? «Да ладно, подберут». Что ж ты ее с треногой-то выкинул, треногу-то покупали! Ха…

Он вообще красавец. Он из нас самый симпатичный, самый красивый. За ним толпы бегали. Он женился на казашке, дочка очень красивая, метиска, похожа на него. Все, что осталось.

Мы ставки делали, кто у Кости родится — мальчик или девочка. Он девочку почему-то хотел. «Ни фига, у меня девчонка!» Мы ставки делали на пацана. Родилась у него девчонка. Оторва. Он даже жениться второй раз не собирался: «Я умру, пусть все ей достанется». Он говорил: «Она у меня замуж будет выходить в туфлях, а туфли будут сверкать камнями».

Очень много книг читал. В основном историческое, религиозное. Масоны всякие. Говорил, есть всего три человека, которые управляют этим миром. Один живет в Великобритании… А больше всего его интересовала история, откуда Русь пошла.

Потом он пошел в армию в 2001-м. Приехал домой, пошел учиться в мореходку на судоводителя. Учился, а тут соседка эта, казашка, по задам стала ходить в гости по вечерам. На чай с кофе. Ну и так доходилась, что оказалась на втором месяце беременности. Ну и все. Родили, женились, свадьба, в шатре играли, да, такая свадьба веселая была. У меня фотографии даже есть. Весело до ужаса было, моего мужика даже в баньку повели, чуть не изменил, падла. Ну, падла! Мордобой, веселье. И все, потом он бросил учиться, Сашка его родилась, он пошел работать.

Пошел работать он на рыбу — сезонная работа была, на тоне¹ работал. Потом пошел в военную часть работать в охрану, охранником. Потом я родила Лешку. Два месяца было Лешке, когда мой муж, брат мужа и Костя засобирались по контракту. Это был 2008 год, май месяц. Они спаковали сумки и чухнули на фиг отсюда. В Чечню. А тогда туда только и брали. Мой вернулся, а Костя так и остался служить. Он с женой развелся уже. А что, смысл ему здесь делать?

Я могу про него говорить бесконечно. Это не хватит ни ночи, ни дня, ничего.

Армия

Вот как про Костю могло бы быть написано в каком-нибудь мартирологе по итогам этой безумной войны (если он когда-нибудь будет издан, этот мартиролог): «Сержант Константин К. — контрактник, служил в армии с 2008 года. Перед отпуском (июль 2014-го) прошел учения и заключил новый контракт на трехлетний срок. Командир вызвал Константина из отпуска на проверку в части. Через 21 день Константин погиб.

Семье было озвучено две противоположные причины: погиб от осколка снаряда, перелетевшего через российско-украинскую границу, или погиб на учениях в результате несчастного случая».

— Он был не пригоден к армии служить. По ряду причин. Во-первых, у него правая рука перерезана вся, сухожилия, то бишь он не мог стрелять абсолютно. У него были атрофированы все пальцы. Он сигарету держал в пальцах, фильтр горит, он не чует, а уже горят руки. Большой палец вообще не действовал. Он ложку в кулаке держал. В детстве у него перерезана ладонь была. Врачи зашили просто так, ни связки, ни нервы — ничего не было подключено. Как он мог стрелять с автомата? Он просто не попадал. Это ж надо чувствовать палец, чувствовать курок. Ну как он пойдет убивать-стрелять кого-то, если он курок не чувствует? Так бы себе и яйца отстрелил бы. Поэтому, скорее всего, и стал санинспектором, где в принципе нет оружия. Ну, как бы нет такой задачи боевой, где стрелять — а надо, наоборот, вытаскивать раненых, в медсанчасти работа, таблетки, за лекарствами следить — что некасаемо оружия.

Он не прошел комиссию в нашем военкомате, но прошел в другом. Как я понимаю, за деньги.

Он любил служить, чего сделаешь с человеком? Он такой. Вот пишут гадости: «За деньги поехал». А у него ничего нет своего: ни дома, ни машины. У него даже прав не было.

У него одно было: как там его пацаны. «Семья» — он их называл. «Семья, семья, братья мои, братья», весь разговор. Реально все эти, блин, армейские будни. Армия! Сядешь за стол с ним — одна армия. Живет он там. Сам сержант, на офицера учиться и не хотел: «Мне этого не надо».

Он говорил: «Мне ничего не надо. Меня армия оденет, обует, накормит».

В Чечне ему дали «ветеранку». Удостоверение ветерана боевых действий. Как раз вторая кампания шла.

Вообще всю службу, и срочную тоже, проходил на Кавказе. Северная Осетия — то одна часть, то другая, то третья. Первый раз прервал контракт, уехал, потому что попал в такое место, где в основном были одни осетинцы и было такое отношение хамское к русским. Долго он здесь не послонялся, чуть-чуть, и опять пошел по контракту. Он вообще приезжал — шух-шух-шух, все. Отрывался, по кафешкам, с девчонками по банькам. (Смеется.) Здесь спиться можно. Спиться, сколоться. Он с местными ребятами язык-то общий не находил.

Смерть

Дом Оксаны кирпичный, с веселыми синими ставнями. Глухой забор. Внутри — сплошь ковры и диваны, шторы до самого пола. Деревенский шик. Хотя сам дом очень маленький, две комнатки. На диванах спят вповалку. В красном углу — телевизор.

Мы сидим практически в коридоре. Маленький стол, скамейка. Разговор начинается в присутствии мужа Оксаны — огромного, накачанного мужчины. Он говорит отрывисто. Он видит опасность во мне. Но начинает кричать на Оксану. Кричит: «Да никто тебе военный билет не даст! При любых действиях тебе документы не даются! На тебе только остается жетон и все! Чтоб тебя потом нашли и опознали по жетону! И при боевых действиях… он железный, чтоб можно было опознать цифры!» Кричит: «Кто тебе чего будет показывать?!» Кричит: «Это боевые дивизии! Из-за этого и зарплата хорошая. Нас тоже предупреждали, что вы будете принимать непосредственное участие в боевых действиях! Костя тоже знал!» Кричит: «Каждый там служит из-за квартиры, из-за того, что на пенсию раньше уйдет, из-за льгот. Он что, разорвет контракт? У него выслуга лет уже была, человек надеется, что получит квартиру, дослужит свой контракт и уйдет с армии. И все надеются, что все будет нормально! И это же реально — люди получали квартиры, сертификаты».

Но потом уходит спать: здесь встают рано, высыпаться — важно. Рядом с Оксаной присаживается дочка подруги — крохотная девочка, осталась ночевать. Сама подруга заходит и выходит, пьет пиво, молчит.

Оксана листает фотографии брата на телефоне. Проверяет мою реакцию — нравится ли? Костя действительно красив — хищной, беспечной красотой. И совсем не похож на поседевшую Оксану.

— Перед тем отпуском они в пустыне проходили учения. Он говорил: пить хочется, воды нету, сидим здесь, как дураки. Сказал, что подписал контракт еще один. Перед отпуском. На три года.

Отпуск у него длинный, 45 суток. Отгулял половину. В 20-х числах июля командир ему звонил. Говорит: с Москвы приезжает проверка, и надо быть всем в части. По идее, по-правильному, он мог вообще туда не поехать. Потому что письменного не было указа приехать ему туда.

Я уже 26 июля знала, что он на Украину поедет. Он так загадками говорил… «Едем на юго-запад… На юго-восток. Грузим колонны, технику и уезжаем». А потом уже сказал, что на границе с Украиной, что юго-восток — Украины. «Да ничё, все нормально, все нормально!»

8 августа я с ним разговаривала. Он торопился чего-то: привет, люблю, целую, ля-ля, все, я побежал, побежал, мне надо бежать.

Когда Костя погибал в тут ночь, я все на себе прочувствовала. Всю боль и ад. У меня все болело, все. Никто не мог помочь. Все тело горело огнем, как будто его просто разрывали на куски. Ночью муж меня возил в больницу, уколы покупал, колол. Я потом только поняла, дни посчитала.

15 августа у моего младшего сына день рождения. Костя не позвонил, не поздравил.

12 августа он погиб. А 18-го сообщили.

Военком пришел к родителям домой. Мне соседка позвонила от родителей. Родители не были в том состоянии, чтобы… Я в городе была, возилась на базе с товаром. Я прям там же и… ушла в небытие. Но не обморочное было состояние, нет, к сожалению.

Отец говорит, у военкома в руках был лист… список. Людей и адресов. Значит, где-то еще здесь есть, в нашем районе. Потом узнали, что в Красный Яр тоже привезли. Нашего — 22 августа, а им — 28-го. Там мальчишка, младше Кости, 26 лет.

Пока ждали, что привезут гроб, я вся поседела. У меня башка вся седая. Абсолютно вся. Гроб везли четыре дня.

Вот так вот стекло черное — окошечко на цинке. Оно закопченное, и с той стороны чуть-чуть было затерто. И я все смотрела. Очертания как будто головы. И венок еще в деревянном ящике лежал. Отец со злости весь этот ящик разбил и сжег. Рубил его топором.

Сопровождающий не представился, не сказал свою часть. «Я Александр, привез вашего сына… брата… Я сам ничего не знаю, я сам пришел только с отпуска». Я кричу: «Отпуск — где?!» — «Им вообще, — говорит, — никто не хотел заниматься. Транспортировать. Он стоял там и стоял на Военведе»². Ну спасибо тебе за это!

Он его лично не видел, как его складывали или чего… «Я приехал 15-го числа — гроб уже стоял заколоченный. Запаянный в цинк». С ним были солдаты, сопровождающие, и вроде бы они же его и опознавали. «Это он». Мать ни в какую не дала вскрыть гроб, хотя мы настаивали, мы с мужем вдвоем лично настаивали на том, чтобы вскрыть. Потому что всякое бывает. Мы надеялись все-таки на чудо, но чудо, как говорится, не свершилось.

Хоть кусочек бы показали — я б его узнала. Кусок спины, щеки, как у него волосы растут, где растут, где у него какой шрам, где у него родинка — все помню.

Да, надо было вскрывать. Мать была против, она сказала… криком кричала. Ну, вот с одной стороны, может, и правильно. Я его… Он у меня стоит в глазах живой, здоровый, красивый, тело у него красивое, не порванное, не изодранное. И не хотелось бы мне его видеть в уродливом состоянии, я бы вообще чокнулась.

К Саше этому, сопровождающему, на похоронах подходила. Тоже молчит. Я уже в истерике. А он взмахнул рукой. Спокойный. Потом с рюмкой водки подходит помянуть моего брата. Он, конечно, ни в чем не виноват. Но я говорю: не подходи ко мне. Потому что я не могу. (Шепотом.) Я все понимаю, что виноват не он, я все… понимаю. Но я говорю: не подходи ко мне. Потому что не говорит мне ничего, что было. Может быть, он реально ничего не знал, кто его знает? Может, знал, может, не знал.

У этого Саши, когда он привез гроб, в руках были документы. Я у него с рук их и вырвала. Стала листать. Военный билет должен быть всегда при человеке. Он абсолютно целенький! Ну если бы билет был там при нем, он был бы хотя бы в крови, обожженный… Если у него ранения такие были, если билет в карманах лежал, он бы был… Вот! С чего у меня самое первое было подозрение, что у него не было при себе военного билета. Я вырвала и нюхала, и все… да ничем там!

Как похоронили — Саша военник сразу отобрал. Забрал у родителей. «Билет нужен в части, чтобы оформить документы». Он билет вообще с рук особо не выпускал. Дал, чтобы снять ксерокопии, и все, в карман положил.

К военнику жетон был примотан на скотч… Я его оттуда выдрала сразу. Единственное забрать. Я взяла его себе. Потому что Костя его носил. Сразу догадалась вырвать!

Справка о ранениях есть, ксерокопия. Там же номер части указан. Какие ранения. Вследствие взрыва… Множественные осколочные ранения головы, брюшной полости, кровопотеря, несовместимая с жизнью… Частично обгоревшее тело. Справку забирают в ЗАГСе. Для погребения забирают оригинал. Но я сняла ксерокопию. Для себя.

Где вообще его личные вещи? Ничего. Ни планшета. Ни телефона, ни вещей каких-то.

Тайна

Оксана пыталась найти информацию через социальные сети. Просматривала все комментарии под статьями о гибели российских солдат, в том числе оскорбительные, — искала намек, что кто-то знает подробности гибели брата. Дала интервью журналистам Би-би-си, надеясь, что они смогут узнать больше. В тот же день на съемочную группу было совершено нападение: оператор и два журналиста были избиты неизвестными. Когда журналисты писали заявления в полиции, жесткий диск компьютера и карты памяти, оставшиеся в их машине, были отформатированы. Журналисты заявили, что у них есть копия материалов. Сюжет, где Оксана в черном платке на пороге дома рассказывает о брате, вышел в эфир, но британские журналисты, вопреки обещанию, не связалась с Оксаной и ее семьей — и не сообщили, что им стало известно об обстоятельствах смерти Константина.

— Осенью начали нам звонить офицеры. Я уже без памяти была, имена не фиксировала. Офицер какой-то, майор какой-то, подполковник. «Семья не будет забыта, будет помощь, будет все. Не забудем. Поможем». Командир, который Костю типа на проверку вызывал, говорил родителям по телефону: «Я лично хотел увидеть родителей Кости, чтобы лично сказать спасибо, за то, что они сына…» (Молчит.)

Военком объявил, что убило осколком снаряда, прилетевшим с украинской стороны. Ты сам-то веришь в эти слова, которые мне говоришь? Нет? Тогда почему ты их мне говоришь? А вторую версию, что погиб на учениях, сказал какой-то лейтенант по телефону. Но как можно погибнуть на учениях? Сколько у него за службу этих полигонов было?

…Звонок. Я не помню его фамилию. Он представился. Я на него в запале это все вылила, вылила на него все свое. Он мне сказал: «Неофициально подтверждаю. Он защищал рубежи своей родины». Они мне сказали: «Неофициально мы это признаем, официально — никогда не подтвердим».

А после Костиного дня рождения этот парень приехал. В октябре. Его направили или в отпуске был. Лишнего он нам ничего не говорил. Он ровно пять минут стоял. В общих чертах все сказал… и уехал. Мол, шесть человек добровольно поехали вывозить женщин, детей оттуда. В машине была солярка. Снаряд попал, и взорвалось там. Три бочки с соляркой, что ли, еще стояли. Никаких контактов своих не оставил. Ни кто он, ни откуда он. Ни где произошло. Ничего абсолютно. Сказал про Костю, типа, настоящий мужик. Они вместе служили, вместе жили — в одной палатке. Он сказал, что командир собирает документы и хочет его представить к награде Герой России. Он сказал: «Его представляют к награде Героя России».

Но кто-то, наверное, не подписал. Из военкомата нас вызвали 23 февраля. Орден Мужества — это вторая награда после Героя России. Вообще, если живые люди получают такие награды — там пенсия хорошая идет, льготы, знаешь? Потому что это серьезная награда. «За самоотверженность», «за пожертвование»…

Фээсбэшники отца забрали после моего интервью. Иностранному государству, Великобритании, дала я интервью. (Усмехается.) Просто сказали: проедемте в вашу милицию пообщаться.

Продержали там полчасика, наверное, и отпустили. Журналист, бедолага, блин. Почекушили его немножко, побили. Ну, бандиты напали. И стерли специально материал. Он золотой был или стоил очень много денег. (Смеется.) Бывают такие бандиты.… А с Би-би-си обещали прислать мне материал, который они отснимут. Показать, что они еще нашли. Потому что это меня тоже интересовало и интересует до сих пор.

Почему я… его фотографию взяла и написала в «Одноклассниках»: «Вечная память тебе, братишка мой». Не для того, чтобы пропиарить, какой у меня шикарный брат. Смысл был в другом. Я думала, что кто-то из его сослуживцев мне напишет. Чтобы найти, с кем он служил, с кем он жил в последнее время… Некоторые в комментариях писали там: «Вместе в учебке были…», «мой брат с ним служил». Но это с прежних контрактов.

Потом в интернете выставили статью про него, отметили меня там. И понеслось, там такой понос. А некоторые пишут соболезнования, вообще неизвестные даже мне. Я искала! Смотрела по этим комментариям. Может, там хоть напишет что кто-то! Единственный, кто мне ответил, был парень один, но он с ним до этого служил, во втором контракте. «Таких людей побольше», — писал. Еще один с ним тоже служил, тоже в каком-то контракте, но не в последнем, сейчас в Астрахани живет. Я написала ему своей номер телефона, он мне позвонил. «У меня там есть друзья, я позвоню, я узнаю, в чем причина, как он и где погиб». И тишина. Все, пропал без вести. Я звоню — а трубку никто не берет. Но тут, может, палка о двух концах. Может быть, блокируют вызов к нему, может быть, он также звонит, а не может дозвониться.

Где его друзья, «братья», «семья»? Рядом лежат, что ли? Тот, который приезжал, сказал, что все шестеро, кто были в той машине, очень дружили.

 Деньги

Пять миллионов, которые получила семья Константина, — стандартная выплата семьям военнослужащих, погибших при исполнении обязанностей. Размеры выплат были радикально увеличены в 2010 году. Сейчас единовременное пособие составляет 3 миллиона, 2 миллиона — страховая выплата.

— Все село было на похоронах. Которые знали и не знали, все были здесь, и не только с нашего села, люди ехали. Очень много. Я помню, шла через эту толпу, а мне все деньги суют, суют. У нас же дают деньги… Господи, я не могу, сбежать бы от этих людей. А я иду через этот проход, как дура, с этими деньгами. Не знаю, то ли с ума сойти, то ли… Ужас какой-то, ой, не хочу, даже вспоминать не могу!

Военком должен был какую-то речь толкнуть, что-то сказать… Но он молчал. Шептал: «Очень жаль. Очень жаль. Ничего не могу сказать».

Первое время ты не знаешь, куда тебе идти, чего добиваться, чего вообще надо добиться — не знаешь. С чего начать вообще жить дальше. Ну вот как вот дальше жить? К кому обращаться? Придешь в военкомат — тебе говорят: «Пока ничего не известно, ничего нет, дела личного нет…» — идите лесом. «Военком уехал в Москву, его нет».

Мы с мужем приехали в Комитет солдатских матерей. Там познакомились с С. Почему поехали? Мы не понимали сами, где какие концы искать. Мы приехали, С. говорит: заявление напишите. Мы написали. С. говорит: «Я дам твой номер журналистам, чтоб звонили, спрашивали, чтоб создать эту шумиху, чтоб помогли нам потом».

И начали нас дергать со всех сторон.

Еще он мне звонил: «Я написал в прокуратуру». Зачем? Я не понимала этого. Почему он пишет в какие-то прокуратуры? Чего ты там ищешь? Документы Костины собирал военкомат, говорили, что ждали его личное дело, пока придет. Как только Костино личное дело пришло, так все понеслось, засуетилось. Там деньги, тут вот эти страховки выслали, документы пришли, справки для дочери.

В принципе я не считаю, что это очень было долго. В августе 23-го мы его похоронили. А в октябре уже пришли деньги. Вот сейчас родители оформили уже все льготы, уже получают эту пенсию.

Чем нам С. помог? Тем, что он прислал адвоката, который запросил полмиллиона за то, чтобы решить все проблемы наши? Приехал, со Ставрополя, что ли, этот адвокат. У родителей ночевал. Он так и сказал: полмиллиона. «Сейчас 150 тысяч, остальные — после окончания всего, когда я выбью вам деньги». А деньги пришли все сами. Не надо было ни от кого ничего выбивать. А нам прислали этого адвоката, который захотел полмиллиона. Я считаю, что на чужом горе такие вещи, как делать?

В октябре личное дело пришло. Ничего собирать не надо было, родители как заявление написали, расчетные счета указали. И все. Страховка родителям и дочери. Наградили, не забыли, молодцы, конечно.

Президент выплатил, и страховка пришла, частично пришла, половина. Первая пришла, а вторая — с документами чего-то напутали, отправили не туда. Сказали, что придет. В принципе, все выплатили в основном. Там остался миллион, что ли? По миллиону каждому выплатить. Дочери, родителям.

За год до Украины… Он поехал в госпиталь — я вместе с ним была, он решил операцию делать. Я не знаю, что он говорил с врачом, как описали его случай, — он сказал: поехали-ка домой. Я говорю: а что? «Да, — говорит, — видишь: глаз красный, наркоз нельзя давать». Может, онкология была? Мы же не знаем точно. Я знаю только одно: у него были такие страшнейшие боли. Он кричал криком. Может быть, я просто так думаю, как я помню, — может быть, он решился так, чтобы не мучиться… Ему кололи морфий. Он говорил: я чувствую боль и все. Это уже нехороший знак.

Может, он знал, что оттуда не придет. Может быть, когда его добровольно пригласили людей вывозить из-под обстрела, — может быть, он знал, что там, понимал.

У него была мысль в последние недели… Он говорил: «Я умру, вы за меня получите офигенные деньги. У вас жизнь вся наладится».

У меня такая беда была… Ай, сейчас даже смешно говорить «беда». Он сказал: не переживай, все твои проблемы решим.

Судя из этих слов моих, вот думай, какой это был человек. За деньги он пошел или что.

Знаешь, когда деньги выплатили, сколько у людей зависти было. Типа родители строиться начали. Ну как они решили: раз выплатили эти деньги —  построить дом на все. Потому что Костя хотел квартиру для дочери заработать. И они там строят — для внуков. А люди так завидуют, так! Я просто не могу вообще, вообще ужас: «А-а-а, деньги, деньги!» Какие деньги, люди? Заберите деньги, верните только его.

Зависть… «Благодаря вот Косте, — говорят, — они живут». Что ж мы, последний хер без соли доедали, пока эти деньги не выплатили? Мы же жили как-то до этого. Не умирали же с голоду, строились, делали, лепили… Да будь оно все проклято. Ну а чё, вот получили родители деньги, им их выкинуть или раздать пойти? Люди жестокие, конечно, очень жестокие.

…Я встаю очень рано — база-шмаза, туда-сюда. Даже выходные, даже Новый год — я не отдыхаю. У меня вообще нет отдыха, вообще ни в чем… Меня даже девочки стригут по углам, прямо на складе. Продукты… Это страшно, это мучительно, это изнурительно — а куда деваться. Мне надо поднимать детей. Как ни крути, мне никто не придет и не принесет. Не на кого мне больше рассчитывать. Пока Костя был живой, он мне помогал, потому что любой бизнес — тяжелый бизнес, потому что нужны и бабки, и все. Ну ничего, после праздников третий магазин открываем.

Я как зомби хожу. Мне 33 года, а я выгляжу на все 45 лет. Устала я уже от всего. А куда деваться? Бросить не могу — брошу, а как они будут жить? Кто их будет кормить, одевать, обувать. Село! Это не город, где столько возможностей — пошел, работу нашел. Да сейчас даже в городах — те, кто раньше был на коне, сейчас ко мне просятся на работу работать. А раньше на иномарках ездили. Жизнь, знаешь, всяко поворачивает, любой стороной.

А сейчас я просто хочу покоя для себя, для семьи, даже для него, Кости, — чтобы его не трогали. Все это говно — видеть неохота, слышать неохота. И людей этих слышать неохота, которые завидуют этим деньгам. Ничего я не хочу уже. Честно, по большому счету я уже хочу, чтобы его оставили в покое. Не драли, не трепали, ни в интернете, нигде. Все. Чтобы он спал спокойным сном, и никто его не трогал.

Но мне бы хотелось, чтобы моим братом, его именем и фамилией назвали бы улицу, раз считают его героем. В школе на памятнике выбили бы его имя. Он же с этого села погиб. Погиб. Чтобы увековечить, не просто так — погиб и погиб. Так, чтобы знали.

Вот сейчас даже нет его — а для меня он где-то служит. Мне легче так. Я настроилась на мысль, что он где-то служит. И номера телефона не дали его. И он позвонить не может.

Родина

Эту часть нашего разговора я считаю самой важной и привожу практически без сокращений.

— Это добровольный человек пошел туда. Родина его не забыла, все возместила, как положено. Что в контракте написано было, что все сделают, помогут. Пять миллионов. (Кричит.) Они все выплатили, все! Сказали: спасибо за сына, такой герой, молодец, наградили-не-забыли. А что он погиб — это его добровольное решение было туда идти. Служить. Он мог погибнуть и в Чечне, и в Грузии. Видать, там ему судьба погибнуть была, там.

Претензии к государству? У меня есть. Одна. Пускай поднимут моего брата, оживят.

Как я могу претензии предъявить? Что я им предъявлю? Что он погиб? Он знал, куда шел. Да, мое желание, чтобы жил. Но претензии?

Факт сам в том, что ничего уже не изменить. Его же не оживить, его же не поднять оттуда. Если бы что-то могло… Если бы я пошла громить Белый дом — и он встал бы, ожил… я бы пошла. Но он же не встанет. Чего я его буду позорить. Он бы мне сказал: «Чего ты, дура, что ли? Я знал, куда шел, я знал, чего делать».

Ну, узнаем. «Погиб так-то…» Официально даже… не признают. Они же себя не признают, никто. Если все это сказать официально, я считаю, это значит — развязать войну. Это хуже, потому что больше потерь. И страшную войну, страшную просто. Все нас хотят давно поиметь, уже с каких времен. Всю жизнь Россию все ненавидели, потому что, как бы хреново мы ни жили, мы выживаем до сих пор. Мы не сдохли еще ни с голоду, ни холоду. Сколько земли, китайцам бы нашу землю.

Я, знаете, чего боюсь? Вот не дай Бог. Погибли пусть там пять человек, шесть, десять. А могут погибнуть тысячи. Когда мы начнем копать — всё. И пойдет массовая война, и погибнут наши дети, родители, мужья. Мне бы не хотелось второй Великой Отечественной.

Да, они приняли участие, но что они там делали?

Их же там не пытают, не душат, не вешают из-за этого контракта. «Либо ты подпишешь, либо придушим». Такого же нет. Они подписывают, осознавая. Даже мой брат. Да, какой бы он там геройский ни был, но он осознавал, куда шел. Каждый раз, подписывая этот контракт… Он далеко не дурак, не глупый человек, не умалишенный, не слабовольный, не ведомый никем. Конечно, они созданы для этого. Я даже считаю так.

Докопаться — «виноваты, послали, пошли они туда, не пошли» —

у них тоже был выбор идти, не идти. Это же его не ножом сзади тыкали — когда он туда шел. Он мог расторгнуть контракт. Он мог сбежать. Любой солдат может убежать, их там в цепях не тащили.

Значит, это патриотизм? Да?

Не хочу теперь ничего знать, ничего я не изменю. Не остановится эта война. Нашими криками — не остановится.

Везде, всю жизнь война. Сколько народ живет. На два сантиметра дверь передвинули — все, война, чуть не до бойни. У нас в селе стрелялись соседи из-за куска земли. А вы говорите: странами. То есть чуть-чуть замаячило на горизонте отжать у нас нефть или что-то — там все прибегут. Разве я не права?

Ну написали вы про солдат — ну и че? Каков результат? Война перестала? Ну добьетесь, ну признаются они или не признаются — че дальше? Ну че дальше? Мне просто интересно: че дальше? Ваш личный интерес какой? Кто в этом виноват? С кого спрашивать?

<…> Тут говорят: мы за русских, спасите-помогите. А там: спасите-помогите от русских. Они боятся уже всех. Я понимаю их. Я понимаю каждого из них, мне жалко там всех. Мне лично всех жалко — и тех, и этих. Народ озлился немножко. Они зря поливают друг друга грязью. Эти — тех… грязью. Мне это неинтересно, я не хочу все это слышать. Я понимаю, что не люди это говорят. Не наш это голос. Это голос власти. Но толку-то что?

И мы этого хотим, и все этого хотят. Чтоб вот этого дерьма не было. Но ничего не изменится. Если отступят сейчас русские — отойдут до границы. «А, давайте, дрючьте нас дальше». Если отступят — они пойдут на Ростов.

Вот в наших селах казахи — фьють — рванули туда спасать. Казахи, да! Собрались и поехали. Добровольцами. Их родина — Казахстан, а они едут. Парни все с нижних сел чухнули. Им сказали: там помрете, вам… платить ничего не будут. Вас даже и не вывезут оттуда. Так там и останетесь в сырой земле. Они сказали: «Ну и что». Вот муж рвался. Я говорю: дурак? Вообще крыша едет? «Я поеду по контракту туда». Я говорю: вообще, что ли, упал? Это не наша война. Это даже не украинская война. Она не нужна никому. Просто это идет какая-то неразбериха, непонятность эта. Как в Ираке… кого, чего ищут? Гробы только идут в Америку. Чего хорошего. Ну чего хорошего? Кладбище пополнилось. И тут оно пополнилось. На Украине пополняется. Везде пополняется. Чего поменяется? Ничего. От нас — ничего не поможет. Ничего мы не изменим. Не достучимся мы никуда, бесполезно это все. Я не вижу никакого смысла.

У меня нет злобы. Ни к кому. Даже к тем же американцам — вот я возмущаться могу, все, но у меня нет ни к кому злобы, вообще ни к кому. Потому что все мы люди, и все могут заблуждаться в чем-то. Они не знают наш менталитет, мы не знаем ихний менталитет, а если мы сядем, выпьем-поговорим, мы найдем общий язык. Любое животное можно приручить, так же и тут. А мы ведь все люди.

Что теперь сделаешь, ну что сделаешь, ну ничего не сделаешь! Для меня он герой. Для меня он гордость моя. Он для меня — всё. Смысл жизни был для меня, если честно. Я не знаю, как сыном мне был. А все, что остальное, — я ничем никому не могу помочь. Максимум — я могу тех же украинцев, беженцев, покормить, жильем обеспечить. Даже хоть отняли ценное — моего брата, мою часть. Но я не злой человек. Я приму. Придут беженцы, попросят — еды, денег, — я приму.

Нигде нет мира. Нигде нет стабильности, это жизнь, это такая… Вот я только вчера говорила: зачем вы придумываете эти пистолеты, автоматы, оружие? Вообще — зачем? Ну на лошадях ездили — и ездили бы на телегах дальше. Я говорю: как мне хочется в такое время, где нет войны.

Дети

Что для нее Родина? Это село. Это три ее магазина. Это ее семья. Родители, живые — оба, брат-алкаш, суровый муж, двое сыновей. И сирота Сашка, восьмилетняя красавица, похожая на Костю.

Сыновья Оксаны спят в соседней комнате, на полу. Я их так и не увижу. Оксана говорит о них с гордостью, которая звучит ровно так же, как гордость за брата. Говорит об их решениях, как о решениях взрослых мужчин, — с уважением и принятием. Говорит: решили свою судьбу. Дети — решили. Но решает ли кто-то свою судьбу? А если нет — кем она определяется? И в какой момент? Когда дед рубит ящик из-под гроба топором? Когда за четыре дня седеет мама? Или действительно раньше — когда отец садится за стол в форме и говорит: «боевые подразделения», «передний край»? То, что чувствуем мы, то, что думаем мы, — насколько это наши чувства и мысли?

Чьи они?

Зачем они?

Что они приведут за собой?

— Сыновья мои в Косте души не чаяли. Он тоже — возится, спорт. Раз смотрю: упали все. Сам Костя, Колька, Лешка, Сашка, дочка его — все от пола отжимаются, нормативы сдают ему.

У меня оба сына хотят в суворовскую школу. «Мы хотим быть военными, как дядя Костя». Оба. Хотя вот они маленькие… Колька, он более осознанный, ему 11 лет будет в этом году. «Нет, пойду служить». Вот сейчас 4-й класс закончил, и мы будем подавать документы в суворовское. Ну да, а чего мне делать? Что мне, против его воли идти? Лешка тоже хочет, но он только в первый класс пойдет. Колька у меня занимается футболом, Лешка чемпион по дзюдо. Награжден вторым юношеским разрядом в свои восемь лет. Какие 8, я уже прибавляю! 7 лет. Наградили в этом году. Медали, грамоты. Первый бой — бронза, второй бой — золото. Я стараюсь детей не направлять. Они сами по себе такие вот. Тоже тянутся к спорту. Ну, Вовка, муж, весь такой занимается. Каждый день, в шесть утра встает и попер — гантели, беговая дорожка, жуть такая. Все спортсмены, одна я не спортсменка. Ну бог с ним. Они все пацаны, им надо.

Они хотят стать военными оба. Давно. Лешке еще пять лет было, он сказал. И Колька с детского садика собирается. Все равно всех подтолкнуло, что Вовка служил по контракту, что Костя — они видели в форме их, и вот они, по примеру ихнему, мне кажется. Хотя боль головная. Я им говорю: «Вам нужны разряды, чтобы вас взяли». Вот они и нарабатывают эти разряды, кто чем может. Да, не даются им этот русский и английский, будь он проклят, но, извини, не всем быть англичанами. Ну, дай бог, все образуется. Вот некоторые сидят, покупают эти знания, а потом, где работают хирургом… и отфигачат вместо аппендицита кишки.

Самое главное — воспитать людьми достойными, вот и всё. Чтобы по жизни человек шел — и ты не краснела, не седела. Мне не надо от них помощи, чтобы кормить там в старости, — я сдохну раньше. Самое главное, чтобы они жили так, что мне на том свете не было стыдно, что это мои дети. Чтоб мне никто не подошел, не сказал в лицо: ваш сын подонок, обидел там кого-то. Я хотела, чтоб они были уважительные, почтительные. Пусть Россия о нас не заботится так, как надо, все равно Россия — это наша родина, и мы должны ее любить. И как бы к нам это государство ни относилось — чего теперь делать? Видать, так нужнее, мудрее.

Автор: Елена Костюченко, специальный корреспондент,  novayagazeta.ru