Типографии и злодейской контрафакт

Если лень издавна считалась двигателем прогресса, то прогресс, в свою очередь, стал двигателем контрафакта. Ведь до появления печатного станка никому из литераторов не приходило в голову каким-либо образом ограничивать чьи-либо права на воспроизведение их поэм, романов или иных произведений. С гениального момента появления книгопечатания типографии стали неотделимы от злодейского контрафакта 150 лет назад, в сентябре 1858 года, в Брюсселе — главном мировом центре нарушения всех видов авторских привилегий, как тогда именовались авторские права, состоялся всемирный конгресс в их защиту. В конгрессе приняли участие и делегаты из Российской империи, где вопрос об авторских правах всегда стоял особенно остро. Если даже стихотворцу Пушкину и баснописцу Крылову не всегда удавалось отстоять свои интересы в борьбе с издателями-пиратами, то что говорить об остальных литераторах, композиторах, художниках, ученых и изобретателях. Именно из-за беззащитности создателей новых лекарств за 60 лет, с 1822 по 1882 год, привилегия на новые медикаменты выдавалась лишь дважды. А запутанность правил, регулирующих права композиторов и исполнителей, предоставляла полную свободу аудиопиратам XIX века.

Первоперепечатники

Если лень издавна считалась двигателем прогресса, то прогресс в свою очередь стал двигателем контрафакта. Ведь до появления печатного станка никому из литераторов не приходило в голову каким-либо образом ограничивать чьи-либо права на воспроизведение их поэм, романов или иных произведений.

«Только любовь к труду, славе и истине,— писал русский исследователь И. Табашников в 1878 году,— водила пером древних поэтов и драматургов в их великих произведениях. Мысль о денежных выгодах, сопряженных теперь с изданием и продажею книг, не западала еще в душу древних литературных тружеников, да если б даже она и посетила их, то едва ли могла послужить для них одною из сильных приманок, какою она является ныне для большинства дарований, не находящих себе применения в других отраслях деятельности… При таком положении этого дела автор не только не мог рассчитывать на какое-либо денежное вознаграждение за свое сочинение, но еще должен был считать себя счастливым, если находился издатель, соглашавшийся принять на себя все хлопоты и громадные издержки по переписке данного произведения, тем более что, с одной стороны, высокая цена, а с другой — весьма мало распространенные в массе грамотность и образование делали самый сбыт заготовленных копий в чрезвычайно редких случаях успешным и, во всяком случае, весьма рискованным».

Редкость книг и тщеславие еще в древнейшие времена породили плагиат, получивший в тогдашнем узком литературном мире весьма широкое распространение. К примеру, Геродота обвиняли в том, что в свою «Историю» он включил произведения других авторов, никоим образом на них не ссылаясь и даже не упоминая их имен. Права авторов игнорировали и во многих других сферах. Римские скульпторы по воле заказчиков, нимало не стесняясь, копировали греческие статуи. А винт Архимеда использовали практически все, но никому и в голову не приходило платить изобретателю этого водоподъемного механизма.

И все же главным бизнесом, использовавшим интеллектуальный труд, оставался книжный, поскольку стоимость книг, в особенности старых и редких, доходила до баснословных высот. Тот же Табашников свидетельствовал: «Платон за три книги Пифагора заплатил сто мин, что на наши деньги составляет от 1200 до 1500 руб. сер., сочинения Спезиппа стоили Аристотелю три таланта, или от 2000 до 2250 руб. сер.».

Не менее показательная история произошла в 1471 году во Франции. Король Людовик XI, узнав, что медицинский факультет Парижского университета обладает ценной рукописью арабского лекаря Ар Рази (тогда его именовали Разесом), попросил манускрипт для копирования. Факультет согласился на время расстаться с ценной книгой только под залог, которым стало все имевшееся у короля столовое серебро.

Создавшейся ситуацией попытались воспользоваться первопечатники. Ведь их затраты были неизмеримо ниже, чем при переписке вручную, а стоимость книг оставалась довольно высокой. Однако эта мысль посетила сразу слишком много рациональных голов, так что предложение значительно превысило спрос, и это не могло не сказаться на доходах книготорговцев-издателей. Естественным выходом из ситуации стала монополизация прав на самых популярных у покупателей авторов. Но за эксклюзивные права нужно было платить, а недобросовестные конкуренты стремились свести на нет все успехи своих более удачливых коллег. Уже через полвека после начала книгопечатания, в начале XVI столетия, перепечатка книг без согласия автора и издателя стала повсеместным явлением. Эразм Роттердамский, к примеру, в 1522 году жаловался в письме к другу, что конкуренты крадут его книги у издателя Фробена, перепечатывают и продают по пониженной цене. А считанные годы спустя обворованным оказался яростный проповедник праведного образа жизни Мартин Лютер. В 1525 году он писал в предисловии к книге:

«Отчего это, любезные господа типографщики, вы один у другого так открыто грабите, воруете чужое и взаимно развращаете друг друга? Разве вы стали уличными разбойниками и ворами? Или вы думаете, что Бог вас благословит и пропитает через такие злые дела и козни? Я начал свои проповеди от Богоявления до Пасхи, тут подбился ко мне некий парень, наборщик, питающийся от наших трудов, украл у меня мою рукопись, прежде чем я ее окончил, унес ее и отпечатал, уничтожив наши издержки и труд. Погоди, Господь покажет тебе, что ты от этого выгадаешь. Ты тать и дашь ответ за это перед Богом».

Чтобы защитить свой труд и доходы, издатели и книготорговцы принялись испрашивать у сильных мира сего привилегии на исключительное право продажи книг. Чаще всего такое право давалось на определенный срок, для ограниченной территории и на единственную книгу. В том же документе оговаривалось наказание для нарушителя привилегии. Светские правители, как правило, приказывали конфисковывать обнаруженный контрафакт в пользу обладателя привилегии и накладывать на нарушителя штраф. А папа римский, выдавая привилегию на торговлю книгой, грозил ее нарушителям отлучением от церкви.

Однако процесс получения привилегий оказывался настолько долгим и затратным, что большинство издателей и торговцев пришли к мысли о создании более стройной и строгой системы защиты книжного бизнеса. К этому стремились во многих странах, но первыми добились успеха английские издатели, воспользовавшиеся заинтересованностью королевского двора в том, чтобы в стране не издавались и не распространялись порочащие и высмеивающие короля издания. На этой основе власти и бизнесу удалось достичь компромисса.

«В 1566 году,— писал в 1865 году видный русский юрист и знаток авторского права В. Спасович,— была учреждена корпорация стэшионеров (stationers), заключающая в себя книгопродавцев, типографщиков, бумагопродавцев и переплетчиков, которой предоставлено исключительно право печатания. Желающий печатать книгу должен был вписать ее в особый реестр корпорации и получить, за уплатою известной пошлины, письменное разрешение на печатание (licence). Эти стеснения открывали возможность ввести предварительную цензуру, которая установлена Елизаветою. Строгость постановлений о печати усиливается при Карле I, которого указ 1637 года ограничил 20-ю число типографщиков на всю Англию. Королевская власть защищалась от революции, налагая руку на печать и заключая ее в тиски. Контрафакция, конечно, становилась невозможностью, но участь писателей улучшилась весьма незначительно.

Монополия шла впрок только книгопродавцам, которые, предоставляя себе львиную долю в барышах, делились ею иногда с придворными и высшими сановниками государственными. Эти последние влиятельные лица выпрашивали у короля для себя исключительное право издательства известного рода книг, напр., или книг юридических, или букварей, или календарей, или катехизисов, входили потом в сделки с книгопродавцами и собирали этим путем налог с литературы… Это злоупотребление устранено было революцией, которая, однако, не коснулась монополии стэшионеров и сохранила цензуру. Рядом срочных (обыкновенно на 8 лет) парламентских статутов, постепенно возобновляемых, постановлялось, что разрешение цензуры обязательно для сочинений.

Последний такой статут истекал в 1695 году; после жарких дебатов парламент решил в 1694 году не возобновлять его ввиду тех неудобств и притеснений, к которым дает повод цензура. Таким образом установилась вдруг полная свобода печати. Прекращение действия licensing acta подвергло опасности издателей, которым опять стала грозить контрафакция, потому что их монополия только и охранялась предварительным разрешением цензуры на печатание сочинений. Они и стали подавать прошения в парламент об ограждении их от перепечатчиков».

В 1709 году под нажимом членов этой корпорации в Англии был принят новый закон, обеспечивавший права ее членов.

«Авторам и законным приобретателям книги, вписанной надлежащим порядком в реестр компании стэшионеров,— писал Спасович,— было предоставлено исключительное право перепечатывать ее в течение 14 лет со дня первого издания; если же автор еще жив при окончании этого срока, то в течение 28 лет. Самовольный перепечатчик подвергался конфискации книг перепечатанных и штрафу по одному пенни с листа; половина штрафа поступала в казну, половина доносчику».

Вся эта система, впрочем, не защищала издателей и торговцев от иностранных «перепечатчиков», которые размножились по всей Европе. На английского читателя в поте лица трудились рабочие типографий в английской колонии Ирландии, на которую тогда не распространялось действие британских законов, и в Голландии, ставшей главным центром изготовления контрафактной литературы на английском. Французские книги в обход всех законов перепечатывали в Брюсселе и нелегально переправляли в Париж и другие крупные города. И ничего, кроме усиления границ и увеличения числа таможенников, французы этому противопоставить не могли.

По британскому пути

Тогда же, в первой половине XVIII века, с проблемой контрафакта впервые столкнулась и Россия. Петр I частично скопировал английскую монопольную систему книгоиздания, передав исключительные права на издание ведомостей, календарей и научных книг Академии наук. Но практически сразу академики обнаружили, что их монопольные права, в особенности на издание календарей, стоивших весьма дорого, подрываются частными русскими типографиями, которые выпускали неотличимые от академических изданий экземпляры. А затем начался массовый ввоз копий академической продукции из многочисленных германских государств, где издатели решили поживиться за счет растущего русского книжного рынка. К 1730-м годам ввоз контрафакта из-за рубежа стал таким большим, что в 1732 году его запретили целиком и полностью. Однако разница в ценах была так велика, что все, кто только мог, везли изданные в Германии русские книги в Россию. Дело дошло до того, что в 1735 году российские власти начали переписку с германским императором, добиваясь от него указа о запрещении печатания русских книг. В России, правда, не могли не понимать, что даже если бы император и согласился издать подобный акт, вероятность того, что кто-либо станет его исполнять, была близка к нулю. И в том же году переписка заглохла.

Нужно признать, что контрафактом баловались не только немецкие и русские частные типографы. В 1761 году академический секретарь Волчков подал жалобу в Сенат на академика Тауберга, обвинив его в том, что академик выпускал дополнительные тиражи переведенных и выпущенных Волчковым книг и сам продавал эти тома книготорговцам. Сенат, разобравшись в деле, не только встал на сторону переводчика, но и поручил организовать новую типографию для выпуска переведенных им книг. Причем высший законодательный и судебный орган империи постановил выделять Волчкову двенадцатую часть с доходов, полученных от продажи переведенных им в вольное время, то есть не за жалование, книг.

Однако этот судебный прецедент ничуть не изменил общей ситуации на книжном рынке. Не помогло и принятое в уставе Дерптского университета и ставшее известным по всей Российской империи положение о борьбе с плагиаторами:

«Каждый профессор, узнав наверно, что приславший сочинения труд другого выдает за собственный, обязан донести о том отделению, которое, по убедительным доказательствам, выставляет на черную доску имя наглеца, присваивающего чужой труд».

Под разными прикрытиями и предлогами издатели продолжали перепечатывать все, что только хотели. А. Пушкин так описывал ситуацию в русском издательском деле в письме французскому посланнику в России барону Баранту:

«Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели только как на занятие изящное и аристократическое. Г-жа де Сталь говорила в 1811 году: в России несколько дворян занялись литературой. Никто не думал извлекать из своих произведений других выгод, кроме успехов в обществе, авторы сами поощряли их перепечатку и тщеславились этим, между тем как наши академии, со спокойной совестью и ничего не опасаясь, подавали пример этого правонарушения… Перепечатывание иностранных книг не запрещается и не может быть запрещено. Русские книгопродавцы всегда сумеют получать большие барыши, перепечатывая иностранные книги, сбыт которых всегда будет им обеспечен даже без вывоза, тогда как иностранец не сможет перепечатывать русские произведения из-за недостатка читателей».

Отмеченные Пушкиным изменения стали заметны лишь после того, как публика пресытилась однообразными французскими романами, но главное — после появления литературных журналов. Их читатели оказались наиболее требовательными и не желали довольствоваться перепечатками старья. Причем конкуренция заставляла журналистов, как в начале XIX века именовали издателей журналов, идти на большие траты, привлекая в число своих авторов самых известных отечественных литераторов. Анонимный автор труда «О выгодах и правах российских писателей» в 1826 году сообщал:

«Вкус читателей постепенно у нас образуется: никто уже из журналистов не осмелится печатать без всякого разбора все, что токмо могло бы служить к наполнению обещанных публике листов или книжек. Желая поддержать честь свою и доход, издатели периодических сочинений должны платить тысячи постоянным своим сотрудникам, и сим только образом они могут обеспечить и себя и своих подписчиков. Не ищущим платы предоставляется вознаграждение другого рода: они могут пользоваться особыми оттисками своих сочинений, каковых гг. издатели Северной Пчелы, Сына Отечества и Северного Архива обещают до 200 экземпляров (на своей бумаге). Обыкновенная плата за перевод печатного листа простирается у нас от 25 до 40 рублей; а Российская Академия за переводы, одобренные ею к напечатанию, платит от 40 до 60 рублей. Тою же Академией за лист печатного сочинения полагается награда от 60 до 100 рублей! Платеж, производимый сочинителям книгопродавцами, соответствует авторской славе их и видам торговца. Скажем только, что за 2-е издание первых IX частей «Истории государства российского» г-ну сочинителю, сколько известно, заплачено было 80 000, а за стихотворение «Бахчисарайский фонтан», говорят, заплачено до 5000 рублей, почему каждая строка оного обходится почти в 5 рублей».

Но высокие гонорары и слава Карамзина и Пушкина не ограждали их от перепечатчиков. В 1827 году Пушкин жаловался на одного из таких издателей главе российской тайной полиции А. Бенкендорфу:

«В 1824 году г. статский советник Ольдекоп без моего согласия и ведома перепечатал стихотворение мое Кавказский Пленник и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3000 рублей. Вследствие сего родитель мой статский советник Сергей Львович Пушкин обратился с просьбою к начальству, но не получил никакого удовлетворения, а ответствовали ему, что г. Ольдекоп перепечатал-де Кавказского Пленника для справок оригинала с немецким переводом, что к тому же не существует в России закона противу перепечатывания книг».

Однако Бенкендорф не помог поэту, как мало помогали и обращения других знаменитостей к власть имущим. Просьбу баснописца Крылова о воспрещении публиковать его басни в разнообразных сборниках, например, цензурное начальство решило «принять к сведению». Но в целом власти империи, постоянно донимаемые просьбами столь известных и ценимых в обществе людей, все более склонялись к тому, чтобы пойти по английскому пути и обеспечить защиту авторов от контрафактных издержек путем использования цензуры. И в 1828 году в России был введен в действие цензурный устав, который регламентировал выпуск каждой книги и в большей или меньшей степени ограждал авторов и издателей от незаконных перепечаток. Число судебных дел о контрафакте после этого резко уменьшилось, хотя они и не исчезли.

Особенно длительные процессы шли по поводу юридической литературы. Сборники законов и постановлений с авторскими комментариями в России, с ее запутанной законодательной системой, шли нарасхват. И потому любое пользующееся спросом издание норовили немедленно скопировать и пустить в продажу конкуренты удачливого издателя. Вслед за тем начинались судебные разбирательства, чтобы определить, кто и какой авторский вклад внес в создание сборника. Случалось, что такие процессы шли годами. Однако по сравнению с делами о правах на музыкальные произведения процессы о юридической литературе могли показаться детской шалостью.

Сумбур вместе с музыкой

Законы о правах композиторов оказались в столь запутанном состоянии по вполне объективным причинам. Никакого иного способа распространения музыкальных новинок, кроме издания нот, в то время не существовало. Но их печать производилась с медных пластин, на которых нотные листы гравировались вручную. И потому стоили они весьма дорого, поэтому находилось не так много желающих платить за процесс печати, да еще оплачивать и весьма высокий гонорар знаменитым авторам.

Так что государственным мужам не оставалось ничего другого, кроме как лавировать между интересами высоко ценимых композиторов и нуждами публики, по большому счету нимало не интересовавшейся происхождением нот. В итоге при установлении подлинности отпечатанных нот учитывалось множество факторов: где были напечатаны ноты, в России или за границей, где в то время находился автор музыки — по ту же сторону границы, что и типография, или нет, а также количество ввезенных экземпляров нот и кто именно их ввозил. К примеру, закон разрешал композитору, находившемуся за границей, напечатать ноты своего произведения и ввезти в Россию девять экземпляров. Если же экземпляров было десять, то это расценивалось как вопиющее нарушение закона.

В этих условиях любая тяжба превращалась чуть ли не в бесконечную. Процесс между сестрой М. Глинки — Л. Шестаковой — с издателем купцом О. Стелловским о правах на произведения покойного композитора растянулся почти на десять лет. Шестакова обвиняла издателя в том, что он нарушил условия договора и в оговоренный срок не издал переданные ему произведения Глинки. А купец обвинял наследницу в том, что она за его спиной проданные ему композиции брата вовсю издавала за рубежами России. В ходе процесса использовались все дозволенные и недозволенные приемы. Подавались встречные иски и заводились особые дела. В ход шли нелестные характеристики Стелловского, который действительно имел склонность к обману авторов, а также мнения авторитетных людей, включая самых известных знатоков музыки братьев Стасовых. Причем, как утверждал Стелловский, уважаемые свидетели нередко отказывались от своих слов и лицемерили. В итоге после многолетних разбирательств все права на спорные произведения возвратили Шестаковой. И впредь в большинстве случаев русская Фемида исходила не столько из юридических, сколько из либеральных соображений, присуждая победу в спорах авторам или их наследникам. Правда, лишь в том случае, если они умели продраться через все выставленные законом препятствия и обеспечивали защиту своих прав.

Так, художникам и скульпторам для утверждения своих прав на произведение требовалось вызвать специального маклера, который описал бы картину или скульптуру, затем утвердить описание или авторство в местном суде, после чего отправить документы в Академию художеств для опубликования в ее изданиях, заплатив при этом все соответствующие сборы. Преодолеть все эти препятствия большинство живописцев и ваятелей были не в состоянии и потому некоторое время спустя могли любоваться копиями своих произведений, изготовленными менее совестливыми коллегами.

Законодательство о правах архитекторов давало еще больший простор для копирования. Нельзя было использовать лишь полный комплект чертежей. Копировать же на глаз можно было сколько угодно. И потому в губернских городах появлялось множество домов, подозрительно напоминавших столичные.

Особый разговор был о фотографах. Споры о том, кому принадлежат, например, права на портрет — изображенному лицу или фотографу, не прекращались несколько десятилетий. Наиболее авторитетные юристы считали, что права фотографа могут образоваться только в том случае, если он каким-то образом художественно преобразил изображение.

Но самая тяжелая судьба была у изобретателей. Защитой их прав российское государство озаботилось в начале XIX века, но и к концу столетия права изобретателей попирал любой желающий. В 1882 году один из видных специалистов по патентному праву М. Алисов писал о препятствиях на пути получения привилегии на изобретение:

«Пошлина за привилегии на собственные изобретения и усовершенствования определена: за трехлетнюю привилегию — 90 рублей, за пятилетнюю — 150 рублей и за десятилетнюю — 450 рублей, и вносятся при подаче прошения о выдаче привилегии. Такая высокая пошлина и единовременная уплата оной составляют один из главнейших недостатков нашего законодательства».

Кроме того, существовал законный способ лишения изобретателя прав на него.

«Упомянув о недостаточности охранения прав изобретателей,— констатировал Алисов,— следует прибавить, что это обстоятельство усиливается некоторыми статьями закона, как, например, статьею 89-й, на основании которой, «если на один и тот же предмет испрашиваема будет привилегия разными лицами во время производства, то привилегия вовсе не дается; из сего исключается, однако, случай, когда один из просителей докажет судом, что другой у него похитил изобретение». Подобное правило не находится ни в одном из иностранных законодательств… Действительно, существование этого правила представляется крайне неудобным и даже вредным, в особенности при той медлительности делопроизводства, которое у нас вошло в обычай и зачастую продолжается около двух лет. Очень возможно, что в течение такого долгого времени какое-либо изобретение может сделаться известным многим лицам, причем заинтересованные предметом изобретения промышленники очень легко могут устранить выдачу привилегии действительному изобретателю, подав прошение о выдаче привилегии на тот же предмет; имея под рукою все средства для воспроизведения предмета привилегии, такие промышленники могут весьма скоро выполнить это изобретение у себя на фабрике, между тем как доказать похищение изобретения во многих подобных случаях представляется невозможным, так что цель промышленника легко может быть достигнута».

В результате в России XIX века в иные годы выдавалось не более 60 привилегий, в то время как в Англии, Франции, Германии и Соединенных Штатах количество ежегодно выдаваемых патентов измерялось многими тысячами. Хуже всего, однако, регистрировались новые лекарства. С 1822 года, когда их начали регистрировать, по 1882 год было подано лишь две заявки — на мазь от золотухи и желатиновые оболочки для касторки. Ведь фармацевты прекрасно понимали, что любое публичное объявление о новом средстве приведет только к лишним тратам, а конкуренты все равно будут выпускать аналог безо всякого разрешения.

Заинтересованные русские авторы пытались решить свои проблемы, участвуя в международных конференциях. Первая из них состоялась в Брюсселе в 1858 году. На той конференции предлагалось ввести единое для всех стран авторское законодательство. За работой конференции внимательно следил бельгийский король Леопольд I, чья казна получала немалые доходы от контрафактных книг и товаров. Король вовремя понял, к чему клонится дело, и вскоре его правительство стало заключать договоры о защите авторских прав со многими государствами, включая Россию.

Менялось авторское законодательство и в России. Однако в нем всегда оставалось много дыр и лазеек. К примеру, после появления грамзаписи выяснилось, что русский закон охраняет права композитора, но не права исполнителя и звукозаписывающей фирмы. И потому многочисленные фирмы и фирмочки бросились наперегонки перепечатывать граммофонные пластинки российских и зарубежных исполнителей.

Недовольные авторы, правда, все-таки добились своего: в 1911 году было принято новое законодательство об охране авторских прав. Казалось бы, оно обеспечивало их защиту от любого незаконного копирования принадлежащих им произведений. Однако и после этого пираты успешно использовали различные хитроумные приемы, чтобы выпускать контрафакт и уходить от судебной ответственности.

А после революции авторские права и вовсе стали чем-то призрачным, поскольку пиратство не просто поощрялось на государственном уровне, но и стало государственной политикой. Книги зарубежных авторов переводили и выпускали огромными тиражами, платя крохи только идейно близким писателям. А копирование зарубежных образцов техники стало и вовсе повальным. В сталинском СССР, например, трудно было найти авиамотор, который не был скопирован с иностранного образца. Да и позднее дела обстояли не лучше.

Евгений Жирнов, Коммерсант-деньги