Остров пыток и смерти: «Расстреливали пьяные палачи. Одна пуля – один человек…»
85 лет назад в России началась история Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН ОГПУ). За 10 лет своего существования в лагере умерло около 7,5 тысяч человек…
Постановление СНК СССР об организации лагеря было подписано 13 октября 1923 года. За несколько месяцев до принятия официального решения, 6 июня 1923 г., пароход «Печора» доставил на Соловки первую партию заключенных из Архангельска и Пертоминска. По статистике из фондов Российского государственного архива социально-политической истории к 1 декабря 1923 г. в лагере числилось уже 3049 человек.
СЛОН стал испытательным полигоном для формирования системы ГУЛАГа, системы «исправительно-трудовых» лагерей в СССР…
(Соловецкий лагерь особого назначения, ИА Двина-информ, 13.10.2008)
«Осуждены за контрреволюционную деятельность»
«В северную группу лагерей вошли Архангельский, Котласский, Соловецкий, Сыктывкарский, Пинюгинский, Устьвымский и Ухтинский лагеря. Кроме того, в подчинение управления вошла особая вайгачская экспедиция (о. Вайгач). В этих лагерях в ту пору насчитывалось около 22 тысяч человек, осужденных за контрреволюционную деятельность.»
(МВД России – 200 лет. Щит и меч, Москва, 01.08.1997)
«Истребительно-трудовые»
«В том состояла и первая соловецкая идея – что вот хорошее место,
откуда полгода нет связи с внешним миром. Отсюда – не докричишься, здесь
можешь хоть и сжигаться…
Только размерами СЛОНа – Соловецкого Лагеря Особого Назначения, еще
пока умеряется объем «Войковского набора». Но уже начал свою злокачественную
жизнь Архипелаг ГУЛаг и скоро разошлет метастазы по всему телу страны…»
… Создатели соловецкого концентрационного лагеря инуитивно чувствовали, что психологические пытки способны сломить человека, сделав его послушным исполнителем воли палача.
Автор книги «Этика непроизносимого» психиатр Беатрис Патсалидес уверена, что жертва пыток постепенно теряет чувство реальности и утрачивает ощущение между прошлым, настоящим и будущим. Врач Ширли Спитс (кн. «Психология пытки») утверждает, что после применения пыток человек уходит в мир галлюцинаций, палачи кажутся ему некими ирреальными существами – источником боли и унижения. Такие люди всегда подавлены и не способны к активному сопротивлению, даже имея численное превосходство.
Именно такую ирреальную обстановку впервые в истории лагерей начали создавать соловецкие палачи. Позднее ее взяли на вооружение германские фашисты (расстрелы под музыку Шопена, цветочные клумбы Освенцима, «юбилейные» казни и т.д.).»
… На Соловки поехала комиссия, уже не Сольца, а следственно-карательная. Она разобралась и поняла (с помощью местной ИСЧ), что все жестокости соловецкого режима – от белогвардейцев (АдмЧасть), и вообще аристократов, и отчасти от студентов (ну, тех самых, которые еще с прошлого века поджигали Санкт-Петербург)…
Всего задались цифрою «300». Набрали её. И в ночь на 15 октября 1929 года, всех разогнав и заперев по помещениям, Святые ворота, обычно запертые, открыли для краткости пути на кладбище. Водили партиями всю ночь.
И каждую партию сопровождала отчаянным воем где-то привязанная собака Блек, подозревая, что именно в этой ведут её хозяина Багратуни. По вою собаки в ротах считали партии, выстрелы за сильным ветром были слышны хуже…
…Чтобы дикий этот смысл постичь и охватить, надо много жизней проволочить в лагерях – в тех самых, где и один срок нельзя дотянуть без льготы, ибо изобретены лагеря – на истребление. Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал, – те в могиле уже, не расскажут. Главного об этих лагерях уже никто никогда не расскажет… »
(Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», MCA-PRESS, Paris, 1973. [1])
«Одна пуля – один человек…»
«Расстреливали пьяные палачи. Одна пуля – один человек…
Мы в камере считали число партий, отправляемых на расстрел, – по вою Блека и по вспыхивавшей стрельбе из наганов…
А Блек убежал в лес. Он не пожелал жить с людьми! Его искали. Особенно искали Успенский и начальник войск Соловецкого архипелага латыш Дегтярев по прозвищу «главный хирург» (он обычно расстреливал одиночек под колокольней).
Однажды я видел его бегающим в длинной шинели в толпе заключенных с «монтекристом», стреляющим в собак. Раненые собаки с визгом разбегались. Полы длинной «чекистской шинели» хлопали по голенищам… После той ночи с воем Блека Дегтярев возненавидел собак…»
(Дмитрий Лихачев. Избранное: Великое наследие. Заметки о русском. – СПб.: Logos, 1998.)
«Остров пыток и смерти»
«Из многих десятков советских концентрационных лагерей Соловецкий по праву мог считаться самым суровым, и его имя было овеяно страшной славой. Расположенный на островах Белого моря, на линии сeверного полярного круга, он был оторван не только от всех законов страны, но, казалось, издевался и над всеми законами человечности.
Нигде не погибло столько жизней, нигде не был сильнее террор и откровеннее произвол, нигде не был более безпомощней заключенный, чем на острова Соловки.
«Остров пыток и смерти» – так назвали этот остров белые офицеры, бежавшие уже с материка заграницу в 1925 году, и это название не было поэтическим преувеличением…
(Борис Солоневич. Молодежь и Г.П.У. Жизнь и борьба советской молодежи. Издательство «Голос России». 1937)
«Осудить по первой категории»
… Было предписано осудить по «первой категории» (т.е. расстрелять) 1200 человек до конца 1937 года. Были приговорены к расстрелу и расстреляны 1825 человек.
Расстрел был осуществлен в три этапа. Из-за того, что на Соловках уничтожить такое количество людей было невозможно, приговоренные были отправлены на Большую землю. 1111 человек, доставленные с Соловков в город Кемь (Карелия), были расстреляны с 27 октября по 4 ноября 1937 года в урочище Сандормох в районе карельского городка Медвежьегорска.
Группу из 509 человек привезли в Ленинград и там расстреляли. Документы о расстреле подписаны 8 декабря 1937 года комендантом УНКВД Ленинградской области А. Поликарповым. По расследованиям, проведенным НИЦ «Мемориал» [2] (Санкт-Петербург), местом расстрела этого этапа является урочище Койранкангас, известное как Ржевский артиллерийский полигон в Ленинградской области в районе поселка Токсово. Этот полигон использовался как место расстрела с 1918 года. Из-за закрытости фондов до сих пор окончательное количество погибших не установлено.
Последнюю группу приговоренных из 200 человек, в отношении которых постановление тройки было вынесено только 14 февраля 1938 года, расстреляли в том же феврале прямо на Соловках.
Среди расстрелянных под Ленинградом 8 декабря 1937 года были представители различных национальностей и вероисповеданий:
— русские: литераторы В. Бестужев-Рюмин, Г. Жантиев; священник Павел Флоренский; адвокат А. Бобрищев-Пушкин; писатели: Л. Грабарь-Шполянский, А. Бескина, Е. Мустангова; преподаватели, научные работники, служащие, рабочие, в том числе осужденные в Ленинграде 16 рабочих судостроительного завода им. Жданова, 9 рабочих Пролетарского паровозоремонтного завода, 13 рабочих Охтенского химкомбината и т.д.
— украинцы: режиссеры А. Курбас, Д. Ровинский; литераторы Н. Кулиш, В. Пидмогильный; академик С. Рудницкий; профессора Н. Зеров, В. Пидгаецкий, П. Филиппович, Е. Черняк, В. Чеховский, М. Яворский;
— немцы, среди них священники приходов Республики Немцев Поволжья;
— поляки — 98 человек, в том числе 34 католических священника;
— узбеки — осужденные по делу «Милли истикляр» в Ташкенте В. Абду, И. Мулла, А. Ходжаев;
— удмурты, в том числе выдающийся ученый, писатель и просветитель К.П. Чайников (псевдоним — Кузебай Герд), поэты К. Яковлев, И. Бурдюков;
— цыгане, среди них выборный глава московского цыганского табора Г. Станеско и его окружение;
— корейцы, в том числе один из руководителей Корейского союза в Москве Ан Тай До.
Совершившие невозможное
Александр Черкасов: «Несмотря на то, что советская власть, чекисты и их наследники засекретили места расстрелов и захоронений, затруднили доступ и поиск в архивах, спрятали подальше дела палачей, те, кто искал пропавший этап, – совершили невозможное…»
Документальный кадр – Соловецкий этап
Вначале было слово — воспоминания тех, кто остался. Октябрьским днем 1937 года были открыты Святые ворота Соловецкого монастыря, и через ворота повели этап — больше тысячи человек. Ворота эти были закрыты всё то время, что в соловецком Кремле был лагерь — этапы проходили через северный дворик, сбоку… Среди уходивших этапом были метеоролог Алексей Феодосиевич Вангенгейм, священники Петр Иванович Вейгель и Алексей Николаевич Каппес…
Их запомнил Юрий Чирков, попавший в Соловецкий лагерь 15-летним подростком. Два года, что он пробыл на островах, его учили и наставляли эти и многие другие люди — в Соловецкой тюрьме особого назначения был собран цвет интеллигенции, соль земли. Многие из оставшихся на островах запомнили этот этап, а дожив до свободы, отразили тот день в воспоминаниях. Но, по словам Ирины Флиге, руководителя Cанкт-петербургского научно-информационного и просветительного центра «Мемориал» [3], молодая память Юры Чиркова оказалась почти фотографична: его учителей уводят — куда? — и он машет им вслед рукой… Потом был ещё один этап — на пятьсот с лишним человек, тоже сгинувший без следа. И ещё один – двести человек. Их расстреливали тут же, на Соловках, на Секирной горе. Пошла даже, как обычно случается, легенда: вывезли на баржах в море и утопили. Эта версия легла в основу книг, ходивших в сам- и тамиздате.
*****
Позволю себе первое отступление от сюжета. Такие легенды — об ужасной гибели или о счастливом спасении — рождаются до сего дня: вспомним 1993-й год и «1500 убитых, вывезенных на барже от Белого дома», первую чеченскую войну и «забытый полк», Беслан и террористов, ушедших вместе с детьми-заложниками… «Устная история» – источник важный и подчас единственный. Но с рассказами и воспоминаниями нужно уметь работать, отделяя то, что человек видел, от того, как он понял увиденное. Тем более – от услышанного, от бытующих версий и господствующих легенд. Порою самые невероятные рассказы — встретишь такое в книге, пожалеешь автора: где правдоподобие? — оказываются правдивы от первого до последнего слова. Рассказы, воспоминания нужно перепроверять — и другими рассказами и воспоминаниями, и документами.
*****
И тут же – второе замечание. Преступные режимы отличаются поразительной самоуверенностью: нацистский рейх был провозглашен «тысячелетним», а советский коммунизм и вовсе планировался навсегда — и собирали, копили архивы. При этом советская карательная машина отличалась отменной точностью — надобно было отследить судьбу каждого попавшего в жернова человека, вплоть до последней точки. Тюрьмы находились в ведении того же управления госбезопасности, что и архивы. Недаром заключительной операцией перед расстрелом была «сверка личности» — чтобы убить именно того, кто значится в бумагах. А то бывали случаи…
В своём рапорте, погребённом до поры до времени в архивах, капитан госбезопасности Михаил Матвеев [4], руководивший казнью и лично расстрелявший почти весь соловецкий этап, пишет: «на основании предписания… приговор в отношении осужденных к ВМН… согласно протоколов №№ 81, 82, 83, 84 и 85 мною приведен в исполнение на 1111 человек…», и перечисляет пятерых, избежавших казни: один умер (на него прилагаются акт о смерти, протокол вскрытия, акт о погребении), а четверо этапированы для нового следствия (на каждого – «справка о переотправке»). Так что можно было предполагать, что где-то в архивах находятся сведения о том, где лежат расстрелянные…
*****
Но ни в этом рапорте Матвеева, ни в других официальных документах не было ни слова о местах захоронений, где покоились расстрелянные. С 1922 года это было строжайшей государственной тайной. Даже в актах «о приведении в исполнение», даже в рапортах палачей были даты, населённые пункты (как правило, областные или районные центры) — но ни слова о месте… Когда после августа 1991 года историки наконец попали в архивы, выяснилось, что, скорее всего, ни в одном архивном фонде не собраны сведения обо всех расстрелянных или хотя бы о расстрельных полигонах — и это в-третьих. Да, в июле 1937-го, когда Ежов и Фриновский планировали и обсуждали со всеми начальниками управлений НКВД перспективы выполнения«приказа 00447» [5], планировалось выделение специальных помещений для расстрелов и полигонов для захоронения — сведения об этих полигонах в приказах и переписке отсутствуют. В пятидесятых и начале шестидесятых ещё была возможность узнать об этом у непосредственных участников расстрелов — прежде всего у водителей автобаз НКВД. Кое-где даже успели это сделать, но в большинстве областей СССР эту возможность упустили безвозвратно.
*****
А тогда, в конце тридцатых, родные и близкие соловчан не знали ничего. Перестали приходить письма с Соловков. Родственники писали по инстанциям — и получали стереотипные ответы «не числится». После смерти Сталина они получили свидетельства о смерти, но это были фальшивки. Существовала инструкция: «раскидать» даты смерти убитых в годы Большого террора — умер-де во время войны, в лагере, вот диагноз… Память об исчезнувших без следа родственниках жила в семьях, в кругу друзей. Кто-то продолжал искать и писать. В конце восьмидесятых из суммы частных памятей возникла память общественная, началось «мемориальское» движение [6], а в 1989 году на Соловках прошли первые Дни памяти. От государства удалось добиться новых свидетельств о смерти — о месте там ничего не говорилось, но причина смерти — расстрел — и дата расстрела указывались правильно.
*****
И вот в июне 1989 года, когда на Соловках проходили первые Дни памяти, оказалось, что у нескольких женщин, имевших на руках новые свидетельства о смерти родителей- «соловчан», даты расстрела совпадают. Раньше они знали только про легендарный этап «в никуда», но теперь эта легенда получала какое-то документальное подтверждение. Их родителей вместе увели из монастыря и убили одновременно — вполне возможно, они были убиты вместе и вместе где-то покоятся.
Это совпадение дат заметил ивыводы [7] соответствующие сделал ныне покойный Вениамин Викторович Иофе. Не идёт ему это слово — «покойный»: слишком жив он и в воспоминаниях, и делами своими. Вместе с группой таких же аспирантов питерской «техноложки» участвовал в подпольном кружке. Своё издание они по русской традиции назвали «Колокол» — в мордовских лагерях, куда вся группа «загремела» в 1965-м, их называли «колокольчиками». После освобождения Вениамин Викторович был одним из лидеров питерских диссидентов, бывалым человеком, к которому шли советоваться. С середины семидесятых участвовал в выпуске неофициального исторического сборника «Память». Прошёл через несколько кругов допросов.
В восьмидесятых — один из создателей питерского «Мемориала». И до последних дней сохранял молодость мудрого ума, остроумие и непревзойдённую язвительность (по крайней мере, к автору). Умер весною 2002-го, встал в метро на эскалатор, сердце остановилось… Так вот, Вениамин Викторович первый понял и почувствовал, что у «соловецкого этапа» была общая судьба. Несколько лет ушло на проверку разных точек на островах, разных версий и легенд: расстрел у кирзавода, расстрел у Большого Куликова болота и так далее… Всё безрезультатно.
*****
А в 1994 году Соловецкий музей получил из УФСК по Архангельской области протоколы заседаний «троек» Ленуправления НКВД по Соловецкой тюрьме. Эти документы должны были лежать в Питере, но острова постоянно меняли принадлежность — были в составе то Карелии, то Архангельской области, — и некоторые документы, ключевые в этой истории, осели а Архангельске. Уходивший из архангельского архива сотрудник был одноклассником Антонины Сошиной, сотрудницы Соловецкого музея, — и отдал эти бумаги. Так появился протоколы заседаний троек с близкими датами заседаний, поименные списки 1825 человек. Чудо, что они нашлись, но такие чудеса случаются, когда ищут. Однако эти списки — пятая-шестая копия машинописи — были почти нечитаемы. В следующем 1995 году мемориалец из Москвы Сергей Кривенко сумел получить из питерского архива ФСБ (служба сменила название) копию читаемого экземпляра. Теперь были известны имена всех убитых соловчан – но по-прежнему ничего о том, где они лежат.
*****
Да, это был тот самый список, который отняли, «и негде узнать». Автор статьи, как раз в те годы искавший пропавших [8] без вести в Чечне, мог по достоинству оценить, насколько это важно – список на тысячу восемьсот двадцать пять человек, числившихся «исчезнувшими». Но те трудности, с которыми было сопряжено получение этого списка, приводят нас к четвёртому нерадостному выводу: даже тогда архивы были отнюдь не открыты для историков и исследователей. К ним даже не было «ключа» — если бы мемориальцы не знали, что и где искать, ничего бы им питерские чекисты не отдали. ***** Но эти архивы были закрыты весьма условно — только для «чужих», и открыты для «своих», которые вполне могли писать, создавать свою версию истории. Весною 1996 года сотрудник ленинградского УФСБ Евгений Лукин выпустил книгу «На палачах крови нет». Одним из героев книги был некто Матвеев, о котором будто между прочим было сказано: ездил расстреливать на Медвежью гору, был награжден, а затем арестован и получил «червонец».
Ирина Флиге рассказывала, как вместе с Вениамином Иофе они пошли к чекистам: «Вот, пожалуйста, ваш сотрудник опубликовал на архивных материалах, вот сноска, вот книжка. Будьте добры, вот сюда дело Матвеева, пожалуйста, принесите и покажите!» Они: «нет». — «Как это нет? Тогда дайте опровержение: ваш бывший сотрудник Лукин написал книжку не на основе архивных материалов». Идет очень шумный, разговор…» В итоге приносят личное дело Матвеева, показывают с четырех метров, не выпуская из рук, говорят: «Вот видите, здесь ничего нет, это — служебное дело. А следственное дело лежит в Петрозаводске!»
*****
К тому времени в Петрозаводске историей Беломорканала занимался другой замечательный человек — Иван Иванович Чухин, подполковник милиции, затем депутат Верховного совета и Госдумы.
В архивах ФСБ и МВД Иван Иванович наткнулся на дело двух начальников Белбалтлага — Шондыша и Бондаренко, а там — на некоего командированного из Ленинграда капитана Матвеева. Но Чухин рассказывал об этом, когда ещё не была ясна роль Матвеева в судьбе Соловецкого этапа, когда никто ещё не знал, что тот может иметь отношение к Соловкам или еще к чему-то — эта часть головоломки сложилась с другими лишь после смерти Ивана Ивановича, ушедшего в 1995 году. Более подробно он ответить на эти вопросы не мог.
*****
А дальше – пятая проблема. Дело в том, что допуск к архивно-следственным делам ограничен законом: исследователи могут познакомиться с делами реабилитированных. По делу «о злоупотреблениях», об издевательствах над заключенными, реабилитация невозможна — и само дело недоступно для историков. Дела палачей, реабилитации не подлежащих, недоступны для исследователей — вот и получается, что на палачах крови нет. А ведь в конце тридцатых, в краткий период «борьбы с перегибами», немало вчерашних палачей попали под следствие.
В их делах могут лежат показания, которые способны пролить свет на тайну мест последнего упокоения их безвинных жертв… ***** Только с большим трудом, с запросами от депутатов Госдумы, мемориальцы смогли ознакомиться с фрагментами дела. Только с показаниями главного «расстрельщика» Матвеева и других — с тем, что было необходимо для поиска «пропавшего этапа». В показаниях Матвеева — где он жалуется на недостаток транспорта — упоминается расстояние от известного места на Медвежьей горе, где содержались заключённые, до места расстрела — 19 километров. «Что такое 19 километров?» — говорит Ирина Флиге. — «Бери циркуль и четыре дороги, расходящиеся в разные стороны…» На другом допросе один из палачей оговорился, что дубинка- «колотушка», которую он сделал и которой оглушал некоторых заключенных, была не прихотью, а необходимостью. Однажды — объясняет он — дорога шла плохо, через населенный пункт. И на час заглох мотор под деревней Пиндуши. Стрелять нельзя – громко, да и в своего товарища-конвойного попасть можно. Ну и пришлось… того… чтобы не кричали и не выдавали своего присутствия в кузове.
«Всё, — говорит Ирина Флиге, — больше ничего нам от дела Матвеева было не нужно, потому что названы главные точки: 19 километров по дороге через деревню Пиндуши. На этом кабинетный документальный поиск был закончен».
*****
1 июля 1997 года поисковая группа прибыла на место. Они двигались по перпендикуляру от дороги, копали шурфы. Дислоцированная в Медвежьегорске воинская часть выделила нескольких солдат.
«Сперва они пришли очень напряженные — страшно копать, молодые мальчики срочной службы. Но после первых десяти пустых ям расслабились, начали шутить. Вышли в сосновый бор, где были видны квадратные провалы, разбросанные по лесу. В одном из таких провалов мальчики начали копать. Их было четверо, и все четверо выскочили наружу в одно мгновенье… Есть фотография — стоят на краю ямы, видно, что у мальчишек трясутся руки, они пытаются закурить… Яма оказалась с останками».
*****
Вот так, через шестьдесят лет после «исчезновения» соловецкого этапа и через восемь лет поисков, было найдено место последнего упокоения тысячи ста одиннадцати человек — в урочище Сандормох, в 19 километрах от Медвежьегорска, в Карелии.
Теперь здесь мемориальное кладбище. Вот уже десять лет сюда приезжают люди. Из Украины, из других регионов России, со всей Карелии – ведь тут покоится не только соловецкий этап, но ещё многие тысячи людей. На столбах, на деревьях – портреты расстрелянных.
И родственники знают, куда прийти и помянуть. Несмотря на то, что советская власть, большевики, чекисты и их наследники сделали всё, чтобы это было невозможно. Засекретили места расстрелов и захоронений. Закрыли архивы — по крайней мере, затруднили доступ и поиск. Спрятали подальше дела палачей. Но те, кто искал пропавший этап, совершили невозможное.
Фрагмент из книги Петра Вайля «Карта Родины» [13] о лагерном периоде Соловецких островов.
»…Девушка-экскурсовод произносит в одно слово: лагерьособогоназначения. «Лесопосадки были осуществлены во времена лагеряособогоназначения». Понятно, что для нее это нерасчленимо, как некий иностранный — немецкий, допустим — сложносоставной термин, который положено в нужном месте произнести, не вникая в суть.
Другая на вопрос о лагерных обстоятельствах с досадой, что перебили на интересном, говорит: «Знаете, я не люблю перемешивать историю». Кто ж любит, это она сама…
Лагерный раздел в исторической экспозиции соловецкого музея сделан усилиями Юрия Бродского (конечно, не только Юры Бродского – прим. редакции HRO.org), который впервые приехал на острова в начале 70-х, а потом уже и поселился здесь, женившись на соловчанке. Он написал подробную и добротную книгу «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения», полную уникальных документов и фотографий.
Я листал ее у Юрия дома, то есть не книгу, а рукопись: она вышла по-итальянски и по-польски, издать по-русски не получалось никак. Время не то. Бродскому прямо сказали: «Вы все чекистов обличаете, а кто у нас президент?»
Лагерное прошлое Соловков коробит и церковь, и власть. Даже этот музейный раздел 1923 — 1939 годов собрались вывести за пределы монастыря и поселка — на Кирпзавод. Дивный парадокс: единственное капитальное здание на Соловках, не использованное для лагерных нужд, — тюрьма. Ее строили на территории бывшего кирпичного завода, но тут в предвидении войны лагерь упразднили.
Капитальных сооружений, помимо монастырских, на острове немного. Зато целы СЛОНовские бараки. Среди них, в окружении волнистых берез, у высокого деревянного креста — серый камень с серой надписью «Соловецким заключенным»: вот и все, чем отмечен Соловецкий лагерь на Соловецких островах.
В бараках продолжают жить, не очень-то задумываясь, что тут было прежде. Преемственность — не здешняя категория: до середины XX века не было коренного населения. Монастырь, в отличие от большинства материковых обителей, не обрастал жильем ремесленников и разнорабочих — сюда приезжали лишь посезонно. Лагерь же был лагерем: не до жизни.
И сейчас-то на Соловках чуть больше тысячи постоянных жителей. Но то, что называется инфраструктурой, имеется: почта, банк, АТС. Барачное здание детского сада выкрашено небесно-голубым, а поверх размалевано дикими здесь готическими шпилями из братьев Гримм и пугающе похотливыми русалками простенках. В наш автобус, идущий на Секирку, подсаживаются школьники: на каникулах работают по расчистке межозерных каналов от бурелома. Подростки с ножовками, топоров им не дают, топор — серьезный и опасный инструмент.
В поселке представлены все общепринятые социальные категории: от интеллигентов до бомжей. Малолетние побирушки рассказывают, что мать была учительницей, а теперь вот встать не может, всю разбило, нужны деньги на хлеб и контурные карты. С картами придумано неплохо, поэтическое вранье оплачивается щедрее.
Машин на острове немного, но попадаются; кто-то живет в добротных домах красного кирпича, однако преобладает длинная серая доска: и давних основательных построек, вроде бывшей гостиницы «Петербургской», и лагерных бараков и служб.
В бараках — кафе, столь пышно переименованное из столовой с появлением стойки бара, промтоварный магазин, продуктовый. Все дороже, чем в Архангельске, цены почти московские. Традиция: в лагерной лавке, устроенной в монастырской часовне преп. Германа, цены были в полтора-два раза выше общесоветских.
«Мне свеклы кило и майонез „Ряба провансаль«, две штуки», — «Ой, Сима, тебя не узнать, ты как туристка». Сима, в новом желтом, полыценно улыбается: «В Кеми брала». На дверях магазина — объявления об отправке судов. По маршруту Соловки — Кемь ходят «Печак», «Нерха», «Анна-Мария», «Савватий» — три часа ходу. Поездом от Москвы до Кеми — сутки. (В 20-е зэков везли девять дней, из Ленинграда — шесть: на всю дорогу по килограмму хлеба и по две селедки.)
Через Кемь сюда добраться проще и надежнее, чем самолетом из Архангельска. Кемская пристань — отдельный населенный пункт с элегантным именем Рабочеостровск. Это Попов остров, где был Кемперпункт, пересылка: плоские камни без единого дерева, со стороны моря колючка, с суши высокий забор.
Отсюда на Соловки зэков отправляли пароходами, бывшими монастырскими, для паломников: «Глеб Бокий» — бывш. «Архистратиг Михаил», «Новые Соловки» — бывш. «Соловецкий», «Нева» — бывш. «Надежда». За вычетом «Бокия», названного в честь куратора СЛОНа, переименования — скромные. Была еще баржа «Клара Цеткин» на буксире.
По самим Соловкам географическая чистка прошла радикальнее. Озеро Белое назвали Красным, Крестоватое — Комсомольским, Игуменское — Биосадским, Святое — Кремлевским. После того как история, вопреки пожеланиям экскурсовода, перемешалась, уже и неясно — что правильнее. Уж очень режет слух бухта Благополучия.
От Кемского причала с которого в бухту увозили зэков, целы только сваи, настил сгорел в 2000 году. Здесь охрана играла в дельфина. С криком «Дельфин!» указывали на кого-нибудь из строя, тот обязан был сразу прыгать в воду, если замешкался — стреляли. Еще развлекались подсчетом чаек. Выбранная жертва должна была во всю силу легких кричать: «Чайка — раз! Чайка — два! Чайка — три!» — и так до обморока от надрыва. Не просто, не тупо, с выдумкой, с полетом. Народ-поэт.
Чайка вписана в историю Соловков. Начальник лагеря Эйхманс за убитую чайку отправлял в штрафной изолятор — на Секирку.
Соблюдая экологическую осторожность — незабудки бы не растоптать, — поднимаемся на 70-метровую высоту Секирной горы, где в XV веке совершена была первая соловецкая экзекуция: ангелы высекли ни в чем не повинную жену рыбака.
Утрамбованная дорога ведет к храму: церковь Вознесения стоит на самой вершине, видная издалека с моря, над куполом — стеклянный фонарь маяка.
Воспоминания дважды попадавшего в СЛОН Олега Волкова: «Для тех же, кто сидел на острове, не было страшнее слова. Именно там в церкви на Секирной горе, достойные выученики Дзержинского изобретательно применяли целую гамму пыток и изощренных мучительств, начиная от „жердочки« — тоненькой перекладины, на которой надо было сидеть сутками, удерживая равновесие, без сна и без пищи, под страхом зверского избиения, до спуска связанного истязуемого по обледенелым каменным ступеням стометровой лестницы: внизу подбирали искалеченные тела».
О «жердочках» известно из множества свидетельств. И о «комариках» — голого связанного человека выставляли на съедение комарам, всем тридцати соловецким видам.
И о «вычерпывании озера» — на лютом морозе заставляли переносить ведрами воду из одной проруби в другую под окрики «Досуха! Досуха!»
Как же изобретателен богоносец в святых местах.
Что до лестницы на Секирной горе, то бывший зэк Михаил Розанов ( «Соловецкий лагерь в монастыре») и Юрий Бродский полагают и обосновывают, что регулярными такие казни не могли быть — возможно, один-два случая, которые обросли вымыслом. В этой добросовестной объективности — отдельный леденящий ужас. Особенно когда глядишь с лестницы вниз. Лестница на месте — ступени, кстати, деревянные: Волков на Секирке, к счастью, не был. К концам перил прибита доска: «Проход запрещен». Ну, слава Богу.
С этой высоты глядел Максим Горький: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной — огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море».
Горький прибыл на Соловки в 1929 году, в такие же июньские дни солнцестояния: «Хороший ласковый день. Северное солнце благосклонно освещает казармы, дорожки перед ними, посыпанные песком, ряд темно-зеленых елей, клумбы цветов, обложенные дерном. Казармы новенькие, деревянные, очень просторные; большие окна дают много света и воздуха… Конечно, есть хитренькие, фальшивые улыбочки в глазах, есть подхалимство в словах, но большинство вызывает впечатление здоровых людей, которые искренно готовы забыть прошлое».
Где он был? Что за помрачение ума и таланта, которыми был наделен этот человек? Отчего не насторожила фальшь в глазах, если уж ее заметил?
Ясно: дорожки, клумбы, отрепетированные вопросы — быстро и умело выстроенная очередная потемкинская деревня. Но ведь это же Горький — человек незаурядного дара проницания, ведающий жизнь и ее низы, как мало кто из бравшихся за перо.
Есть верные свидетельства того, что он знал правду, а что подозревал ее — вне всяких сомнений. Наверное, наверняка он не мог сказать правду публично, но на своей высоте положения мог ничего не сказать. Однако благостные картинки Соловков соперничают со светлыми фресками и витражами его московского дома, подаренного Сталиным особняка Рябушинского на Спиридоновке.
Не хочется думать, что в этом дело: дом Горького в Сорренто — немногим меньше и роскошнее, а уж вид из окна понаряднее. Да и не тот калибр этого человека — просто купить Горького не удалось бы. Тиражи и слава у него были мировые: так что почет — хоть и козырь, но вряд ли решающий. Он вернулся на родину своего родного языка и своего главного читателя — вот естественный писательский мотив, вернулся после сомнений и споров с близкими и с самим собой, зная, что жертвует и рискует многим.
Шел всего лишь первый год советской жизни Горького, требовалось убеждать себя в верности сделанного выбора, глаз и ухо отсекали все то, что могло уколоть и укорить неправильностью совершенного поступка.
Психологически такая избирательность восприятия объяснима, понятна. Он переступил границу государственную и иные — и доказывал себе, что по ту сторону, где он теперь, все в порядке.
Оттого и увидел с Секирной горы одно лишь благолепие, оттого смотрел на Соловки и на все большие советские соловки с птичьего полета. Да еще плакал все время от умиления — какая уж там точность взгляда сквозь линзу слезы?
«Суровый лиризм этого острова, не внушая бесплодной жалости к его населению, вызывает почти мучительно напряженное желание быстрее, упорнее работать для создания новой действительности». Каково в этом болезненном самозаводе писательское словосочетание — «бесплодная жалость»?
Олег Волков: «В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, — в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженные долготьем сани истерзанных, изможденных штрафников».
Горький не захотел увидеть этих ВРИДЛО — «временно исполняющих должность лошади», зато посмотрел и послушал в бывшей трапезной для богомольцев концерт силами заключенных: Россини, Венявский, Рахманинов, Леонкавалло. На Соловках Горький обосновал привилегированность «социально близких» уголовников по сравнению с «врагами народа»: «Рабочий не может относиться к „правонарушителям« так сурово и беспощадно, как он вынужден отнестись к своим классовым, инстинктивным врагам, которых — он знает — не перевоспитаешь». И подвел итог: «Мне кажется, вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки».
Статус писателя в России потому и был так высок, что его спрашивали обо всем, всему лучшему в себе были обязаны книгам, как сказал тот же Горький, но время от времени (подобно Василию Розанову, возложившему именно на писателей вину ни больше ни меньше — за революцию) и спрашивали за все.
Оттого Волков не прощает и Пришвина, посетившего Соловки вслед за Горьким: «Лакейской стряпней перечеркнул свою репутацию честного писателя-гуманиста».
Михаил Пришвин тоже поднимался на Секирку, любовался видом, нашел метафору ( «остров как решето»), а в окончательных выводах пошел даже дальше: «Мне бы очень хотелось, чтобы в будущем здесь, в Соловках, устроился бы грандиозный санаторий для всего Севера… В будущем доктора не станут всех посылать на южные воды и виноград, а в ту природу, в ту среду, где человеку все понятно, близко и мило».
Доктора сами решали, кого куда посылать. Как раз в те времена, когда замечтался Пришвин, комиссия ГПУ проверяла на Соловках «деятельность надзорсостава и медперсонала»: «Одного неумершего доктор Пелюхин направил в могилу, но „покойник« начал как бы вылезать из могилы, а санитары сказали, что доктор лучше знает, жив ты или умер»…
Александр Черкасов, Правозащитная сеть
Tweet
