Думки

Брайтонский пляж. Часть 5: желтый песочек

Published 8 Січня 2010

Замечательные люди. Во-первых, они везде, а во-вторых, уже принимают облик аборигенов. Они общаются, коммуницируют матом. Как будто уже вымерли люди, умеющие нормально разговаривать. Феня стала хорошим тоном – она показывает крутость, хамство и быдловатость внутреннего мира. Матом не ругаются – это средство нежного общения близких по культуре особей. Причем здесь Моцарт?

Все проходит, все не вечно.
Энтропия, друг ты мой!

Как чахотка скоротечно
И смешно, как геморрой.
Все приходит и проходит,
Опадает маков цвет.
Безобразья нет в природе,
Но и нас в природе нет.

Тимур Кибиров

Океанские волны накатываются на берег, как депрессия. Говорят, где-то над Атлантикой, как раз в 300 милях отсюда, проходит ураган. Волну он гонит высокую, но народ купается. А почему не покачаться на спине пенного вала, который, ослабев, разбивается о берег? Волны докатываются аж до середины пляжа. На гребне волны оказался ребенок лет десяти, а мать стоит и любуется: унесет – не унесет его волна. Здоровые молодые негры выловили малыша и стали всех вытаскивать на берег.

Пляж похож на огромную выставку-продажу. Здесь выставлено на всенародное обозрение в качестве товара всё, но никто ничего не покупает. Обнаженные тела и отдельные детали этих тел в чисто символической дизайнерской скорлупе от «Виктории Сикрет» – самой мощной фирме женского исподнего. Да и какие тут могут быть «сикреты»? Всё открыто, всё показано, всё предложено. Но не выбирают, потому что нет никакой тайны.

Женщины – как буквы русского алфавита – есть гласные и согласные. На всё. Последних больше. Но в такую жару не понимаешь, чего больше хочется –мороженого или пива.

Здесь спертый от концентрации высокой духовности воздух. Воздух, и тот сперли. Зато – золотистый пух на щечках, золотистый пух везде.

Соблазненные голой красотой импотенты пошли освежаться в воду. За ними проследовал целый взвод иуд и иудеев в черных шляпах.

Сюжеты здесь разбросаны и голыми телами, и форменными мундирами шибко верующих. Ну как их не поднять? Я не про тела, а про сюжеты.

Но вдруг над грудой дымящихся тел поднимается юное блондинистое создание. Народ с волосатыми ногами, которые кое-где помечены сомнительно-татуированным утверждением «Они устали» или «Не забуду Магадан», едва сдерживая воздыхательные потуги, глазами куртизирует ее, размышляя о том, что в области смазливости такой натуры нужен глаз да глаз. Но воздыхательный порыв тут же ликвидируется самим этим существом. Оно извергает из себя такую матерщину, что даже иссиня-лиловые негры, если бы понимали по-русски, покрылись бы краской стыда. Маленький девичий ротик испортил всю фигуру. Хорошо, что боженька заснул основательно, а то бы он с голубого неба пустил бы такие молнии, что они поразили бы весь этот Содом и Геморрою.

Народ опять навострил увядшие было уши и успокоился. И снова мир зазвенел от полной тишины.

То, что для одних пошлость, для других – стиль. Здесь, в преимущественно русском секторе пляжа матом не ругаются – на нем общаются.

Память способна выдергивать из прошлого абсолютно бесполезные детали. Например, такое уже давно забытое ругательство, как «пошли вы все в похву!». Что такое «похва», я не знаю, но слово сочное, емкое.

Здесь каждый раз наблюдаешь новое, но почти одно и то же. И приходишь к философскому выводу: если изъять из обихода матерщину и похабщину, как же тогда руководство будет общаться с народом? Для него матерный и командный язык – одно и то же.

Поймешь, когда с кладбища придешь. Но не скажешь ведь ангелоподобному существу: заберите свои слова обратно. Трусы от «Виктории Сикрет» иногда жмут мозги юным барышням. Если они есть, конечно. Мозги, а не трусы. Все эти бусинки держатся на общей ниточке. Мы уже стали забывать сложные слова и понятия. Может, в этом повинна стихия другого языка? Нет, потому что мы думаем по-русски все равно, живем на нем.

Всегда считали, что каждая женщина – это тайна, в каждой загадка какая-то есть. Давно уже нет ни вееров, ни шалей, ни вуалей, ни легких накидок, скрывающих эти загадки. Нет никакого ореола загадочности, таинственности, оттеняющих наготу нежнейшей плоти – все выставлено на обозрение, все стало товаром, который продается, товар дешевый и общедоступный. Процесс чтения высокодуховного и духоподъемного для голых теток, распластанных на песке, невыносимо гадок.

О чем они говорят?
– Сима, так вы пойдете завтра в синагогу на Оушен-парквей?
– Не, здоровья нет, – отвечает тучная бабища.
– Что ты мне глазки построил, Хаим?
– А кому это интересует?
– Вчера мы были в кабаке. Гриша так играл на скрипке – Моцарт отдыхает.
– Ой, не надо мине уговаривать: я и так на все согласная!

Молодуха явно бухарского происхождения с восточным акцентом ласково так говорит:
– Знаешь что, Изя, а не пошел бы ты на х…
Он отвечает:
– Ой, Роза, ты мне не кизди!

И все это говорится так громко, что слышно метров на 200. И главное – безо всяких эмоций, обыденным тоном.

Мы прошли по пляжу туда, где «наших», по идее, вообще не должно быть. Видим – сидит огромная американка, занимая своей пятой точкой такое пространство, на котором могла бы запросто уместиться целая тусовка. Или такая страна, как Белиз. Конечно, таких размеров могут достичь только аборигены, вскормленные на химических курочках. В этом был убежден засрак.
– Ну и зубы! – восхитился он.
– Причем здесь зубы? – удивился совпис.
– А ты себе представляешь, какие надо иметь зубы, чтобы наесть себе такой потрясающий багажник! – восхищался засрак.

Вдруг обладательница этого багажника раскрыла зубастый рот:
– В лоб вашу мать! А еще в очках! На вид интеллЕгентные люди! И немолодые кобели!

Наш заслуженный работник культуры чуть не рухнул на песок, сраженный этой фразой.
– Пардон, мадам! – сказал он. – За культуру нас действительно сильно имеют на Брайтоне. – Мы не знали, что вы понимаете по-русски. – И уже в нашу сторону восхищенно:
– Ну и жопа! Царь-жопа!

Вспомнилось, как лет 30 назад мы у себя в редакции устроили тайное голосование по выборам царь-жопы. Победила в нем заведующая отделом писем – соперниц у нее не было. И самые молодые сотрудники пронесли нашу Лялю на руках целый квартал. Но Ляля бы проиграла бы брайтонской жопной царице не меньше ста баллов.

Давно уже в этом обществе говорят не гениях, а о геях и гениталиях. Это им понятней и ближе.

Неужели это среда обитания еврейского интеллектуала? Интересы своих выпуклостей для них превыше всего. Происходит всеобщая пургенизация сознания и куртинизация лучшей половины человечества, ибо все слегка сдвинулись по фазе в нашу эпоху высоковольтных напряжений.

Старые отставные тараканы шевелят своими седыми усами, показывая, что они еще ого-го!, возбуждая снисходительную улыбку все знающих и все понимающих дам. Им тоже хочется антикризисно предаться разнузданному грехопадению. Замысловатые позы и призывные телодвижения пропадают втуне, а дамы любят, чтоб их изучали вглубь. Они голыми ногами в плен берут, и на их телах – следы сексуальных притязаний.

Мертвыми душами при одуряющем зное выглядят наши паллиативные члены Партии Общественного Цинизма (ПОЦ) имени Гордона. Жарко! Здесь возлежат ревизские сказки, которые собирал Чичиков, проще говоря – мертвые души, которых пинают под самый рудимент. А еще упыри, вурдалаки, ведьмы, панночки-покойницы, Вий, утопленники, черти – весь гоголевский набор.

Я лежу и нецензурно всем этим восхищаюсь.

Еврей – это ясное и трезвое мышление. Но не всегда, бывает и пьяное. И грязное. Они, отдыхающие от забот и работ евреи, оппонируют. Опаньки! Иногда сами себе. Сублимируют. Оказывается, что сублимация – это процесс и механизм преобразования энергии сексуального влечения к объекту либидо, характеризуемый направленностью сексуальной цели на цель более отдаленную, но ценную в социальном отношении.

Я подставляю спину волне и гляжу на брайтонский пляж со стороны океана, убеждаясь в том, что несмотря на кризис, брайтонбичская страна имеет мощную сексуальную базу. Из- под песка торчат ахилесовы пятки отсосаев, иногда слышна их политическая трескотня, повторяющая тот вздор, что звучит по единственному и неповторимому радио, постоянно и ежедневно совершающему разбойное нападение на своих доверчивых слушателей. Некоторые из них носят на ушах специальные приемники с антеннами и похожи на марсиан, которые немедленно превращаются в склочников. Жара делает отсосаев опрометчивыми в поступках и суждениях. Их лица становятся похожими на вывески похоронных домов, а слова приобретают значение в зависимости от того, где их услышали.

– Чтой-то я за вами не наблюдаю никакого республиканизма, от вас- таки несет демократической гадостью и либеральной слизью.

Сиятельные общественные уборные бордвока благоухают газетой «Вечерний Нью-Йорк». Никто еще не смог мне объяснить, что в этой газете вечернего и какое отношение к Нью-Йорку она имеет. Разве что публикацией о страданиях молодого Вертера. Поставщика российских проституток Трахтенберга посадили за то, что он занимался этим грязным бизнесом, и все время, что этот Трахтенберг сидел, «Вечерний Нью-Йорк» восторгал своих читателей страданиями, которые сутенер переживал в тюрьме. Теперь он на нашем единственном и неповторимом радио участвует в программах на моральные темы.

Дискуссия на пляже разгорается, как калифорнийский пожар. Дискутирующих идиотов на всю жизнь хватит. Дискутанты требуют четвертовать демократов, предать их всех вместе с нобелевским лауреатом Бараком Обамой справедливому возмездию, стереть в порошок всякую левую мразь за все грехи и позор, которыми они себя непременно покроют и похоронят Америку вместе с Израилем. Вся эта ненависть выливается не только из старческих уст, но и из приемников, которые они носят с собой, чтоб не пропустить глобальных мыслей республиканских пропагандюков.

Они постоянно пребывают в творческом поиске заднего прохода. Идиотские черты явственно проступают на их лицах, изборожденных плугами плутовства. Они способны унизить даже горный хребет, стремясь подстроить под себя оппонентов.
Ничто внешне не напоминает Канатчикову дачу, но они в ней живут. В их рассуждениях всегда присутствует факт перегнутия палки. Ибо они – эксгибиционисты.

Пошляк – натура покладистая. Но как же это получилось, что большая часть политизированных совков вообще утратила чувство реальности? Не знаю. Может, потому что мы родились между молотом и наковальней? Поэтому когда какой-нибудь наглец с нахальством пророка вливает в уши толпы риторическое непотребство, толпа слушает и смотрит на него глазами газели, которой внезапно овладел паршивый козел. Радиожулики блекочут пошлостями, уверенные в своей полной безнаказанности. Не дай бог, чтоб это продолжалось столько, сколько вы в состоянии вытерпеть.

Какая-нибудь Виктория Мунблит запросто может сделать из прекрасного очень далекое. А публика и ухом не моргнет, слушая чепуху – главное, чтоб речь лилась, как из шланга, никто никогда не поймет, почему это в еврейской самодеятельности солируют явные прохиндеи. Полная ахинея слушается с мазохистским наслаждением. Как, например, передачи под названием «Эстетика криминального мира». Эстетика – это прекрасное. Следовательно, криминальный мир прекрасен.
Это все как легальная проституция, где бордель украшен хрустальными люстрами. Плохо, когда у человека геморрой в голове.

Потрясающий яйцами Фаберже народ все танцует на одной ноге, переодеваясь в сухие плавки. И так целый день, пока светит солнце, продолжается этот танец маленьких нелюдей.

Древние философы утверждали, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Они ошибались, потому что любая женщина – как река, в которую входят все желающие и по многу раз. Вот они лежат на океанском берегу, как морские котики. Разноцветьем купальников пестрит пляж. Кое-кто вообще прикрыт только легкими ленточками. Чтобы определить возраст старых тортилл, нужно сделать поперечный разрез и посчитать годовые кольца.

Взрыв какого-то дурацкого энтузиазма вдруг охватывает их, и они разговаривают громко, ничуть не беспокоясь о том, что их все слышат. Вот две подержанные страхопудные дамы в слишком смелых для их возраста купальниках и намакияженные так, что на их физиономиях плавится и растекается боевая раскраска, беседуют о высоком:
– Я тебе прямо скажу, Роза – они меня просто нае.али.
– Может быть, вы.бли?
– Если бы!

Любая пешка угрожает королю матом. А вот король до мата не может опуститься. Но это в шахматах. А в жизни, в быту все могут короли. Как будто здесь купаются в геене огненной монстры и бесы, внешне похожие на людей.

Заглядывание внутрь человека чревато опасностью: вдруг там обнаружишь неизвестно что! Здесь не видно лиц, облеченных специальными полномочиями – все голые. Даже если бы были среди них генералы, то никаких знаков отличия нет, лампасов тоже нет.

Невозмутимая, отключенная от всего мира, возлежит на желтом песочке Таня Буйневич. Рядом с ней валяется Надувной Матрас. Это я.
– Таня, ты слыхала беседу этих двух леди?
– Ну и что?
– Булат писал: Ваше Величество Женщина. Их величие они только что продемонстрировали городу и миру. Я убежден, что поэзия произошла оттого, что рыцари или просто воины считали дам своего сердца богинями. Их превозносили до небес, боготворили. Антоний и Клепатра, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Онегин и Татьяна…
– Рабочий и колхозница, свинарка и пастух, – опустила меня на грешную землю Таня.

Таня Буйневич – членохранительница Партии Общественного Цинизма имени Гордона. Не того, бульварного, а телевизионного, который «Гордон-Кихот». Из-за нее наши ряды не редеют и не жидеют. Она для всех нас – Муза, Музыка, Музей…
Красивых женщин полно, но все они стандартные, как куклы, сработанные на одном конвейере. Таня другая. Она посмотрит на тебя, и будто втянет в омут своих глаз. Она возвышается над толпой, как редкие красавицы, в которых «все включено» – и мужской аналитический ум, и способности к чужим языкам – она в этом деле профессор, и манеры и движения, не снившиеся королевам. Каждая составляющая ее тела живет как бы сама по себе.
– Таня, у тебя такая спина, что хочется на ней что-нибудь написать, – говорит Надувной Матрас.
– Какую-нибудь гадость?
– Контекст диктует правила текста. На такую спину могут лечь только стихи.
– Стихов не надо. Все уже давно написано. А прозой нельзя?
– Хорошо. Ни стихов, ни прозы. Голый текст.
– А как я узнаю, что ты там наваял?
– Попросишь прочитать засрака. Он это сделает с выражением.
– С выражениями не надо. Если без выражений, то нет возражений. Пиши.

Я взял фломастер и осторожно и бережно, будто переписываю Тору, стал выводить на таниной спине молитву: «Господи, я знаю: ты во мне, я – в тебе. И, возможно, я создан для того, чтобы через меня ты смог увидеть сотворенный тобой мир своим взглядом. И когда я вижу эту женщину, я гляжу на нее не только ради себя, но и ради тебя. Аминь»!

Засрак прочитал эту молитву с чувством, толком и мхатовской паузой. Тане она понравилась. Филологиня поднялась и гордо пошла по пляжу, а за ней потопала целая стая читателей. И не потому, что им так понравилась молитва – их, в основном, привлекала спина Тани и все, что ниже. Потом Таня нырнула в волну и поплыла…

Возраст женщины измеряется не количеством прожитых лет, а количеством и качеством сделанных ошибок. Таня жила безошибочно. С 14 лет она ходила в цирке по проволоке, пока однажды не сорвалась. К счастью, страховка не подвела, но больше на арену она не вернулась. А потом у нее открылся талант к языкам. Она изучала их в Сорбонне…

Из океана она вышла, как Афродита из пены морской. И на ее великолепной спине уже не красовалось ничего. Видно, молитва улетела к тому, к кому была обращена.

Захотелось пива, и мы пошли к автостоянке, где был запаркован танин «мерседес». Мы крепко усвоили максиму о том, что скучных женщин не бывает, а бывает мало водки и пива. Мы шли к машине, и Танюша уже позвала ее свои брелком. Раньше нас она уселась за руль, но совпис вдруг заорал диким голосом «Стой!» Больше он ничего не мог сказать, так как лишился дара речи. Он показывал рукой под задние колеса машины. Там, укрывшись от солнца, сладко спал бомж. Сделай Таня хотя б одно движение, – и она бы отправилась с этого пляжа прямо в тюрьму, задавив человека. Впрочем, человеком назвать это существо было довольно сложно. Оно было настолько пьяно, что могло только по-идиотски улыбаться. Вытащить его из-под колес нам оказалось не под силу. Пришлось вызывать полицию. Случись такое на нашей родине, этот бомж получил бы по полной программе. Но здесь он неприкосновенен: только полицейский может с ним разбираться.

Мы смотрели, как два полисмена легко вытащили бомжа из-под колес на свет божий. Он еле стоял и был настолько пьян, что смог, смеясь, только заплакать.

Полицейский, который заполнял какую-то бумагу, оторвался от нее и сказал:
– Произошло чудо, и вы должны помолиться. Сдвинувшись с места и раздавив этого джентльмена, водитель схлопотал бы 10 лет тюрьмы. И никакие смягчающие обстоятельства вам бы не помогли.
– Ты меня уважаешь? – вдруг спросил бомж у Тани.
– Я тобой горжусь и восхищаюсь, – ответила она.

Что у трезвого на уме, то у пьяного уже внутри. Алкаш не думает, он соображает: на двоих, на троих. И твердо знает, что в поллитровке содержится 21 буль. Как говорили русские попы, пьянство не богохульство, а лакомство. Не туда они вставили свой православный перпендикуляр. Не очень качественные по умственному состоянию существа одновременно борются с пьянством, призывают к пуританству и…пьют горькую. Горькими пьяницами были на Руси народные витии Огарев, Некрасов, Гиляровский, император-отец нации Петр Великий, царь Александр Третий, заказавший себе специальные сапоги, в которые вмещалась довольно объемистая фляжка. Отдавали дань Бахусу Есенин, Твардовский, Михаил Светлов, Шукшин, Высоцкий, истинный поэт бомжей Венедикт Ерофеев.

Это Венечка рассказал всей России, как пьют российские бомжи – в книге, ставшей классической, «Москва-Петушки». Он хорошо знал то, о чем писал. «Пить водку из горлышка – в этом нет ничего, кроме томления духа и суеты» – утверждал он и дал замечательные советы и рецепты дешевого пойла для бомжей. Он утверждал: «Жизнь дана человеку только один раз, и прожить ее надо так, чтоб не ошибаться в рецептах». Вот, например «Ханаанский бальзам» или «Чебурашка» – смесь денатурата с палитурой и пивом. Денатурат – 100 г., пиво «Бархатное» – 200 г., палитура очищенная -100 г. Это не аромат, а Гимн демократической молодежи.

Или коктейль «Дух Женевы». В нем нет ни капли благородства, но есть букет, ибо в мире компонентов нет эквивалентов. «Дух Женевы» – это одеколон «Ландыш серебристый». Он укрепляет правосознание. Гигиеническое средство «Белая сирень» успокаивает совесть и примиряет человека с язвами общественной жизни. «Дух Женевы» состоит из одеколона «Белая сирень» -50 г, средства от потливости ног -50 г., пива «Жигулевское» – 200 г., спиртового лака -150 г.

Коктейль «Слеза комсомолки» – выпьешь его 100 граммов – память твердая, а здравого ума как не бывало. Еще 100 граммов выпьешь – и удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? И куда подевалась вся твердая память? «Слеза комсомолки» состоит из одеколона «Лаванда» – 15 г., средства после бритья «Лесная вода» – 30 г., лака для ногтей -2 г., зубного эликсира – 150 г.,лимонада 150 г., и все это непременно надо помешивать веткой жимолости.

Коктейль «Сучий потрох» создается из пива -100 г., шампуни «Садко» – 30 г., средства от перхоти – 70 г., клея БФ – 12 г., тормозной жидкости – 35 г., дезисекталя для уничтожения насекомых – 20 г. Все это настаивается на табаке сигарных сортов и подается к столу с появлением первой звезды.

Вот такие были рецепты от Венечки. Приятно вспомнить, не правда ли?

Мы крайне удивились, узнав поближе наших бомжей. Они привезли сюда все свои привычки и даже рецепты ерофеевских коктейлев, которые не менее страшны, чем «коктейль Молотова». Не знаю, потребляли ли они «Слезу комсомолки», «Сучий потрох», «Дух Женевы» или «Ханаанский бальзам» – ведь не достать здесь все его компоненты, да и как они по-английски называются? Но что-то подобное они пьют, потому как не просыхают.

Мы даже в одно время выследили, где они живут. Когда бордвок был еще старым, до ремонта, на который ушло 10 миллионов из городского бюджета, под самим деревянным настилом в песке образовались пустоты. Их-то и облюбовали бомжи, устроив там свои «квартиры» – есть крыша над головой, за которую не надо платить, ветер не задувает. Они заползали в эти норы, чтобы там поспать.
Собакам и бомжам снятся одинаковые сны: они видят только кошек. И жизнь им кажется прекрасной. Они расширили эти ямы, а водочных магазинов, возле которых они находятся постоянно на боевом дежурстве, на Брайтон-бич пруд пруди.

Любопытно, что на одном из «русских» водочных магазинов надпись «Мы разговариваем по-китайски».

Когда русский бомж уже готов, он может говорить хоть по-китайски, хоть по-корейски. Наш бомж – полиглот. Сны бомжей порой становятся злободневными – им могут присниться половые извращения. Им снятся девушки, которые внятно ругаются непотребными словами. Иногда им снится родная страна, где ножи и вилки в общественных столовых были прикованы цепью к столам. Слезы большие, как аптекарские пилюли, стекают по их щекам. Но Нью-Йорк тоже слезам не верит. Лучезарно-пьяные хари иногда встречаются на бордвоке, где они гуляют с высоко поднятым имиджем. Они впадают в такое состояние, когда правды уже не говорят. Они демонстрируют восторженное невежество, хотя их скорбные и грязные фигуры не вызывают никакого уважения. Часто им пропить нечего. И бомжу постоянно кажется, что во всем мире осталось только двое пьющих – он и его народ.

Со стороны Шорфронта открывается дивный вид на сияющие общественные уборные бордвока. Говорят, что одна из них носит имя ансамбльмена Алека Брук-Красного, а вторая – рвущегося в политику любыми, в том числе и обходными путями, – Ари Кагана. Здесь бомжи прихорашиваются перед отправкой в поход по брайтонским магазинам.

Они фаталисты и верят, что какой-нибудь «Сучий потрох» им непременно перепадет. Тем более, что один из членов нашей Партии Общественного Цинизма имени Гордона, хотя и не бомж, но запойный пьяница. Он сочувствует бомжам, и в день получки обходит все злачные места для того, чтобы раздать бомжам какие-нибудь доллары на опохмелку – поправить здоровье. Понимает человек свое предназначение, хотя советская власть любую благотворительность не приветствовала.

– Есть многое на свете, друг Гораций, чего нельзя во время менструаций, – сказала однажды Таня. Но в тот день мы готовы были расправиться со всеми бомжами вечернего Нью-Йорка. Просветить наши темные головы могли только виски. Но мы отходчивы и простили бомжей. Они ведь приехали сюда для того, чтобы оживить своим пьяным видом скучный пейзаж Нью-Йорка. Хотя бомжу или алкашу трудно дать цензурное определение. Родина в них никогда не просыхает. И они живут как бессмертные.

(Продолжение следует)

Владимир Левин, Нью-Йорк, «Мы здесь»