Вот какой был случай… На войне от трагического до смешного порой всего шаг

…Поддав с устатку, он часто вспоминал войну. Именно там, на войне, остались его самые насыщенные и наполненные дни. И вот кто-то из водил спросил его: «А скажи честно, бывало страшно на войне?» Механик ответил не сразу, хмыкнул с видом: «Ну ты и спросишь!», размял беломорину, прикурил неспешно и начал свой рассказ. Уж сколько лет прошло, а всё мне душу бередит его история, случившаяся зимой 1942-го на Ленинградском фронте. 

…Рожден в Сибири в 1960 году. В Крыму удалось закончить школу и научиться управлять трактором. Управлял до призыва в армию. Служба рядовым в военно-строительных отрядах оставила неизгладимые впечатления. После армии увлекался управлением грузовиками, кранами и вечерним обучением в Политехе. Сейчас – отец двух дочерей, трудится в одной из организаций Питера. Воспоминания о службе издал в книжке "Самые страшные войска". Участник проекта "Содружество военных писателей "Покровский и братья".

ТАРАН

В далеких ныне 70-х годах прошлого века я жил в Крыму и учился в школе № 12 города Керчи. Наш класс образовывал пионерский отряд им. Героя Советского Союза… э-э-э… Пусть будет просто герой-летчик. Проживал он там же, в Керчи, мы приглашали его на торжественные пионерские сборы, повязывали ему красный галстук, а он нам рассказывал о героических военных свершениях.

После армии, я работал в той же Керчи водителем железнорудного комбината. Герой-летчик, как оказалось, будучи уже пенсионером, трудился в том же гараже автомехаником. Однажды вечером после смены сидели мы с ним в компании в гараже, выпивали, натурально. Поддав с устатку, он часто вспоминал войну. Именно там, на войне, остались его самые насыщенные и наполненные дни.

И вот кто-то из водил спросил его: «А скажи честно, бывало страшно на войне?»

Механик ответил не сразу, хмыкнул с видом: «Ну ты и спросишь!», размял беломорину, прикурил неспешно и начал свой рассказ. Уж сколько лет прошло, а всё мне душу бередит его история, случившаяся зимой 1942-го на Ленинградском фронте.

– Вы не поверите, – начал он, – но в бою летчик пугается редко. Пока летишь – всё внимание сосредоточено на управлении. Если кто думает, что управлять устаревшим тогда И-16 легче, чем более современным Як-1, то он очень глубоко заблуждается. «Ишачок» создавался Поликарповым для маневренного воздушного боя. А, значит, с очень небольшим запасом продольной и поперечной устойчивости. Приходилось «держать самолет на ручке». То есть очень плотно удерживать ручку управления и педали в готовности мгновенным точным движением скомпенсировать рыскание по крену, курсу и тангажу. Иначе ровный горизонтальный полет превращался в беспорядочное кувыркание с разрушением планера. Так что не расслабишься в полете. Это уж позже доперли конструкторы, что для лучшей управляемости можно просто увеличить площадь рулей, скомпенсировав нагрузку на них аэродинамически, а самолету оставить нормальную, устойчивую продольную центровку. Легкий в управлении «Як» – лучший тому пример, любили его летчики.

К тому же у «ишачка» был открытый фонарь, ледяной зимний ветер нещадно трепал пилота в кабине. Ремешок от шлемофона, как ни запихиваешь его, ни перекручиваешь, всё равно размотается и стегает по щеке и подбородку, аж застрелиться хочется. Красиво сидит форма на летчиках, девушки восхищенно заглядываются, да мало кто знает, что пневмония, гайморит и радикулит были постоянными спутниками пилотов. Да и на «Яках» старались летать, не закрывая фонарь. Оно, конечно, теряется скорость из-за этого, да только не заклинит его, когда понадобится с парашютом покидать подбитый самолет.

А уж когда воздушный бой начался – только успевай крутить головой по сторонам, некогда переживать. Да и озлобление в бою появляется. Когда видишь падающий горящий немецкий самолет – испытываешь искреннюю радость: так тебе, суке, и надо. А еще злость испытываешь, когда видишь падающие наши самолеты. Так что не боялись мы ни черта, когда дрались в воздухе.

Но вот однажды случилось, что испугался я, как никогда в жизни. Не забуду, как тряслись коленки и дрожали губы.

Тогда нас, истребителей, защищавших небо блокадного Ленинграда, срочно подняли по тревоге. С поста ВНОС сообщили, что на колонну машин, идущих с Большой земли в блокадный Ленинград с продовольствием, немцы начали авианалет. С бреющего полета двухмоторные Ме-110 расстреливали грузовики очередями авиапушек. А на выходе из атаки хвостовые стрелки еще добавляли свои пулемётные очереди. Сверху их прикрывали лёгкие 109-е «мессера», или, как мы их называли, «худые».

И вот приблизились мы к ледовой Дороге жизни на Ладожском озере. 110-е утюжат колонну полуторок и «ЗИСов», по ним отстреливаются девчонки-зенитчицы из счетверенных «максимов». Да только против самолетов – это слабенькое оружие, и калибром, и дальностью огня. Захожу на своем «ястребке» в хвост последнего 110-го. Он моментально огрызнулся очередью хвостового пулемета. Видать, у стрелка нервы слабенькие. С такой дистанции не попасть, надо было подождать, пока подойду поближе, и влепить в упор.

Правда, и «ястребок» может всадить в упор своими 20-миллиметровыми пушками ШВАК, так что тут уж – у кого нервы крепче окажутся. А бороться с такими вот отпугивающими очередями слабонервных стрелков я уже давно научился. Надо зайти повыше и спикировать на цель покруче. Угол обстрела вверх у хвостового пулемета MG15 ограничен, да и на больших углах возвышения пули сильно сносит воздушным потоком назад, попасть в атакующий «ястребок» нереально. Захожу на этого мародера, а боковым зрением вижу, как сзади-сбоку пара «худых» на меня заходит. А мне-то побоку: вот собью стодесятого, а уж там буду крутыми виражами уворачиваться от «худых». Такая у нас была установка тогда: сбить вражину, а уж потом о себе думать. Эх, нынешние хапуги-начальники с нашего автопарка против тех ребят и гроша ломаного не стоят! Да только вот те замечательные ребята сгинули бесследно, их косточки с обломками машин гниют в Синявинских болотах. Как говорится: кто сражался и трудился, тот давно уже накрылся, а кто прятался-скрывался, тот в начальники пробрался.

Ну так вот, «мессера-стодевятые» – шустрые машины, нагнали они меня и срезали одной очередью. Хорошо еще пушки у них только в крыльях стояли, а через винт стреляли только два пулемета винтовочного калибра. (Судя по описанию – это истребитель модификации Bf-109E. К тому времени на Восточном фронте их практически не осталось, возможно, пилот просто заблуждается. – Автор.)

Так вот, бронеспинка выдержала попадания мелкокалиберных пулеметных пуль, только по спине словно кувалдой прошлись. А уж от плоскостей и оперения вовсе ничего не осталось, одни лохмотья фанерно-полотняные. Одно слово – «рус фанера». А фрицы, сволочи, на цельнодюралевых машинах летают. И рухнул я своим «ястребком» прямо брюхом на хвостовое оперение стодесятого «мессера», аккурат перед изумленно выпученным взором его хвостового стрелка. Решил видно, что озверевший русский Иван совершил самоубийственный таран, очень такие вещи им на нервы действовали. Не страшились немцы воздушных схваток, и вояки они толковые. Но вот тарана боялись панически.

Как не убился я при столкновении с фрицем – это чудо просто какое-то. Видно есть бог на небе. Ну да жить захочешь, во что хочешь поверишь, кому угодно помолишься: и богу, и аллаху, и черту, и Ленину с его бородатыми подельниками. Но пора и о себе позаботиться, спасаться с парашютом. Непросто выбраться из кабины бешено кувыркающейся подбитой машины. Земная поверхность, такая огромная и незыблемая, вдруг взбесилась, встала на дыбы и норовила всей своей махиной шлепнуть меня по башке.

Отстегнул я ремни и – кости за борт. Только остатки оперения мимо лица просвистели, могло бы и убить. И тихо так спускаюсь под куполом, прикидываю, куда меня ветер сносит: к нашим или к немцам. Мы ведь в горячке боя уже не над озером, над сухопутьем дрались. Немцы парой пронеслись мимо меня, но добивать не стали – торопились, видать. А может, не совсем еще совесть потеряли. А внизу два костра: мой самолет и немецкий.

Отнесло меня к нашему берегу, а там уже бойцы бегут, орут чего-то. Я аж всплакнул: «Живой! Не убили меня фрицы, уцелел. Так что повоюем еще». Да только первый же подбежавший боец-ополченец саданул мне прикладом трехлинейки в живот, больно так. Я вскрикнул, так он кулаком мне добавил.

– Что ж ты делаешь, товарищ? Я ж свой, советский! За вас воюю!

А он мне:

– «Твои» в серых шкурах по лесу бегают. И не товарищ ты мне, сволочь фашистская!

Да еще мне в морду. Прикончил бы меня, ей-богу, да только еще бойцы прибежали, скрутили меня, к своему командиру волокут.

И что интересно – никто не верит, что я красный летчик. Ни форма моя, ни документы, ничто их не убедило. Среди бойцов Красной армии ходили упорные слухи, что все фашистские летчики поголовно летают в нашей форме и с нашими поддельными документами и даже язык наш выучили, чтобы, оказавшись на нашей территории, спастись от расправы красноармейцев и внедриться в Красную армию со шпионским заданием. Разубеждать бойцов, что это нереально, было бесполезно. Доставили к комиссару, бывшему инспектору по режиму завода «Большевик», как оказалось. Ну вы знаете режимщиков. Они и маме родной не поверят, не то что сбитому летчику. Посмотрел он документы, прищурившись, а потом сказал двум бойцам:

– А ну-ка, ребятки, отведите этого погорелого летуна в штаб полка, в особый отдел. Там разберутся, что это за птица.

– А может шлепнуть его, и вся недолга? – спросил один из этих назначенных в конвой бойцов. – Чего его, фашиста, жалеть?

– Не надо, – строго одернул его комиссар. – Даже если он шпион, то может много чего знать, что нашим контрикам интересно.

И вот повели меня в ночь, в зимнюю стужу. В горячке боя я весь мокрый был, хоть белье выжимай, а тут остыл, тот же пот замерзать на мне стал. А идти далеко, километров семь, темно, да еще пурга поднялась. И тут среди бойцов какой-то нехороший разговор начался. Тот, что давеча шлепнуть меня предложил, опять начал канючить:

– Слушай, – говорит он своему товарищу, – пока мы в штаб доберемся, пока там сдадим этого фрица, пока обратно – кашу и щи придется холодными жрать (горячее им в полевой кухне раз в сутки привозили, по темноте, чтоб не обстреливали). Ты как хочешь, но вот без горячих щей мне свет белый не мил, на этом холоде. Да кто он такой, этот фашист, чтобы защитник Ленинграда из-за него околевал от холода и голода?

– Ясное дело, шлепнуть гада, – согласился второй. – Доложим потом: убит при попытке к бегству. За фашиста нам ничего не будет.

– Ну, за убитых фашистов пока еще не наказывают, слава богу, только награждают.

Тут они оба рассмеялись и сняли винтовки с плеча, передергивая затворы.

Вот тут-то я и испугался, как никогда в жизни. Бухнулся на колени перед ними и взмолился таким проникновенным голосом, как никто в жизни, поди, богу не молился.

– Да вы что, ребятки! Да я ж свой, советский! У меня отец еще на Путиловском заводе до революции работать начал, ныне Кировском, а сам я на Васильевском жил, в Гавани. Да я ж на каждую первомайскую и ноябрьскую демонстрацию ходил! Летать еще в Осоавиахиме начал. Свой я, ребятки, советский насквозь, летчик, коммунист! Вы ж партбилет мой сами видели, все взносы уплачены.

– А чего ж ты тогда за жизнь свою скулишь, если советский, да еще партейный?

– Оттого и страшно, братцы, что не в воздушном бою погибну, как летчик, защитник Ленинграда, а как фашистскую собаку пристрелят. Да я, как до своего аэродрома доберусь, вам по литру спирта проставлюсь, клянусь.

Много чего еще им тогда пообещал, даже вспоминать совестно. В общем, и «Катюшу» спел, и сплясал. Поверили, вроде оттаяли. Да и весело им, что ваньку валяю – всё развлечение во фронтовой жизни.

– Ну ты прям массовик-затейник! – сказал один из них. И они закинули винтовки за плечо. И дальше пошли уже рядом, вроде как не под конвоем я уже, а приятели мы просто. Скоро и до штаба полка дошли. И первого, кого я увидел, был мой комэск.

– Живой! – вскричал он. – А мы-то уж обыскались тебя, обзвонились. Хотели за тобой посылать к ополченцам, да те позвонили, что уже тебя отправили.

– Вот, товарищи, – сказал комэск моим конвоирам, показывая на меня рукой, – познакомьтесь. Герой-летчик, таранивший сегодня фашистский самолет. Спасибо, что привели его к нам. – И комэск энергично стал трясти руки бойцам. А потом сказал мне: – Ну садись в полуторку, к нашим поедем. Комполка уж на тебя представление к Герою написал.

Я не стал говорить комэску, что вовсе не собирался таранить немца, просто врезался в него, когда меня сбили. Говорю:

– Погоди, с бойцами попрощаюсь.

Вышли на крыльцо, и я тихо попросил их:

– Вот что, ребята. Вы того… Не говорите никому, как я вас умолял не расстреливать меня. А то если наши узнают, то мне только и останется, что самому застрелиться.

– Да вы сами, того, не проболтайтесь. Вы ж слыхали – искали вас уже. Если б мы вас не довели, нас бы самих расстреляли.

– Вот так-то, – закончил рассказ бывший летчик-истребитель, а теперь автомеханик.

– А к ребятам тем ты заехал? – спросил водитель водовозки. – Проставился?

– Заехал как-то, погода была нелетная. Да только весь тот батальон народного ополчения погиб на Невском пятачке…

Александр Скутин,  Независимое военное обозрение