Михаил Шемякин: «С диагнозом «вялотекущая шизофрения» нас упрятывали в сумасшедшие дома…»

Почти 40 лет назад в парижском аэропорту Орли приземлился самолет, с которого в эпатажном солдатском полушубке по трапу сошел Михаил Шемякин. Молодой питерский художник прибыл в столицу Франции налегке: не только без багажа, но и без советского гражданства…

…а встречала его известная галерейщица Дина Верни, которая к этому времени успела организовать в Париже выставку шемякинских работ (тайно, в дипломатическом багаже вывезенных из СССР).

По-женски к статному петербуржцу эта бизнесвумен была, разумеется, неравнодушна, но условия, как принято у тамошних акул капитализма, поставила жесткие: она гарантирует художнику безбедную жизнь и 10-летний контракт, но он должен выкинуть из головы заумную метафизику и заняться натюрмортами, которые хорошо продаются в ее галерее. «Не для того я вырвался из одной клетки, чтобы оказаться в другой, пусть и золотой», — без колебаний ответил Шемякин и на следующий день был выброшен на улицу. Ночевал в гараже на грязных матрасах, потом поселился в заброшенной бильярдной, где не было ни света, ни газа, ни горячей воды, а три года спустя представил парижским снобам акварельный цикл «Петербургский карнавал», принесший ему мировую славу.

Если в молодости Шемякина могли арестовать за то, что он разгуливал по Ленинграду в цилиндре и фраке, то теперь ему не возбраняется заявиться на аудиенцию к президенту России в вылинявшем картузе и сапогах, а там, где когда-то художника неоднократно допрашивали, нынче он пьет чай с генералами. Те даже вручили ему ценный подарок — барометр с золотой табличкой «От сотрудников ЧК, ГПУ, КГБ и ФСБ гениальному Шемякину», а педагоги переименованной в лицей художественной школы при Институте имени Репина, из которой Михаила в свое время отчислили с волчьим билетом, того и гляди начнут устраивать для своих воспитанников экскурсии в жуткую питерскую коммуналку, где он некогда обитал. Впрочем, из колоритных, пьющих по-черному соседей, запомнивших, как он притаскивал домой мясные туши и, подвесив их к потолку комнаты в качестве моделей, устраивал со своими длинноволосыми друзьями туземные пляски вокруг, вряд ли там кто-то остался.

Сегодня 67-летний художник утверждает, что служит красоте, которая красивой не выглядит, — может, поэтому его творческая манера вызывает у неискушенной публики столько споров? Что интересно, покойный академик Дмитрий Лихачев, например, наделенный абсолютным вкусом, как некоторые — абсолютным слухом, был одним из самых авторитетных сторонников появления шемякинских скульптур в Санкт-Петербурге, а вот пресса подвергла эти творения обструкции. На ожесточенные нападки Шемякин реагировал в своем стиле: для особо злых и, как он выражается, «похабных» статей завел папочку «бяки-антишемяки», а самой рьяной критикессе отправил большую посылку с туалетной бумагой и одноразовыми трусами, тем самым выразив отношение к ее опусам.

Думаю, работы Шемякина, как и его поступки, оценивать с позиции холодного ума и трезвого анализа невозможно — надо просто отбросить путы условностей и отдать себя во власть карнавальной стихии, наслаждаясь буйством красок и гротесковостью форм, по-детски радуясь и замирая от сладкого ужаса. Не зря же произведения художника хранятся в нью-йоркском «Метрополитене» и парижском Музее современного искусства, в московской Третьяковке и в санкт-петербургском Русском музее, не случайно он один из тех избранных, кого подделывают при жизни…

Шемякин, уверен, мог стать бы очень богатым, но к этому никогда не стремился. Деньги, вырученные за пластинки своего друга Высоцкого, которые он записывал на протяжении многих лет, отдал в Комитет по освобождению советских военнопленных, а свое американское поместье не раз закладывал, чтобы купить для скульптур бронзу. Бывало, что не снимал дома пальто, поскольку электричество было отключено за неуплату, да и сейчас за гроши занимается театром — кстати, в Вильнюсе, где мы встретились, он поставил балет Лео Делиба «Коппелия», для которого написал либретто, придумал костюмы и декорации.

Самую исчерпывающую рецензию на его творчество дал Владимир Высоцкий, который посвятил Шемякину больше песен, чем Марине Влади. Он написал когда-то:

А все, что друг мой сотворил, —
От Бога, не от беса.
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.

«С ДИАГНОЗОМ «ВЯЛОТЕКУЩАЯ ШИЗОФРЕНИЯ» НАС УПРЯТЫВАЛИ В СУМАСШЕДШИЕ ДОМА, ГДЕ СТАРАТЕЛЬНО ВЫБИВАЛИ ИНАКОМЫСЛИЕ ПРИ ПОМОЩИ ИНСУЛИНА»

— Михаил, добрый вечер, и, несмотря на бушующую над Вильнюсом грозу, он, я уверен, действительно добрый. Мы с вами находимся сейчас не в США, гражданином которых вы являетесь, не во Франции, где живете в последние годы, и не у нас в Украине, а в Литве, на нейтральной, так сказать, территории, и то, что мне удалось вас настичь (пусть даже в Вильнюсе), я считаю большой удачей. Вас всегда окружало множество загадочных слухов и баек, и человеку со стороны порой нелегко разобраться, насколько они соответствуют истине. Утверждают, к примеру, что ваш отец происходил из кабардинского рода Кардановых…

Миша Шемякин, 1950 год, Ленинград

— …да, он урожденный Файзулла…

— …и, если верить СМИ, сегодня клан Кардановых насчитывает около 65 тысяч человек, среди которых покойный президент Кабардино-Балкарии Валерий Коков и знаменитый дирижер Юрий Темирканов. У этого могучего рода есть, пишут, свой гимн, флаг, герб…

— …и даже (смеется) газета.

— Вот интересно: вы ощущаете себя его частью, вам от одной мысли о столь мощном генеалогическом древе теплее становится?

— Вы знаете, в непростые минуты (а их в судьбе художника и просто человека, который пытается принести миру что-то необычайное, выпадает немало), это очень согревает душу. Вообще, приятно сознавать, что у меня есть малая родина — Кавказ, который я обожаю, есть родня, среди которой много талантливых и неординарных людей. Я, например, с радостью помогаю художникам Северного Кавказа независимо от того, принадлежат они к нашему клану старинному и огромному или нет. В частности, открыл для себя несколько скульпторов и одного из лучших художников Кабардино-Балкарии Руслана Цримова, которого хочу представить во Франции, — благодаря моему легкому вмешательству (разумеется, с благословения Кокова) у него стала как-то продвигаться карьера. Раз Шемякин-Карданов его отметил, значит, и отношение к нему стало другим, а в целом для меня важно, чтобы люди узнали, что существует такая страна — Черкесия.

— Почему на родине вас называют Мухаммедом?

— Прежде всего потому, что эта республика мусульманская. Многие земляки говорят: «Ну какой же ты Майкл, какой Мишель? Ты наш Мухаммед» (смеется).

— Я где-то читал, что в Кабардино-Балкарии вам подарили саблю, папаху и скакуна по имени Каро — где они, если не секрет, сейчас?

По отцовской линии Михаил Шемякин связан со знатным кабардинским родом Кардановых, у которых есть свой гимн, флаг, герб и даже газета

— Сабля находится в замке, где я живу, папахи, многочисленные черкесские пояса и кинжалы — там же, а коня было достаточно трудно вывезти, потому что он повсюду призы завоевывал. Сегодня уже его потомки побеждают в скачках, а принадлежат эти красавцы мне.

— Вы не раз называли себя инакомыслящим, а как в пору жизни в Советском Союзе к этому неестественному образованию, к этой стране относились?

— Вы знаете, все, что случилось у нас после 1917 года, здравомыслящего человека не очень радует, хотя, на мой взгляд, распад Союза, решение о котором было принято в Беловежской Пуще, произошел слишком быстро, и думаю, что даже республики, которые мечтали от старшего брата освободиться, испытали на первых порах какое-то неудобство. Впрочем, я-то был выслан из СССР намного раньше — еще в 71-м году.

— В чем выражалось ваше диссидентство в ту пору?

— В чем? Я имел наглость видеть мир своими глазами. Это уже считалось преступлением, но нас как идеологических преступников в тюрьмы и лагеря не сажали, а просто-напросто объявляли психически больными. С диагнозом «вялотекущая шизофрения» (этот термин был изобретен в 60-е годы и использовался для расправы с инакомыслящими) нас упрятывали в сумасшедшие дома, где старательно выбивали инакомыслие при помощи инсулина или каких-то новых психотропных препаратов.

— Вы помните, как впервые столкнулись с государством лоб в лоб?

— Это в довольно раннем случилось возрасте — я занимался в художественной средней школе, которую чиновники из определенных органов мне как раз и не дали окончить. Меня, помню, вызвали на собеседование в большой дом, где объявили: «Учиться мы больше вам не дадим, поскольку вы отрицательно действуете на своих друзей и соратников по искусству», и с тех пор, куда бы я ни сдавал экзамены, во всех заведениях, включая семинарию, в приеме мне было отказано. Поэтому и устроился в Эрмитаже чернорабочим и занимался самообразованием.

Наша бригада из 12 человек — сплошь художники! — обслуживала весь огромный Эрмитаж. Уборка мусора и вынос помоев, таскание скульптур, развешивание массивных картин — все это ложилось на плечи тощих парней, которые получали мизерную даже по тем меркам зарплату в 28 рублей 50 копеек, но мы пахали, потому что нам позволяли бесплатно копировать полотна великих мастеров (если кто-либо подавал заявку официально, это стоило три рубля в час, а работа над копией длилась иногда полгода — то есть для этого нужно было быть миллионером).

«Я имел наглость видеть мир своими глазами». В эмиграции, 1975 год

«МЕНЯ СПАС КГБ, И ЭТОГО Я НЕ СКРЫВАЮ»

— Вы, знаю, были подвергнуты принудительному лечению в спецклинике для душевнобольных…

— …имени Осипова, которая находилась в ведении госбезопасности. Это была экспериментальная база, где на нас испробовали новые психотропные препараты.

— Сколько времени вы там провели?

— Полгода.

— А помните, что ощутили, когда там оказались? Страх, ужас, отчаяние?

— Нет, но это, поверьте, очень непросто для нормального человека — очутиться среди 68-ми действительно тяжело больных людей…

— …после Эрмитажа, где царила наверняка высокая творческая атмосфера…

— И после Эрмитажа, и просто после моей мастерской, где все было подчинено эстетике, где стояли старинные шкафы с фолиантами, — благо в то время все это недорого стоило. Вещи мы покупали в утильсырье (смеется)…

— Да?

— Ну, конечно — за рубль можно было выторговать великолепный старинный подсвечник или несколько древних книг. Я испытал шок, когда оказался в палате, где тебя каждый день колют, где над тобой проводят какие-то дикие эксперименты. Ты причем — не человек и даже не номер…

— Овощ?

— Нет, овощем тебя лишь пытаются сделать, а ты просто больной: «Больной, отойди!», «Больной, не стой у окна!»… По психике это, конечно, било ужасно.

С выдающимся российским философом, искусствоведом, теологом, одним из вдохновителей ОБЭРИУ Яковом Друскиным, 1970 год. «Яков Семенович жил очень бедно, был абсолютным аскетом»

— «Меня спас КГБ, — признались однажды вы, — и этого я не скрываю» — неужели и впрямь для мировой культуры вас сохранили доблестные советские чекисты?

— Совершенно верно, и я не устаю это повторять, потому что, когда был арестован…

— …арестованы, простите, за что?

— В то время обвинений не предъявляли — вас могли просто схватить на улице и привести на допрос.

— С обыском, как полагается?

— Да, причем обыски у меня были неоднократно — и с ордером, и без. Приходили милиционеры, начинали что-то искать… Тогда такие люди, как я, с юных лет находились вне закона, поэтому мы воспринимали это как само собой разумеющееся.

— Понятно, и что же чекисты?

— Человек, представившийся Смирновым, беседовал со мной очень вежливо (к слову, я только недавно узнал его настоящую фамилию — выяснилось, что моим изгнанием занимался полковник Попов). Фактически я был мальчишкой, особенно по меркам Союза, — 28 лет: это сейчас 30-летние бизнесмены ворочают миллиардами…

— …если карта ложится…

— Да, или с пулей оказываются в голове, или с миллиардными счетами в банках в оффшорных зонах, а в то время в 28 лет ты был просто пацан, и когда полковник КГБ сказал мне: «Михал Михалыч, хочу с вами поговорить», я был ошарашен. Сначала подумал, что он надо мной издевается, но увидел совершенно серьезные глаза, а псевдо-Смирнов продолжал: «У вас три пути на выбор. Первый — снова очутиться в сумасшедшем доме, только уже на долгий срок, второй — попасть в лагерь, откуда вы не выйдете, потому что будете все время получать дополнительные сроки перед освобождением, а третий — тот, который мы вам предлагаем и от души советуем: бесшумно покинуть Советский Союз. Не скрою: условия будут тяжелые, вы не имеете права даже с родителями попрощаться, не говоря уж о том, чтобы поставить их об отъезде в известность. С собой не должны брать ничего, даже маленький чемоданчик, а на начало заграничной жизни мы вам даем 50 долларов».

«ПОЛКОВНИК КГБ МНЕ СКАЗАЛ: «УЕЗЖАЙТЕ! РОССИЯ НЕ ВСЕГДА БУДЕТ ТАКОЙ, ОНА, ВОЗМОЖНО, ИЗМЕНИТСЯ, И ОЧЕНЬ СИЛЬНО, И МЫ ХОТЕЛИ БЫ ВИДЕТЬ ВАС ВЕРНУВШИМСЯ СО ЩИТОМ, А НЕ НА ЩИТЕ»

— Еще, значит, и денег пообещали?

«Такие люди, как я, с юных лет находились вне закона»

— Ну вот — полтинник. «С родителями сможете связаться лишь через два месяца после того, как пересечете границу, а пока вам категорически запрещается сообщать кому-либо о том, что покидаете СССР навсегда». Мне, кстати, еще одна интересная фраза запомнилась: «Задержаться на свободе Союз художников вам не даст — они нас доносами забросают, и мы вынуждены будем вас изолировать» — иными словами, он дал мне понять, кто в основном меня травит и изгоняет. Полковник попросил показать паспорт, а получив его (я всегда носил документы в кармане), развернул, достал коробок со спичками и принялся некоторые страницы сжигать.

— На ваших глазах?

— На моих. Я, разумеется, был ошарашен. «Обождите, — пролепетал, — что вы делаете?», а он в ответ: «Сейчас поймете». Стряхнул с обгоревших страниц пепел и произнес: «Сейчас вы пойдете в такое-то отделение милиции по такому-то адресу и заявите, что неприятность случилась: ваш паспорт сгорел — случайно уронили на кухне в печку. Взамен вам выдадут новый, где должны проставить несколько штампов: о разводе (в то время я был разведен) и о том, что у вас есть дочь, но, получив чистенький паспорт, не заходите в соседнюю дверь, а сразу ко мне — я сам вам оформлю и загранпаспорт, и визу».

После такого инструктажа я осмелился задать вопрос, который напрашивался: «Простите, а почему вы, имеющий неограниченную власть, жжете мой паспорт, почему я должен скрывать, что разведен? Вы же на уровне Господа Бога, и вдруг какие-то странные ухищрения, непонятные рекомендации, которым мне нужно следовать…».

Он вздохнул: «Поймите, Михал Михалыч, свои — хуже врагов», а когда увидел мои вытаращенные от изумления глаза, растолковал, что имел в виду. «У нас, — пояснил, — несколько есть отделов, которые занимаются диссидентами. По мнению одного из них, вас неплохо бы посадить, а второй против вашего выдворения из СССР, поскольку за вами очень удобно следить. Вы собираете у себя в мастерской поэтов, музыкантов, писателей, и, если уедете, группа распадется, наблюдать за этими субъектами станет сложнее (тем самым он дал мне понять, что в нашу небольшую среду был внедрен осведомитель. – М. Ш.). Ну и, наконец, третий отдел, наш, считает, что мы должны спасти вас как художника. Уезжайте! Если выживете — здорово, и мой вам совет: меньше занимайтесь политикой, больше рисуйте!». Немного помолчав, он добавил: «Россия не будет такой всегда, она, возможно, изменится, и очень сильно, и мы хотели бы видеть вас вернувшимся со щитом, а не на щите».

С Борисом Ельциным. «Это был смешной, но очень живой человек»

— В 71-м году он такое сказал?

— Да, почти 40 лет назад, представляете? Надеюсь, вы теперь понимаете, почему я запомнил все слово в слово, ведь если сейчас, когда это рассказываю, вы изумляетесь, то для того времени это звучало совсем неожиданно.

— Вывезти картины вам не позволили?

— Нет, ничего личного — только собаку. У меня была маленькая пластиковая авоська, потому что брать чемодан запретили, так вот, туда я положил сточенные ножички странной формы — для натюрмортов и дощечку для резки мяса, которую мне подарил знаменитый философ Яков Семенович Друскин. Его старший брат был музыковедом, а Яков Семенович возглавлял группу обэриутов: Хармс, Введенский… Он-то меня как раз с их стихами и познакомил — впервые я читал сочинения этих великих людей в оригиналах, которые он сохранил, ну, а на кухне у него были какие-то ножички, тарелки щербатые — Друскин жил очень бедно, был абсолютным аскетом. Эти предметы я у него и попросил. Он удивился: «Миша, зачем вам — они же такие старые?». — «Вот этим и дороги мне», — я ответил. Мы много работали, мне было жаль с ним расставаться, а еще я взял с собой в новую жизнь несколько репродукций.

В аэропорту я и мой маленький багаж в авоське подвергли тщательному досмотру. Минуты за две до посадки в самолет появились люди с незапоминающимися тусклыми лицами — явно сотрудники органов госбезопасности, которые заставили меня снять сапоги, стали распарывать фуражку, искали что-то в подкладке солдатского тулупа, в котором я вылетал. «А что вы, собственно говоря, ищете?» — поинтересовался. «Ничего, — буркнули они, — ищем то, что должны искать». Когда объявили, что посадка окончена (а мой пес был уже на борту), я понял, что меня разыграли, подставили…

— …кошмар!..

— …и первая мысль была: «Ну вот и все… Ты согласился на эту игру и проиграл, и сейчас поедешь туда, где тебе в этой стране и место». Понимаете, они, коммунисты, создали такую систему, что я, не совершая никакого криминала (просто писал картины, делал сам для себя иллюстрации к Гофману, Диккенсу, Достоевскому), ощущал свое существование по отношению к этому обществу криминальным. Вот шел по улице и сознавал: я не тот, в ком оно заинтересовано, таким, как я, место в дурдоме или в ГУЛАГе — вот там мы у себя, а здесь находимся нелегально, и это чувство было постоянным, как «Процесс» Кафки. Я понимал, что за мной и за моими друзьями идет наблюдение, и мы явно делаем что-то не то: пишем не те картины, не те стихи — всем своим образом жизни доказываем, что этому обществу не нужны.

В последние годы Михаил Шемякин наведывается в Россию почти каждый месяц. С экс-канцлером ФРГ Герхардом Шредером и Владимиром Путиным в библиотеке Калининградского университета

Когда я понял, что, наверное, не в Париж поеду, как собирался, а туда, где мне и следует быть, страха отнюдь не почувствовал — только легкое чувство досады и какое-то облегчение от того, что все прояснилось. И правда, чего бояться-то, если и так живешь, как в зоне? Когда они стали прокалывать иголками сушеные фрукты и яблоки, когда разложили мои ножички, один из них, здоровенный балбес под два метра ростом, спросил: «Ты что, мясник, что ли?». — «Нет, — я ответил, — художник, а эти вещи нужны для того, чтобы их срисовывать» (не «писать» произнес или «натюрморт делать» — не поймет, а «срисовывать»). Тогда они отошли в сторону, и я увидел, как один из них крутит у виска пальцем.

— Шизик, мол…

— «Что же ты раньше этого не сказал? — развеселились они. — Давай собирай манатки и дуй к самолету — уже трап отъехал». Вслед я услышал: «Художник!» — прозвучало это с таким презрением (типа шизоид, сумасшедший, — что, мол, с него возьмешь?) — и я понесся к трапу. Все пассажиры смотрели на меня, разумеется, волком, потому что из-за меня задержали вылет, но вот взревели турбины и я полетел в Париж.

«ЕЛЬЦИН ГРОМЫХНУЛ: «СВОЙ ГОЛОС Я ОТДАЮ ЗА ШЕМЯКИНА И ПРЕМИЮ ВРУЧУ ЕМУ САМ»

— Вы жили сначала во Франции, потом в США, а три года назад снова вернулись во Францию. «Я, — признались недавно вы, — американский подданный и становиться русским подданным не собираюсь. Российский паспорт готов принять только вместе с демократией — мне ни к чему гражданство недемократической страны». Скажите, а русский народ, на ваш взгляд, готов к демократии?

— Это как раз тот вопрос, который постоянно задают себе русские люди, но ответы на него слышат самые разноречивые. Одни считают, что народ еще не созрел, другие — что они живут уже довольно неплохо и общество является демократическим. Мне очень хотелось бы, чтобы россияне жили в демократическом государстве, однако, увы…

В прошлом году Михаил Шемякин получил от президента России Дмитрия Медведева орден Дружбы. «Медали для меня мало что значат — это смешные побрякушки»

При этой системе, основным недостатком которой является отсутствие законов (вместо них лишь постоянные разговоры о том, что пора обуздать коррупцию и навести порядок), нужно бороться прежде всего с беззаконием, и если закон будет написан для всех, а не только для нищих и полунищих, в этой стране воцарится подлинная демократия. Пока же в России нет такого равенства всех перед законом, как в Соединенных Штатах: там, извините, и президент может сесть, если прокололся. Не скажу, что Америка…

— … страна идеальная…

— Именно, но мне запомнилась фраза Эрнста Неизвестного — это очень интересный скульптор, но как мыслитель он для меня, пожалуй, еще более любопытен. Однажды его спросили: «А почему вы не остались в Европе — вы же почетный гражданин Швейцарии?» — и он сказал: «Если рая на земле нет, то из всех адов мы выбрали самый приемлемый для существования», и я под этим тоже подписываюсь.

Безусловно, у Соединенных Штатов есть свои недостатки, но на сегодня по понятию, что такое человек перед законом, США занимают первое место.

Как каждый русский, я люблю Старый Свет. Еще Достоевский заметил: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!», но сейчас, живя во Франции, я ощущаю себя в музее, а до этого 26 лет провел в настоящей динамичной стране — пусть и со своими недостатками.

— В 93-м году, спустя 22 года после изгнания, вы получили Государственную премию России, причем изначально в списке лауреатов вас не было — Ельцин собственноручно туда вас вписал, а затем лично вручил эту награду во время своего визита в Соединенные Штаты. Почему он был к вам так расположен?

— Что интересно, с Ельциным мы познакомились из-за афганских дел — мне нужно было обсудить кое-какие вопросы, связанные с картами минных полей. Как вы знаете, на Женевской конференции по защите жертв войны, которая прошла в 1993 году, российские чиновники совершили по отношению к своим гражданам очередное предательство: там ни слова не было сказано о наших пленных, а их, официально пропавших без вести, насчитывалось свыше 300 человек. Люди на самом деле об их существовании знали, были фотографии, свидетельствующие, в каких ужасных условиях содержатся русские пленные у некоторых афганских полевых командиров (конечно, были и исключения — такие, как Масуд, прозванный Львом пустыни: замечательный человек).

Скульптура Шемякина «Сфинкс», символизирующая сталинскую репрессивную систему, была установлена в 1995 году на набережной Робеспьера в Петербурге, напротив печально знаменитых «Крестов»

— Чтобы выжить в плену, некоторые советские солдаты вынуждены были принять мусульманство…

— Кто-то принимал, кто-то отказывался, но дело в другом: некоторые афганские командиры (а там множество группировок действовало) были просто садистами, и, поскольку я когда-то помогал радио «Свободный Афганистан», мне пришлось напомнить о существовании пленных: организовать комитет по их спасению, созвать пресс-конференцию… Иными словами, я использовал свое имя и имена своих друзей — крупных политиков и музыкантов, деятелей искусства, которые в этот комитет вошли, чтобы обратить внимание на судьбы несчастных, попавших в беду ребят.

— Это правда, что вы летали в Афганистан вместе с женой?

— Потом уже, когда был организован Комитет, в котором самыми деятельными оказались я и моя супруга, нам пришлось в очень тревожное время отправиться в Афганистан. Сперва прилетели в Пакистан, перешли нелегально границу и приехали в самый страшный лагерь к господину Хекматияру, который прославился своей жестокостью и плохим отношением к женщинам (незадолго до этого он убил двух французских журналистов, а за трупы потребовал 150 тысяч долларов. – Д. Г.). Выбраться оттуда живыми нам удалось лишь чудом, зато были спасены несколько солдат, а самое главное — мы смогли встретиться с будущим президентом Раббани и договориться об освобождении остальных пленных, то есть свою миссию я выполнил.

— Ельцин об этом знал?

— Разумеется, Борис Николаевич был в курсе. Мы приехали к нему по поводу все той же карты минных полей, прошли в кабинет, и вот сидим, пьем чай: моя супруга-американка, французский подданный Патрик Карпантье (мой галерейщик, которого я прихватил, чтобы с Ельциным познакомить) и я — бывший диссидент. В то время в Кремле была настоящая демократия: в коридоре курили люди, время от времени открывалась дверь кабинета и кто-то сообщал: «Борис Николаевич, здесь какая-то делегация приехала нидерландская», а он: «Да пошли они к черту, пусть подождут! Не дают с людьми чаю попить, — и уже к нам: — Видите, какая у меня жизнь?»…

— Потрясающе!

— Он рассказывал мне об одном, о другом, о третьем и, вообще, напоминал большого такого Мальчиша-Кибальчиша. Ельцин вспоминал, как влезал куда-то на танк, рассказывал что-то о группе «Альфа», бегал по комнате, кричал, размахивал руками — одним словом, это был смешной, но очень живой человек, и когда я поговорил с моим другом юности Владимиром Буковским…

— …знаменитым диссидентом, который за свободную Россию боролся…

— Да, тем самым, который из 34 лет, прожитых в СССР, 12 провел в тюрьмах, а сейчас живет под Лондоном в Кембридже, так вот, Володя охарактеризовал его почти моими словами: «Смешной человек — он Мальчиша-Кибальчиша мне напомнил» (хотя в гайдаровской сказке, как вы помните, был еще и Мальчиш-Плохиш)…

«КГБ ДИССИДЕНТОВ ПРЕСЛЕДОВАЛ, ДОПРАШИВАЛ И САЖАЛ, НО НЕ ПО СВОЕЙ ИНИЦИАТИВЕ — В ОСНОВНОМ РАСПРАВЛЯЛИСЬ ДРУГ С ДРУГОМ ЛЮДИ ИСКУССТВА»

— Вашей фамилии действительно в списке претендентов на Госпремию не оказалось?

Бронзовый шемякинский Петр I поставлен в Петропавловской крепости в 1991 году. «Петр — фигура многогранная, для меня он был как раз первым демократом»

— Да, и Ельцин спросил: «А где Шемякин?» (а я в то время выполнил как раз серию иллюстраций — литографии к произведениям Володи Высоцкого). Ему ответили: «Его прокатили», а у Ельцина как президента Российской Федерации было право на решающий голос. Он громыхнул своим басом: «А я свой отдаю за Шемякина и премию вручу ему сам». Меня поздравили, а потом я год ждал визита Бориса Николаевича в Америку, но он слово сдержал — премию вручил лично (причем, когда произносил по такому случаю речь, от него уже коньячком изрядно попахивало).

Я, помню, заметил, что на одной руке у него отсутствует несколько пальцев, и, когда увидел значок, который нужно привинчивать, грешным делом, подумал: «А как же он мне сейчас будет его прикреплять — наверное, произойдет заминка». Даже обеспокоился, потому что всюду же телекамеры — российские, американские, но Ельцин так ловко мне его присобачил — в мгновение ока. Сказалась, наверное, тренировка…

— Вот видите, а не выпил бы, может, и не так был бы ловок…

— Возможно… Борис Николаевич попросил у меня прощения за все страдания, которые причинили мне большевики, подчеркнув, что к ним никакого отношения не имел, и сказал (у меня эта пленка хранится): «Михал Михалыч, если это в ваших силах, простите нас хоть на столько» — и показал: мол, на донышке. Не хватало только этого профессионального жеста (делает вид, что опрокидывает рюмку).

— В Санкт-Петербурге напротив «Крестов» стоят как дань памяти всем незаконно репрессированным во времена большевизма людям ваши двуликие сфинксы — как вы считаете, сегодня России крепкая, твердая рука нужна или нет?

— Вот этого как раз больше всего нормальные россияне боятся. Их настораживает последовательно выстраиваемая вертикаль власти…

— …жесткая!..

— …и одновременно параллели, которые проводятся в заказных книгах: типа великий Сталин и великий Владимир Владимирович Путин. Я знал Путина во время первого президентского срока — это был интересный живой человек, который, чувствовалось, действительно о России думал, но когда я встретился с ним во второй срок, он уже был «зализан» — есть такое понятие. Чувствовалось, что достучаться до него трудно — Владимир Владимирович уже где-то там, наверху, и все эти идеи насчет того, не пора ли пересмотреть, кем же на самом деле был Сталин, беспокоят меня очень и очень сильно, как и разговоры о сильной руке, — у нас уже несколько их было.

— И чем закончилось?

— Вы сами знаете, чем.

— «Меня иногда спрашивают, — признаетесь вы, — мол, как ты, диссидент, отсидевший в дурдомах и изгнанный из страны в солдатской шинели без гроша в кармане, сидишь чуть ли не в обнимку с кагэбэшником Путиным? — и тогда я вынимаю из своего огорода камень и начинаю объяснять». Что именно вы объясняете?

— Рассказываю, кто меня спас, — ту историю, которую вы уже знаете. Довольно ведь часто слышать приходится: «КГБ нас сживал со свету…», причем в основном бухтят те, кто были стукачами и никаких проблем с Комитетом госбезопасности не имели.

Да, фактически КГБ диссидентов преследовал, допрашивал и сажал, но не по своей, хочу подчеркнуть, инициативе. В основном расправлялись друг с другом люди искусства…

С Дмитрием Гордоном в Вильнюсском театре оперы и балета. «Мне очень хотелось бы, чтобы россияне жили в демократическом обществе…» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— …завистники…

— …потому что это Союз художников травил Шемякина, Михнова-Войтенко и нонконформистов, Союз писателей уничтожал Солженицына и Бродского, которого именно с подачи СП выслали, Союз композиторов бил Слонимского, Тищенко, Губайдулину, Шнитке, а потом все хором вой поднимали: «Смотрите, как расправляются!». Повторяю: я никогда не забуду фразы: «Задержаться на свободе Союз художников вам не даст», а кто ее произнес? Полковник госбезопасности…

— …Попов-Смирнов…

— Да, и он не угрожал: «Мы не дадим вам…». Совершенно иначе было сказано, другая использовалась формулировка — к сожалению, правильная…

— Из рук президента России Медведева вы получили орден Дружбы — эта награда вас как-то согрела, окрылила или была не очень желанной?

— Вы знаете, мне не хотелось повторять жест Солженицына, который в свое время от ордена Андрея Первозванного отказался, — все это хорошо, мило, но сегодня я согласен с новой диссиденткой, правозащитницей (к сожалению, не помню ее имени), которая выступила в журнале «Сноб». Есть в Москве достаточно такой неплохой…

— …издаваемый медиа-группой «Живи!»…

— …и там очень интересные интервью (например, с Охлобыстиным), так вот, эта правозащитница сказала: «Пришло время, когда нужно Медведева поддержать». Я полностью с ней в этом плане согласен, а мой отказ от медали (так непочтительно называет мой собеседник орден. – Д. Г.) был бы воспринят как выпад против него. Медали, как вы понимаете, для меня мало что значат — это смешные всего-навсего побрякушки (особенно сейчас, когда действует целый бизнес по созданию каких-то новых орденов и медалей). Из того же разряда дворянские общества, в которые нынче модно вступать, — выясняется, что все кругом князья, графья и маркизы, и меня это, понятное дело, смешит. Когда зовут в подобные организации, вежливо отказываюсь, хотя, поверьте, к дворянскому сословию какое-то отношение имею.

— «В России, — сказали вы, — сейчас у власти находятся бесы»…

— (Смеется).

— Какие-то надежды на демократизацию российского общества с Медведевым вы связываете?

— Да, безусловно: он — представитель более молодого поколения с явно демократическими наклонностями, и это именно наклонности, понимаете? У одних они преступные, у других демократические (которые, впрочем, тоже считаются в России преступными)… Не исключено, что ему придется за это дорого расплачиваться, — хотя дай-то Бог, чтобы сошло с рук. Люди, думающие о судьбе России, все-таки мечтают о том, чтобы он…

— …укрепился?

— Да, совершенно верно!

«РОССИЮ НЕЛЬЗЯ НЕ ЛЮБИТЬ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО ПОТОМУ, ЧТО ОНА МОЯ. РОДНЮ НЕ ВЫБИРАЮТ: КАКУЮ ПОЛУЧИЛИ, С ТАКОЙ И ДОЛЖНЫ ЖИТЬ»

— И снова я вас процитирую. «Меня, — говорите вы, — спрашивают, чем отличаются жители других стран от нас? Прежде всего тем, что живут у себя дома, в своей стране, а русские живут не у себя. Каждый знает: если чей-то дом понравился какому-то нуворишу, несмотря на все сопротивление, его переселят на окраину, а из дома сделают магазин или выстроят на этом месте отель. Такого во Франции быть не может — там права человека защищает закон. Вы никогда не задумывались, в чем многовековая трагедия России?

— Конечно, задумывался, задумываюсь, и не я один: об этом веками размышляли такие философы, как Бердяев, Шестов, Федотов, Иванов, — кто только не ломал голову. Мне кажется, что, с одной стороны, основная трагедия россиян — их склонность к рабскому мышлению: раба нужно выдавливать из себя, вытравливать, как говорят многие мыслители, из своей крови…

— …по капле…

— …а, с другой стороны, у россиян совершенно искаженное понятие свободы, которое смешивается в их сознании с понятием анархизма. Это нация, которой очень трудно золотую середину нащупать: она к ней не склонна — или рабство, или разбой, анархия. Нормальная жизнь русского человека, к сожалению, не устраивает.

— Несмотря ни на что, Россию вы любите?

— Безусловно, да ее и нельзя не любить — прежде всего потому, что она моя. Как говорят в Одессе, родню не выбирают: какую получили, с такой и должны жить. Мы можем болеть за нее, переживать, но не отрекаться, и когда меня спрашивают: «А почему вы простили Россию, вернулись в нее своей творческой и просветительской деятельностью?», я отвечаю, что это абсолютно нормально. «Если вы внимательно проследите мою судьбу, — говорю, — увидите, что я никогда с Россией и не порывал — как только заработал свои первые деньги (это 76-й год), занялся созданием первого памятника нонконформистам. В 77-м я издал альманах — громадную томину в 600 страниц! — под названием «Аполлон-77», чем вызвал лютую ненависть и брань у первой волны эмиграции. Они окрестили мой труд большевистским тараном, попыткой разрушить старую эмигрантскую культуру…

— …а эта культура существовала?

— Разве что в виде воспоминаний о том, как какая-то княгиня танцевала на балах у генерал-губернатора и у государя с шалью, подаренной им лично. Конечно, КГБ предстоящим событием был ошарашен… Я знал, что к моменту выхода «Аполлона» против меня готовятся десятки разгромных статей: я ведь первый опубликовал Эдуарда Лимонова, Елену Щапову, Юрия Мамлеева — многих художников, которых Запад не знал. В этом альманахе впервые увидели свет сочинения Алексея Ремизова, Даниила Хармса, Александра Введенского, и когда на второй день в прессе появились безобразнейшие, почти хулиганские статьи белых эмигрантов…

— …недобитых…

– (Смеется). …вот именно, все заготовленные КГБ памфлеты были зарублены. Ну а как? Если кого-то ругают белые, а мы, советские, присоединяемся к ним, получается, что мы заодно с княгиней Шаховской, руководившей газетой «Русская мысль», с Романом Гулем, издававшим «Новый Журнал», которые на «Аполлон» обрушились.

— Шутливо вы называете себя «лицом кавказской национальности», хотя в каждой шутке есть доля правды…

— …и это далеко не шутка.

— Как вы считаете, удастся ли России успокоить, утихомирить Кавказ, у вас есть свой рецепт?

— Вы знаете, я сейчас сотрудничаю с Хлопониным.

— …это полпред президента России на Северном Кавказе?

— Да, и совсем недавно, буквально на днях, во Владикавказе открыт очень большой, сложный для меня и очень трагичный памятник жертвам террора, посвященный прежде всего детям Беслана. Церемонию провел Александр Геннадиевич Хлопонин — я знаком с ним еще по тем временам, когда он был губернатором в Красноярске, и считаю его очень деятельным, ярким, преданным России и желающим сделать для нее что-то хорошее человеком. Не знаю, как у него получится, но в наших беседах я постоянно пытался обратить внимание Хлопонина (а через него и правительства, к которому по определенным причинам сегодня достучаться мне сложно) на то, что в первую очередь надо заняться молодежью Северного Кавказа.

 (Продолжение в следует)

Дмитрий ГОРДОН, «Бульвар Гордона»

Tweet