Битва под Иловайском: медавтомобили россияне уничтожали с тем же энтузиазмом, что и танки

Мы теряли людей, но держались

После взятия Попасной батальон «Донбасс» получил задание выдвинуться в Курахово. Там я разрабатывал план взятия посёлка Спартак. Если бы это удалось, мы, возможно, смогли бы удерживать Донецкий аэропорт до сих пор. Но неожиданно приехавший Семён Семенченко, неформальный командир «Донбасса», сказал, что «есть одно плёвое дело на день»: нужно взять Иловайск, зачистить его от «кучки сепаров» и водрузить на мэрии флаг. Я был против, но сделать ничего не мог. Вопреки плану командующего сектором «Б» генерал-лейтенанта Руслана Хомчака, мы не остановились в селе Грабском к югу от Иловайска, а попытались с ходу взять город: первый раз 10 августа, второй — 18-го. Вместо «кучки сепаров» в Иловайске оказался сильный укрепрайон и грамотно выстроенная оборона. Собственных сил и средств у нас хватило только на то, чтобы занять и удерживать западную часть города. В ней было лишь одно большое здание, способное выдержать обстрелы: школа №14. В ней мы и закрепились. 19 августа Семенченко ранили и эвакуировали, а я принял командование батальоном. 

22 августа на помощь пришли небольшие подразделения МВД: «Миротворец», «Днепр», «Ивано-Франковск», «Свитязь» и другие.Потянулись долгие дни и ночи, сопровождаемые регулярными атаками, обстрелами из артиллерии и миномётов. В течение десяти дней под непрекращающимся огнём противника, в условиях нехватки воды, продовольствия, а потом и боеприпасов мы вели постоянные бои. В ответ на мои донесения в штабе АТО отвечали только одно: «Держитесь! Скоро придёт помощь!» Но проходил день за днём, а её всё не было. Мы теряли людей, но держались. Мне искренне жаль, что Иловайская трагедия затмила героизм и стойкость наших бойцов при той попытке взятия города. 

Почему я не вывел людей из Иловайска, пока ещё была возможность?На то были три причины. Во-первых, если бы мы ушли, то предали бы этим своих побратимов, погибших во время штурма Иловайска и при обстрелах. Во-вторых, мы не получали приказа об отходе, а, отступив самовольно, поставили бы под удар другие добровольческие батальоны и части ВСУ, которые были с нами. В-третьих, все мы знали, для чего пошли на войну. Вот сейчас «Донбасс» стоит в Марьинке, которую обстреливают со всех сторон. За последние 60 дней у нас было 125 боёв. Скажите, могу ли я, получив информацию, что в мою сторону движется российская танковая колонна, имеющая целью окружить нас, бросить позиции и уйти? В Иловайске было то же самое. 

В один из дней на меня по секретной связи вышел генерал Хомчак и сказал, что 28–29 августа Генштаб планирует вывести нас из окружения. Что будут задействованы крупные силы артиллерии и авиация. Вместе с тем противник обещает выпустить нас по «зелёному коридору». Звучало обнадёживающе, хоть и верилось в это мало. Но другого выбора не оказалось. Вечером я собрал командиров подразделений и предложил обсудить альтернативные варианты выхода из котла. Заодно уточнил количество личного состава и исправной техники. Во всех добровольческих подразделениях в Иловайске на тот момент было 448 человек и 74 автомобиля — от легковушки до пожарной машины. Это, правда, с учётом разбитой техники, которую можно было взять на буксир. Без неё забрать всех людей было просто невозможно. 

Мы рассматривали три альтернативных маршрута. Я предлагал выдвинуться в пешем порядке в посёлок Моспино, захватить там транспорт и на нём отправиться в сторону Волновахи. Было предложение пойти на север, пробившись между Харцизском и Донецком к Дебальцево, где стояли наши блокпосты. Третий вариант — ударить на юг в сторону Новоазовска, а оттуда выйти к Мариуполю. Ни один из этих вариантов в итоге принят не был. Проблема в том, что наша колонна, растянувшаяся на 3 км, не могла двигаться быстрее, чем со скоростью 10 км/час. Значит, противник на любом направлении мог бы легко догнать нас и атаковать либо уничтожить с помощью артиллерии. Вариант бросить раненых и часть людей и уйти на наиболее исправной технике мы не рассматривали. Значит, оставалась только надежда на «зелёный коридор». Было решено выходить через него и в случае необходимости вступить в бой. 

29 августа, утром, мы выехали в Многополье. 12 километров прошли без эксцессов — противник огонь не открывал. В Многополье мы разделились на две колонны, что стало для россиян неожиданностью. Батальон «Донбасс» оказался в южной колонне. В голове и в хвосте шла бронетехника и автомобили с бойцами ВСУ. Через несколько километров российские миномёты начали бить вдоль нашего маршрута, а потом вдруг перенесли огонь на нас. Я отдал приказ по рации увеличить скорость: останавливаться и спешиваться означало погибнуть — мины летели сверху и настигали повсюду. Но подбитые машины преграждали дорогу уцелевшим, образовалась «пробка». Связь россияне подавили, отдавать команды стало невозможно. 

Я видел, как авангард развернулся прямо с дороги в боевой порядок и открыл прицельный огонь по противнику. Видел, как вспыхивала и взрывалась российская бронетехника. Под прикрытием наших танков и БМП уцелевшие автомобили продолжили движение. Я с тремя бойцами ехал на инкассаторской машине, которая везла оружие раненых. Но долго под шквальным огнём мы идти не могли: в конце концов машина заглохла. Тогда мы бросили её и спрятались в высохшем кукурузном поле, которое простреливалось россиянами со всех сторон, и пролежали в нём до следующего утра. 

Перед рассветом мы пробрались в ближайшую посадку, где встретили около тридцати бойцов ВСУ и командира опорного пункта с позывным Кинжал. С ними думали о том, как прорваться к своим. Между нашей лесопосадкой и Новокатериновкой на одной из высот стояли российские десантники. Местность полностью простреливалась. К югу от нас было большое озеро, и мы хотели переплыть его, но вода оказалась очень холодной, где-то градусов 7–10. 

Мне удалось связаться по мобильному со штабом АТО. Там сказали, что на следующий день по дороге у леса, в котором мы спрятались, будет двигаться колонна Красного Креста. Тогда мы закопали своё оружие, потому что знали, что с ним нас Красный Крест не возьмёт, и в назначенное время вышли к дороге. Но вместо колонны появились БМД 331-й парашютно-десантной бригады РФ. Так мы оказались в плену. Сутки просидели в какой-то яме на терриконе, причём верхнюю одежду и обувь у нас отобрали, чтобы мы не сбежали. Ребята не выдали меня, и россияне так и не узнали, кто у них в руках. А в лицо меня тогда узнать было трудно: грязный, небритый, худой. Это и спасло. Утром нас всё-таки забрал Красный Крест. 

Иловайская операция не была спортивным турниром или телевизионной игрой. А многие к ней сейчас относятся именно так. Мол, почему вы не сделали это, почему не сделали то. Когда люди, которые раньше не воевали и часто даже не служили в армии, оказываются на настоящей войне, всё происходит не так, как в кино. Да, под моим началом в Иловайске было много мотивированных и патриотично настроенных людей, готовых умереть за Украину. Но были и те, кто пришёл послужить в «Донбассе», чтобы потом пойти в политику или во власть. Такие люди не были готовы стоять до конца и жертвовать собой. Им было гораздо комфортнее выйти через любой коридор, где не стреляют, чем с боем пробиваться к своим. 

Почти Сталинград

Я был за то, чтобы оставаться в Иловайске и ждать подкрепления. Да, нас накрывали сильными артобстрелами, и много нашей техники сгорело, но что это была за техника? Самодельные броневики да школьные автобусы! Подвалы в Иловайске были хорошие, там была еда и боеприпасы. Иловайск мог стать нашим Сталинградом! Многие хотели пробиваться из окружения на север через сепарские тылы. Решение о выходе через этот треклятый коридор было худшим из всех. Но приняли почему-то именно его. 

Когда мы вышли из Иловайска и в Многополье сформировали колонну, нас стали подгонять сепарские миномёты. Били не прицельно. Казалось, хотели сказать: «Давайте быстрей, не растягивайтесь!» Почему мы подчинились, а не разобрались с этими миномётами, я не знаю. А потом вся наша огромная колонна превратилась в большую мишень. 

Меня спасло то, что из Иловайска я ехал на УАЗике — это была слишком незначительная цель для российских ракет. Какое-то время мы прятались за нашей «бронёй»: шестью БМП сводной роты 93-й и 17-й бригад. Там были отличные ребята, и почти все они полегли, защищая нас. Следом за нами нёсся микроавтобус Volkswagen, в котором ехали наши медики: Аня Мурка, Ветерок и другие. 

Выскочив из того страшного коридора к хутору Червоносильскому, мы оказались справа от двух вкопанных во дворах российских танков. На наших глазах они расстреляли санитарный грузовик с красным крестом. А на наш уазик у них времени не хватило, и мы прорвались к ним в тыл. Volkswagen медиков тоже уцелел, но он полетел не к хутору, как мы, а дальше по дороге… 

Один выживший российский танкист потом допытывался: почему вы не отошли и не окопались, как того требует устав? А мы ведь добровольцы, люди невоенные, устава не знаем. Я даже на Майдане не был. На гражданке работал бригадиром на мариупольских стройках. 

После нашего с Пианистом второго выстрела из гранатомёта по российскому танку у того заклинило башню. Танкисты попытались бежать, но уйти смог только один. Второй танк бил по нам из пулемёта, но это ему не помогло — мы сожгли его. 

Потом побежал с ребятами в ближайшую посадку. Там наши захватили человек двадцать десантников и две российских БМД. Я тогда был в состоянии аффекта, стрелял без наушников и берушей. В общем, от звука собственных выстрелов меня контузило, поэтому я те БМД плохо помню. Зато помню, как тащил через кукурузное поле раненого российского контрактника. У него была перебита рука, и он лишь изредка приходил в сознание. Зачем тащил? Не знаю. Может, думал, что пленные россияне смогут защитить нас от артобстрелов. Наивный! 

К тому времени на Червоносильском собралось уже человек четыреста наших, две трети из которых были ранены. Российские командиры говорили: отдайте нам пленных, бросьте оружие, и мы вас выпустим. Мы уже тогда видели, что сопротивляться бесполезно, у нас ничего дальнобойнее ручного гранатомёта нет: «Донбасс» ведь был штурмовым батальоном, а не артбригадой. В итоге пленных мы отдали, оружие потопили в колодцах, поломали и позакапывали. И оказались в плену. Но больше всего мне обидно за наших раненых: их просто погрузили в КамАЗы и бросили в посадке. Только через два дня их нашёл там Красный Крест. Многие умерли. А мой друг Сашко Сарабун лишился ноги — началась гангрена. 

Одним из тех, кто охранял нас, оказался выживший командир танка, который мы подбили. Мы спрашиваем его: «Что ж ты, гад, расстрелял машину с красным крестом!?» А он: «У меня был приказ!» 

Почти два месяца я провёл в подвале СБУ, а потом нас отвезли на «исправительные работы» в Иловайск. Там мы всё подготовили для побега. В новогоднюю ночь хотели перебить охрану и уйти к своим. Но не успели — нас обменяли. 

Вы только не пишите, как все: «Иловайская трагедия», «Иловайский котёл». Как по мне, лучше назвать ту операцию Иловайским сражением. Да, нас заманили в засаду. Но ведь мы не шли на убой, как бараны. Мы дрались, контратаковали и пожгли к такой-то матери всю российскую технику, которая била по нам c первой линии. Когда наш батальон собрался на том хуторе, мы недосчитались 67 человек. Я думаю, каждый из них взял с собой как минимум одного россиянина. Это была не такая война, как сейчас, а настоящая. Для меня было честью участвовать в ней. 

Смысл жизни

Медсестра
Анна Илющенкова (Мурка)

Танк, который сжёг машину с ранеными, не успел выстрелить по нам.Ветерок, парамедик батальона, всё время отворачивал мою голову, чтобы я не видела, что творится вокруг. Поэтому часть пути под обстрелом я видела только его лицо, по которому катились слёзы. Но всё равно невозможно было не заметить того ада, через который мы прорывались: повсюду огонь и дым, а в горящих автобусах видны скелеты тех, кто ещё полчаса назад улыбался нам. 

Наша медицинская машина сгорела в Иловайске во время обстрелов.Место для меня и двух парамедиков — Ветерка и Дрына — нашлось в зелёном Volkswagen’е батальона «Днепр», с нами ехали Володя Парасюк и его друг Тарас Брус. Тарас вёл автомобиль на большой скорости, и в какой-то момент мне показалось, что мы уже выскочили из-под огня, но тут на дороге появились российские танки. Тарас свернул к посадке, и все бросились из машины. 

Бежать я не могла: в живот попала пуля, а в руку — осколки. Меня потащил Ветерок, который мог бы, как другие, легко скрыться в посадке и уцелеть. Но он не бросил меня, из-за чего был ранен в руку. А потом мы увидели российских десантников. 

Я просила у них, чтобы из нашей машины достали чемоданы с медикаментами, и обещала, что окажу первую помощь российским раненым наравне с нашими. Мне разрешили. Время от времени, теряя сознание, я говорила Ветерку, что делать, что кому колоть. А потом меня положили на носилки и подняли на раскалённую броню российского БТР. Привезли к полевому госпиталю, но там, узнав, что я украинка, просто бросили на землю. 

По ночам был ужасный холод, и я время от времени теряла сознание, но следователям ФСБ до этого дела не было. Они допытывались, не снайпер ли я, угрожали расстрелять и даже палили над головой из автомата. Чтобы разговорить, несмотря на ранения, бросили в яму к другим нашим пленным. 

Перед тем как войти в этот коридор, несколько бойцов отдали мне свои телефоны, чтобы я позвонила их родным в случае чего. Эти телефоны в плену у меня отобрали, а мой собственный не нашли. С него-то я и позвонила на последний записанный номер — журналиста сайта «Левый берег» Макса Левина, который был с нами в Иловайске. Я только и успела сказать, что нашу колонну уничтожили, что многие погибли и попали в плен. Подбежавший российский солдат отобрал у меня трубку. 

2 сентября меня забрали сотрудники Красного Креста. Если бы я провела в плену на день больше, то не выжила бы. Никто мне никакой помощи не оказывал и почти не кормил, я сама должна была заботиться о себе. Время от времени российские рядовые, сжалившись надо мной, кололи морфий, который был в их аптечках, и давали хлеб. 

Я жалею только об одном: не смогла спасти в Иловайске парня с позывным Кущ, получившего ранение в живот. Ему нужна была срочная операция, и я хотела отвезти его в больницу Харцызска, который контролировался сепаратистами. Но Филин, командовавший тогда батальоном, запретил мне. Мол, ты и его не спасёшь, и сама погибнешь, а здесь раненых лечить некому. Я была в отчаянье и позвонила знакомому хирургу в Киев, который по телефону подробно объяснил мне, как сделать дренирование, чтобы выходил гной. Всю ночь просидела около Куща, но так и не решилась прооперировать его. За два часа до выхода наших войск из Иловайска Кущ умер. Впрочем, в том страшном коридоре у него было немного шансов выжить. Санитарные машины россияне жгли с тем же рвением, что и танки, а убежать из них раненые не могли. 

После Иловайска я стала членом большой семьи ветеранов, с которыми меня объединяют узы посильнее кровных. В День медика я фактически круглосуточно отвечаю на поздравления, и все три моих телефона не замолкают ни на секунду. Звонят те, кому я оказывала помощь или кто просто видел меня в Иловайске. Звонят жёны погибших ребят, волонтёры. Я всё время чувствую поддержку этой семьи, и теперь мне ничего не страшно. 

Смертельная гонка

Мы с Маркияном Лысейко из Укринформа сначала работали в Айдаре, а потом поехали в Попасную, в батальон «Донбасс». Вместе с ними были в Первомайске, а потом отправились в Иловайск. Бойцы подтрунивали: «Крутая у вас тачка! Если что, сбежите на ней от обстрела!» Мы смеялись: разве от мин и Градов убежишь на машине? Но вышло именно так. 

Во время обстрелов Иловайска сгорело много техники, но наша Infiniti чудом уцелела. 27 августа в соседний дом попал снаряд, и две машины во дворе оказались под грудой кирпичей, шифера и досок. А у нашей был лишь немного повреждён люк на крыше. Ночью перед самым выходом в Многополье в колесо Infiniti угодил осколок. Но застрял он так удачно, что когда я снова накачал шину, она уже не спускала. Незадолго до этого в нашу машину попросились двое журналистов немецкого канала ARD, Иван Любиш-Кирдей и Георгий Тихий. Если бы я знал, что ждёт всех остальных и что мы прорвёмся, я взял бы ещё кого-нибудь. Но тогда никто ничего не знал. Хотя «коридор», со стороны которого всё время слышались отдалённые выстрелы Градов, изначально выглядел очень подозрительно. 

Мы ночевали в штабе и слышали обрывки фраз командиров. 26–27 августа все бредили танковой колонной, которая идёт к нам на помощь. А потом поняли, что помощи не будет. Многие комбаты были за то, чтобы выходить небольшими группами ночью. Большинство бойцов «Донбасса» хотели самостоятельно разведать путь и уйти по нему с боем. Но в конце концов решили подчиниться приказу командования сектором «Б». Оно к утру 29 августа склонялось к тому, чтобы выходить по заранее оговорённому маршруту, а впереди для страховки везти российских пленных. Такая стратегия стала роковой ошибкой. 

Мы выехали в 7 утра, потом под Многопольем ещё полтора часа стояли на месте, пока над нашей колонной не начали летать мины.Впереди ехал КрАЗ с бойцами, но почему-то никто из них не сделал ни одного выстрела. Танки и БМП тоже не стреляли в ответ на миномётный и пулемётный огонь. Почему? Я не знаю. Но думаю, что если бы все дали бой, исход сражения мог бы быть другим. 

Я старался вести машину очень агрессивной «змейкой», резко набирая скорость и ударяя по тормозам. Впереди и сзади то и дело пролетали ракеты. Когда мы слышали новый разрыв, то инстинктивно пригибались в салоне. Прячась за бортами больших машин, где-то за хутором Червоносильским мы наконец вырвались из зоны обстрела. 

Какое-то время ехали за танком. И вдруг снова пальба, огонь, разрывы. На наших глазах башню танка оторвало, а на капот нашей машины посыпались сверху личные вещи танкистов. И вот тогда я дал газу по-настоящему. Ехал так быстро, как не ездил ещё никогда в жизни. Марик потом говорил, что стрелка спидометра поднималась до 180 км/ч. Всего было три кольца оцепления, поэтому позже, где-то под Новокатериновкой, мы наткнулись и на третью засаду. Но на такой скорости попасть в машину очень трудно. Секунда — и мы пролетели мимо. Тем не менее две пули попали в лобовое стекло, одна застряла в передней двери, другая — в диске, заднее стекло оказалось разбитым вдребезги. Но мы проскочили. 

Сначала поехали в Старобешево, где ещё несколько дней назад на заправке покупали снеки. Никто из нас не знал, что город уже в руках сепаратистов. Поэтому, когда я подъезжал к блокпосту, помахал рукой бойцам и улыбнулся. Они кивнули в ответ. И тут Марик прошептал: «Смотри, на них георгиевские ленточки! Жми на газ!» Но было уже поздно: если бы мы рванули вперёд, нас бы расстреляли. И я так же, махая рукой и улыбаясь, медленно проехал мимо. Хотя по нашей машине было видно, что она побывала под обстрелом. Сепаратисты, видимо, просто не сориентировались. Нам повезло ещё раз. 

Когда мы уже ехали по нашей территории, мне позвонила Аня Мурка.Успела только сказать, что ранена, что колонну разбили и что идёт бой. Когда мы поняли, что кроме нас из этого коридора больше никто не выбрался, нам стало… страшно. 

Моей последней фотографией в иловайской фотосессии был снимок трофейного российского танка Т-72, стоявшего за нами в колонне. А Марик снял грузовик с военными, которые не отстреливались. Вышло так, что наши фотографии, сделанные в Иловайске, стали последними в жизни многих людей. Некоторых из них мы знали близко, с некоторыми дружили. Восьмёрка, Тур, Ред, Мега, Орест — все они полегли там. 

Иловайская трагедия заставила меня разочароваться в силе журналистского слова. Ведь мы были уверены, что наше присутствие защитит бойцов, что даже в самом худшем случае мы не дадим замолчать преступные проколы командования, поднимем шум. Но вот уже прошло два года, а до сих пор неясно, кто отправил людей на эту бойню. Жёны погибших спрашивают нас, а нам нечего ответить. Вот это угнетает больше всего. Впрочем, не меньше, чем тот факт, что во время войны страна живёт обычной мирной жизнью, не замечая войны и ежедневных смертей на фронте. 

Фото: Маркиян Лысейко, Наталья Кравчук / Новое Время, Александр Чекменёв, Getty Images, Укринформ