До чего доводят криминальные приключения иностранцев в России
В России всего две специализированные зоны для иностранцев. Одна — на Дальнем Востоке, другая — в мордовском поселке Леплей. Зона по виду и даже по распорядку дня напоминает обычный пионерский лагерь. У каждого своя кровать, тумбочка с вещами. В комнате отдыха приличный телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр. Есть спортплощадка и даже библиотека. Вот только при появлении начальства заключенные вскакивают, как солдатики, вытягивая руки по швам, старательно держат шаг в строю, внимают каждому слову. В Потьме
Станция Потьма особенно соответствует своему названию в ночное время суток. В тусклом свете привокзальных фонарей едва различимы навьюченные багажом фигуры, высыпавшие из поезда. Увидев новую партию приезжих, шеренга старушек с вяленой рыбой и яблоками заметно оживляется.
— Вы не знаете, где здесь можно поменять доллары? — обращается к ним на ломаном русском один из пассажиров, по всей видимости, вьетнамец.
В ответ ему предлагают купить за $50 ведро яблок и успокоиться. Вьетнамец продолжает поиски обменника на перроне, но в конце концов уныло оседает на скамью в зале ожидания.
— У вас нет сигарет? — поймав мой заинтересованный взгляд, спрашивает он.
— Нет.
— А где здесь обмен валюты, знаете?
— По-моему, его здесь вообще никогда не было.
— Здесь не покупают доллары и не продают сигареты, — с ужасом подытоживает вьетнамец. — К брату еду. Сидит здесь. Первый раз в Потьме. С долларами и без сигаpeт.
Тут я вижу человека в форме. Это замполит Геннадий Вотрин. Его машина совсем недалеко.
Затерянные в глухих мордовских лесах поселки режут слух названиями-местоимениями: Явас, Онаево, Самаево. Сначала мы едем в Явас — центральный поселок Зубово-Полянского района. Всего поселков десять. На них приходится шестнадцать колоний всех режимов, включая две для туберкулезников и наркоманов, участок для осужденных к пожизненному заключению, ВИЧ-инфицированных и иностранцев. Здесь— «красная» зона. Иными словами, здесь нет блатных, а воровские законы не работают. Здесь абсолютный авторитет администрации.
Политкорректная зона
Брата того вьетнамца, который искал в Потьме обменник, я встретила на следующий день в зоне для иностранных подданных и лиц без гражданства в поселке Леплей.
— У вас есть брат? — поинтересовалась я для верности.
— Есть.
— Я видела его в Потьме. Так что готовьтесь к свиданию. — Хорошо.
— Вы давно здесь?
— Уже давно.
— А за что попали?
— Наркотики.
Заключенный мялся, прятал лицо от объектива и при первой возможности скрылся из виду. Начальство сразу сделало нам предупреждение. Против желания иностранцев не снимать. Неполиткорректно. Неграми даже между собой в разговоре не называть. Тоже неполиткорректно. Здесь чтут нормы международного права и имеют опыт общения с представителями иностранных посольств, которые время от времени навещают своих проштрафившихся сограждан. Сразу обратили на себя внимание добротные серые френчи из хлопчатобумажной ткани, в которые одето большинство заключенных,— гуманитарная помощь от швейцарской армии. Правда, ни одного швейцарца здесь не оказалось.
Леплейский контингент пополняется в основном за счет иностранцев, совершивших преступление в западной части России. Изначально она была рассчитана на двести человек, но сейчас здесь сидят четыреста шестьдесят заключенных из пятидесяти стран мира, в том числе афганцы, норвежцы, голландцы, датчане, африканцы. Последних больше всего. Выходцы из Нигерии, Мозамбика, Заира, Камеруна, Зимбабве попадаются, как правило, на наркоторговле. На фоне берез и ярко-зеленой мордовской травы их иссиня-черные лица, сияющие белозубыми улыбками, — экзотическое зрелище. На груди — бирки с именами, неуклюжими в русской транскрипции: Оби, Аго, Асанти.
Зона по виду и даже по распорядку дня напоминает обычный пионерский лагерь. У каждого своя кровать, тумбочка с вещами. В комнате отдыха приличный телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр. Есть спортплощадка и даже библиотека. Вот только при появлении начальства заключенные вскакивают, как солдатики, вытягивая руки по швам, старательно держат шаг в строю, внимают каждому слову.
— Как вы друг друга понимаете? — спрашиваю охрану.
— Нормально.
— По-английски общаетесь?
— Да нет,— смеются,— русский учат.
— Здравствуйте, начальник,— словно в доказательство произносит проходящий мимо мулат, приветственно приподняв кепку.
Молодой охранник рассказал, что некоторые заключенные даже освоили несколько фраз по-мордовски:
— Подходит ко мне тут один из Камеруна и говорит по-мордовски: «Закурить не найдется?» Я чуть чинарик не проглотил.
«Черным буйволам» мешает зима
Все заключенные, с которыми я разговаривала, задавали практически одни и те же вопросы.
— Какая в Москве погода?
— Сколько стоит водка?
— Как сейчас одеваются?
Но общительными оказались исключительно африканцы. С европейцами разговор не клеился абсолютно. Они напрочь отказывались фотографироваться и отвечать на вопросы.
— Европейцы, — подтвердили охранники, — не любят светиться. Африканцы — другое дело.
Истории попадания в мордовскую зону у большинства заключенных разнились только в количестве граммов кокаина, за который их задерживали в Москве.
— Как вам здесь живется? — спросила я.
— Нормально. Только холодно. Русская зима — это ужасно.
— Что, кто-нибудь что-нибудь отморозил?
— Нет.
— Болеете зимой чаще?
— Нет.
— В чем тогда проблемы?
— В футбол играть не можем. У нас международная сборная по футболу. Мы — «Черные буйволы».
— А с кем играете?
— С российской сборной. Из соседней колонии.
— Они правда такие матчи устраивают, — подтвердили охранники. — Орут на весь Леплей.
Все реплики людей в погонах звучат в гробовой тишине. Заключенные мгновенно замолкают и автоматически принимают стойку «смирно». Воспользовавшись паузой, начальство отводит меня в сторону и делает внушение:
— Зачем вы руки им пожимаете?
— А что здесь такого?
— Нехорошо это. У нас говорят: если ты целуешь заключенного, ты целуешь его в задницу.
— Ну я же с ними не целуюсь.
— Все равно. Вы же до них дотрагиваетесь.
Легенда о Клементии
Пару лет назад в Леплее появился костел. О нем говорят с гордостью и почти с благоговением не только заключенные, но и сама администрация. Причем постоянно упоминается некий отец Клементий.
Воскресные службы в костеле проходят под звуки тамтамов
— Отец Клементий — большая фигура в современном католицизме, — повторяли мне на каждом шагу. — Он вхож к самому папе римскому! Он приезжал на открытие и освящение, поэтому наш костел настоящий!
Сам костел представляет собой небольшой аккуратный домик. Захожу внутрь. На окнах и подоконниках кресты, два ряда по шесть скамеек разделены узким проходом, напротив большой деревянный стол, под столом пара тамтамов и горка неведомых мне африканских погремушек.
— Это чьи? — удивляюсь я.
— Так заключенные на них играют, — поясняет начальство, — у католиков так принято. Поют, играют, такие концерты закатывают — на весь Легшей слышно. У них, кстати, служба скоро, сами посмотрите.
Через некоторое время в костел действительно потянулись люди, в основном африканцы. По моим подсчетам, собралось человек восемьдесят. Они неспешно разобрали погремушки, достали молитвенники, и «служба» началась. Прихожане пели. Заунывные, тоскливые мелодии сменялись веселыми и ритмичными. Заключенные от души лупили в барабаны и пританцовывали на место так, что, казалось, вибрировали стены. Все действо длилось около двух часов.
Шеф-повар Голод
Полдень. Время обеда. Уже на пороге свежевыбеленного здания столовой слышно, как стучат ложки.
Обед закончен. Шеф-повар Голод (справа) и его напарник-китаец проводят культурный досуг, изучая продукцию ИД “Коммерсантъ”.
— Лучше не отвлекать заключенных от еды, — настоятельно советует охрана.
Мы остаемся на улице. В проеме зарешеченного окна появляется внушительных габаритов фигура в фартуке и белом колпаке. Колоритная внешность: веселые карие глаза, густые черные брови.
— А это наш шеф-повар Голод, — объясняет охрана. — Что, Голод, дашь интервью?
— Не дам.
— Почему? — спрашиваю я.
— Так вы же первым делом спросите, за что я сижу.
— Конечно.
— А я вам не скажу. Давайте лучше я вас покормлю. Мы проходим на кухню, уставленную дымящимися кастрюлями.
— Вы что, правда будете есть? — вдруг искренне удивляется Голод.
— Ну вы же сами предложили.
Повар до краев наполняет металлическую миску вегетарианской похлебкой и просит угадать, какие овощи в ней плавают. Перечисляя ингредиенты, я неожиданно краем глаза замечаю знакомый шрифт — на подоконнике лежит аккуратно сложенная газета. Подхожу ближе и столбенею: «Коммерсантъ».
— Вы читаете «Коммерсанть»?!
— Да. Мне регулярно передают сюда газеты и еще еженедельники «Власть», «Деньги». Знаете такие?
— Еще как. Я работаю в «Коммерсанте».
— Мне очень нравится «Коммерсанть», — живо реагирует он. — Кстати, и многие заключенные читают. Если не верите, я сейчас схожу за еженедельниками.
Получив «добро» от охраны, Голод отправляется за журналами. В его отсутствие удается выяснить, что шеф-повар Аркадий Голод, проживавший раньше в Тель-Авиве, отбывает в Леплее срок за мошенничество.
— Правда, вины не признает до сих пор, — замечает охрана.
— Не признаю, — Голод вновь появляется на кухне уже с журналами в руках. — Меня подставили. Не хочу об этом говорить. Но если захотите, я расскажу вам об этом через два года, когда выйду отсюда. Приеду в «Коммерсантъ» и дам вам интервью. Идет?
Легенда о барбадосце
Возможно, шеф-повар Голод когда-нибудь действительно приедет в редакцию. А вот еще с одной местной легендой мне так и не пришлось и, видимо, уже не придется встретиться. В Леплее местные жители рассказали мне об уроженце Барбадоса, который считается в Зубово-Полянском районе плейбоем номер один.
Отсидев срок, барбадосец отказался уезжать на родину и решил обосноваться на мордовской земле. Это было нетрудно. Все селянки просто млели от темнокожего красавца. Барбадосец это быстро смекнул, купил велосипед и теперь разъезжает по всей округе, оказывая сексуальные услуги местным жительницам.
— Чистая правда,— подтвердили охранники. — Вот приезжайте лет через двадцать. Увидите, какой смуглой будет охрана мордовских лагерей.
Интуристы за колючкой
В России всех преступников-иностранцев свозят в мордовский поселок Леплей. Наш корреспондент навестил иностранных граждан, попавших за решетку.
…Первый автобус из райцентра выезжает сюда в 6 утра. Он переполнен – женщины с огромными баулами молчат всю дорогу, но куда они едут, понятно без слов. В Мордовии – колония на колонии. На протяжении всего пути попадаются таблички «Внимание, режимная зона». В какой-то момент появляется неприятное ощущение, что едешь по этапу.
Колония для иностранцев в Леплее (ИК-22) внешне ничем не отличается от любой другой. КПП. Металлическая дверь. Решетка. Требование дежурного сдать паспорт и телефон. Еще решетка. Но на входе – огромный стенд с условиями отбывания: кому и сколько свиданий и посылок в год положено. Рядом перевод на английский язык и позитивная установка: «Тебя ждут дома».
Дом некоторых местных сидельцев – на другом конце света. В Леплее мотают срок 208 человек из Гвинеи-Бисау, Бангладеш, Ливана, Кубы, Непала и еще 39 стран. Сидят здесь и граждане стран бывшего Союза. По закону украинцев или молдаван могли бы этапировать куда-нибудь под Магадан – для российской пенитенциарной системы они никакие не иностранцы. Так что, считай, повезло.
К 24-летнему Мехия Фернандесу из Доминиканской Республики мама приезжала только один раз – билет стоит около 2000 долларов, не наездишься. Мехия арестовали осенью 2005 года. К тому моменту он успел поучиться на подготовительном факультете РУДН, поступить в университет, посмотреть Красную площадь и побывать в зоопарке. Три года назад все отечественные СМИ рассказали о драке возле РУДН, в которой зарезали молодого узбека. Дралась толпа, а сел за убийство Фернандес – на 8 лет. В администрации колонии не верят, что он убийца.
Сидельцы называют доминиканца Ромео, потому что в Москве у него невеста. Но еще 5 лет у них будут не свидания, а свиданки. Мехия работает в прачечной колонии и учится в Мордовском университете, к нему специально приезжает преподаватель принимать зачеты и экзамены.
Обучение оплачивает ЮНЕСКО.
– Вернусь домой, буду строить здания и мосты. – по-русски Фернандес говорит неожиданно плохо. – Если мама еще раз найдет деньги на дорогу, попрошу привезти журналы туристические. Очень соскучился по нашим пляжам.
Телевизор в комнате отдыха показывает 1000 каналов. Но драк за эфир нет – кто и что смотрит, решают заранее и в порядке очереди. Когда шел чемпионат Европы по футболу, примерным сидельцам разрешали смотреть матчи после отбоя. При желании телевизор можно настроить и на порноканалы, но настройку регулярно «мониторят» работники колонии, а порно не поощряется. Нарушить правила – значит лишить себя возможности освободиться условно-досрочно.
На тех, кто вышел раньше, здесь равняются. На стене в комнате отдыха красуется список с заголовком в духе соцсоревнования: они освободились по УДО. «Условно-досрочное освобождение» – первая сложная фраза на русском языке, которую учится выговаривать местный осужденный.
Международный язык ИК-22 – русский. До тех пор пока заключенный его не освоит, трудности перевода разрешаются с помощью жестов или переводчика из числа тех же сидельцев. Но команды «Подъем! Построение! Поверка!» понимают все без перевода.
Режим колонии в Леплее не отличается от режима другой колонии. Но делать 15-минутные звонки тут можно сколько угодно раз. Администрация беседы не контролирует. Письма на историческую родину не подвергаются цензуре. Зимой, когда мороз щиплет нос и другие части тела, жителям вечнозеленых стран разрешено опускать «уши» на шапках: что русскому хорошо – немцу смерть, а нигерийцу и подавно.
Педофил Гросман
В ИК-22 есть единственный в Мордовии католический костел. 10 лет назад, когда его начали строить, католиков в колонии было 70 процентов, теперь не больше 10. В костеле работает вьетнамец Гуен Ван Тхин. В СИЗО его называли Путиным. Возможно, если присматриваться к Ван Тхину все отмеренные ему Фемидой годы, что-то похожее и обнаружится…
В этот костел ходят не только вьетнамцы, но и вообще все, независимо от вероисповедания. Каждый молится своему богу, многие просят об УДО.
Но есть и такие, кто на свободу не торопится. Евгений Гросман – единственный в колонии американец и старик – не рвется точно. Гросману 63 года. Он заведует библиотекой с 6000 книг на 38 языках и о работе может рассказывать часами. От него я узнал, что зэки, например, больше всего любят Толкиена, Кинга и «Код да Винчи» Дэна Брауна – он есть тут на русском, турецком и голландском. Между делом Гросман жалуется начальнику колонии Андрею Топольнику на кого-то из администрации: взял книжку и не вернул. С азартом рассказывает о своем друге из Вьетнама Дан Хоан Ха и показывает его фото:
– Ему 7 лет дали за сбыт наркотиков. Но его подставили девочки в Москве, с которыми он ширялся. Дан Хоан Ха был наркоман жуткий, какой там сбыт! Даже обрадовался, когда его взяли. Отсидел 5 лет 10 месяцев, уехал в Ханой, женился там. Я по телефону с ним часто разговариваю, он уверяет, что не колется. Сейчас в бизнесе у дяди. Жалуется, что тот мало платит…
Гросман сидит за педофилию. В Америке он мог бы провести за решеткой остаток жизни. В России – еще три года библиотечной тиши и гречки с мясом на обед, а дальше – свобода.
Экстрадировать заключенного – целая бумажная эпопея: нужно подготовить кучу справок, характеристик, документов. Даже желания самого зэка-иностранца вернуться иногда бывает мало. Если в России ему дали 10 лет, а на родине ждут все 20, наш суд, самый гуманный в мире, на это не подпишется.
Наркоманы Хейг и Махфи
При упоминании британца Тига Хейга администрация колонии нервно вздрагивает. В июле 2003 года при таможенном досмотре в Шереметьево у 31‑летнего лондонского брокера нашли пакетик гашиша. Хейг прилетел в Россию на несколько дней, но остался надолго. Через 15 месяцев он вернулся в Великобританию и написал книгу «Зона 22» (О книге и Хейге – см. ниже: “Банкир из Лондона прошел круги лагерей Мордовии”. На родине его тут же окрестили британским Солженицыным. Краткий перевод этого сочинения давно бороздит просторы Интернета.
Душераздирающая история Хейга о том, как он расписался со своей невестой Люси Вайлз прямо в колонии, потому что ему не разрешали с ней свидания (дескать, не родственница), наверняка выжала слезу у британских домохозяек. Но Андрей Топольник показывает кипу ксерокопий заявлений, написанных той самой Люси: «Прошу разрешить мне свидание с моим женихом Тигом Хейгом». И на каждом резолюция: разрешить. Британца спокойно проведывали и друзья.
Белозубый араб Махфи Голамреза Хамид, который жил с Хейгом в одном отряде, недоумевает:
– Не понимаю, зачем он это написал? Себя героем Англии хотел показать? Нормальный парень был, общительный. Когда женился, администрация дала ему машину, после загса чай всем заварил с конфетами. Он помогал, ему помогали: кто-то посылку получает – вместе ели. Пишет, что замерзал в отряде. Клянусь, раньше нам 2–3 одеяла разрешали! Сейчас вообще газовая котельная, очень жарко. Почему он в посольство не жаловался, если проблемы? Я вот сразу звоню.
Махфи – из Ирана. Ему 33 года. Из них 7,5 он провел за решеткой – впереди еще 4,5 года. Как и большинство, сел за наркотики. Как и большинство, уверяет, что подставили. В Иран его не отправят, потому что там за наркотики – смертная казнь. Русский язык Махфи выучил очень быстро. Следом – японский, таджикский и на всякий случай мордовский.
– Не жалею, что сюда попал, – улыбается Махфи. Здесь вообще многие улыбаются, что для российских колоний нетипично. – У меня столько опыта, сколько у президента Ирана, может, нет. С первого дня, как меня поймали, я пишу дневник на фарси: сколько раз зубы чистил, с кем общаюсь, как индийские фильмы смотрю и плачу. Да, я плачу. Когда из посольства приезжают, я дневники домой передаю. У меня там мама с папой, пять старших братьев и сестра. Я здесь сижу в тюрьме, а они там, как в тюрьме, из-за меня. Отцу – 72, матери – 68. Дай Бог, чтобы дождались. Хотели приехать, но я не разрешаю. Как они будут жить дальше? Лучше позвоню. Жены и детей нет у меня, слава Аллаху. Потому что и за них переживал бы. Вернусь, хочу дочку и сына.
В колонии Махфи ценят. Он – старший повар, с ним работают китайцы, вьетнамцы, непальцы, турки, азербайджанцы. Могут любую сладость испечь.
Напротив ИК-22 находится ИК-5, где сидят бывшие силовики. Они конкуренты – и те и другие пекут хлеб и продают местным жителям. Хлеб иностранцев разлетается за несколько минут. «Ментовский» хлеб за что-то недолюбливают.
ИК-22 – воплощенная в жизнь мечта Маркса и Энгельса. Именно здесь соединяются, пусть и на время, пролетарии всех стран. Вдоль блочной ограды два монгола боронят землю, чтобы не прорастала травой. Со своенравным мерином Малым монголы сразу нашли общий язык – это у них в крови. В небольшом свинарнике почему-то лучше всего управляются кубинцы. Но производство колонии держится на хрупких плечах китайцев и вьетнамцев. Они самые усидчивые и рукастые, все схватывают на лету – и шьют, и готовят, и ажурные шахматные фигурки из дерева вырезают. На Арбате эти шахматы потом с удовольствием раскупают иностранные туристы.
В швейном цехе зэки могут заработать чистыми до 1000 рублей в месяц в зависимости от выработки. На руки их, разумеется, не дают, переводят на личный счет. Шьют здесь охотничьи и рыбацкие утепленные костюмы – заказ частного предпринимателя. За каждый колония получит в среднем 300 рублей. Сам бизнесмен наварит раз в 10 больше. В колонии об этом знают, но цены все равно не накручивают. С заказами и так проблемы.
Тюремщик Мухоммад
Увольняясь из афганской тюрьмы после 6 лет службы, Мухоммад Экбал Баз Мухаммад зарекся возвращаться. Уезжая в начале 1997 года на заработки в Россию, он не знал, что есть поговорка «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».
– Не мог я больше в Афганистане жить, – объясняет этот худощавый мужчина. – Не было условий для человеческой жизни. Тем более 6 лет я работал в тюрьме, надзирал за политзаключенными. Афганская тюрьма ломает человека. Преступников ведь нигде не приветствуют. Однако их понимать и жалеть можно. Среди них много жертв обстоятельств. Я это понимал. Другие – нет. Но для всех хорошим быть не можешь. Были недовольные. И именно они пришли к власти. Стало опасно.
В Москве Мухоммад торговал хозтоварами на Черкизовском и Сходненском рынках. В Кабуле оставил жену, которая младше его на 20 лет, и маленького сына. На те деньги, которых в Москве одному едва хватало на месяц, семья в Афганистане жила полгода. А в 1999 году Мухоммада арестовали за наркотики.
В августе ему исполнится 50 лет. Он мечтает отметить эту дату на воле. Сидеть еще полгода, но Мухоммад надеется на условно-досрочное освобождение и на то, что знакомые, которым он помогал в свое время, соберут ему 400 долларов на дорогу домой.
– Сыну уже 11 лет, – вздыхает он. – А я даже не знаю, как выглядит. Возвращаюсь домой с позором, но без семьи я не выживу. Только здесь это и понял.
Банкир из Лондона прошел круги лагерей Мордовии
И хотя на память, естественно, приходит классический роман Джозефа Хеллера “Поправка-22”, перед нами не аллюзия, не метафора, а подлинный номер подлинной, расположенной в Мордовии, лагерной зоны для иностранцев, в которой с 2003 по 2005 год находился брокер из лондонского Сити, англичанин Тиг Хейг.
17 июля 2003 года Тига Хейга задержали в аэропорту Шереметьево. Рейс из Лондона прибыл в 6 утра, и 30-летний финансист, накануне веселившийся с лондонскими друзьями, с похмелья и недосыпа неправильно заполнил карточку прилета.
Преступление и наказание
Его отправили в конец очереди, и прибежав одним из последних в зал багажа, он подхватил чемодан и пакеты из “дьюти-фри” и поспешил к таможне – ему надо было поскорее пробраться через московские пробки к гостинице, принять душ, переодеться и бежать на встречу с клиентом.
Однако таможенник заставил его остановиться и выразил неудовольствие тем, что в пакетах у Тига было два блока сигарет и две бутылки виски. При этом он сделал характерное движение пальцами, означающее деньги.
Тиг решил, что его спрашивают о том, не ввозит ли он в Россию слишком крупную сумму, и решительно сказал “Нет!”
Тогда таможенник стал перетряхивать все его вещи. И в маленьком кармане джинсов обнаружил немного гашиша, оставшегося там с вечеринки накануне.
Когда Тига задержали в аэропорту, он естественно понял, что ему грозят неприятности. В лучшем случае, он рассчитывал отделаться штрафом в 1000 долларов, а в худшем опасался, что его несколько дней продержат в камере, а потом заставят заплатить огромный штраф и вышлют из страны. Он боялся, что в результате потеряет работу и соответственно домик, оформление покупки которого они с подругой начали, но не успели закончить.
Пять месяцев, которые Тиг провел в предварительном заключении, он тщательно готовился к суду, надеясь объяснить, что он не наркоторговец и не контрабандист, надеясь, что адвокат, нанятый британским посольством, сумеет его защитить, надеясь, наконец, что сработает взятка, на которую его родители пожертвовали свои сбережения. Но ничего не вышло.
Тига Хейга обвинили в провозе 29 г гашиша – то есть количества, как он утверждает, раз в двадцать превосходившего реальное, его речи никто не слушал, адвоката быстро прервали, а те, кто брал взятку, не сочли нужным выполнять свои обещания…
И когда суд приговорил Тига к четырем с половиной годам мордовских лагерей, наказание показалось ему совершенно несоразмерным преступлению.
ГУЛАГ сегодня
Так молодой британец, не говорящий – и так и не научившийся говорить – по-русски, на собственной шкуре испытал то, что известно в Британии только немногим специалистам по России. Да и те, кто представляет себе российскую тюрьму по русской классике, Солженицыну и Шаламову, как правило, думают, что сегодня ситуация изменилась.
Однако, судя по описаниям Тига Хейга, заключенные зоны-22 – африканцы, китайцы, вьетнамцы – хоть и не работают на лесоповале, а либо шьют одежду для заключенных, либо изготавливают шахматные фигуры, но остаются столь же бесправными и подвергаются таким же лишениям, избиениям и унижениям как те, кто попадал в российскую тюрьму и 70, и 170 лет назад.
Африканец Зуби, встретившийся Тигу Хейгу еще в московской тюрьме, обучил его азам поведения в лагере. Одним из основных понятий (и немногих русских слов, которыми Тиг владеет) стала аббревиатура УДО – условно-досрочное освобождение.
Борьба за УДО и составляет основное содержание книги “Зона-22”, и Хейг подробно рассказывает, как приближение к заветной цели или удаление от нее полностью зависело от произвола лагерных начальников и даже охранников.
То, что Тиг Хейг англичанин, наверняка, в глазах многих в России делало его богачом. На самом деле, он происходит из простой английской семьи, отец его – строительный рабочий, мать – домохозяйка. Когда у сына начались неприятности, родители забрали из банка все, что откладывали на старость, оставшись таким образом без пенсии.
Его подруга Люси приехала к нему в Мордовию и обнаружила, что им не разрешают даже обняться – ведь они не были зарегистрированы. Тогда Люси, с помощью британского посольства, зарегистрировала их брак прямо в лагере – что дало им возможность провести вместе двое суток.
Поддержка семьи и посольства, конечно, помогла Тигу выстоять.
Но, как он рассказал в интервью продюсеру Русской службы Би-би-си Джесси Кейнер, лагерный опыт его был страшным.
Тиг Хейг: Я признаю, что то, что я совершил, было нарушением закона, и я должен был как-то за это поплатиться. Но все-таки ошибка, которую я допустил, была крохотной, а между тем из-за нее каждый день в течение двух лет, что я провел в лагере, я в любую секунду мог лишиться жизни.
Я мог умереть там от голода, от избиений, от холода… столько было причин. Можно было даже просто сойти с ума.
Там многие кончали с собой. Помню одного парня, который повесился, а другой запихал себе в рот носки, чтоб перекрыть доступ воздуха… То есть, помимо физических факторов, еще и психологически было очень тяжело.
Мы были оторваны от семей, письма, если не цензурировались, то просто выбрасывались или сжигались. Телефонные разговоры разрешались только внутри Российской Федерации, что для лагеря, предназначенного для иностранцев, не имело никакого смысла.
Я-то звонил в британское посольство и меня соединяли с Англией. Но там у многих условия были хуже, чем у меня, в сто раз хуже. В общем – физически, психологически, нравственно – это был просто ад.
Би-би-си: Но что все-таки помогло вам выжить?
Т. Х.: [смеется] : Шоколад, сигареты, кофе… Это главные взятки в России.
На зоне взяточничество называлось “движения”. Они просто делают твою жизнь немножко легче. В лагере за каждый мелкий проступок, например, что ты не вскочил, когда вошел начальник и не снял шапку, тебе могут продлить срок на полгода.
Никто не задает никаких вопросов, нет никакого разбирательства: если офицер на проверке решил, что ты нарушаешь строй, ты можешь остаться в лагере на лишние полгода.
Поэтому самое главное – это быстро овладеть системой взяточничества. Непонимание этого – то, что я не дал взятку таможеннику в аэропорту, – и послужило причиной всех моих дальнейших неприятностей.
Би-би-си: Но что для вас было тяжелее всего: жестокость, коррупция или ощущение, что Вашей судьбой никто не интересуется?
Т. Х.: Я человек сам по себе абсолютно не склонный к насилию, поэтому жестокость лагерная была для меня очень страшна, но во взяточничестве было трудней всего разобраться.
Особенно в начале, первые полгода, пока шел юридический процесс, уровень взяточничества был просто феноменальный. Там вся система на нем держится. И некоторые говорят: если этой системой владеть, может, все и не так плохо.
Но мне все-таки трудно с этим согласиться. Мне кажется, с таким повсеместным взяточничеством, России трудно измениться и стать нормальной современной страной XXI века. Ей все-таки нужно сделать свою юридическую систему более справедливой и прозрачной.
Сегодня это не так, и страдают от этого бедные – те, у кого просто нет денег, чтобы подкупить нужного человека – они-то и сидят в тюрьме. А богатым преступникам их преступления сходят с рук.
Мне, британцу, было там особенно трудно – потому что раньше мысль предложить что-то служащему или полицейскому никогда не приходила мне в голову.
Но и жестокость, конечно – я не представлял себе, что заключенного можно просто так избить, обыскать…
Мы ведь практически полностью зависели от настроения охранников – если они были в плохом настроении, то запросто могли нас избить, отправить в карцер, на тяжелые работы, как-нибудь издеваться – все это висело над нами каждый день.
Би-би-си: Как вы думаете, почему лагерное начальство мешало возможному досрочному освобождению заключенных?
Т. Х.: Главная причина, чтоб ты продолжал работать. Шахматные фигуры, которые большинство заключенных там вырезало, были очень красивые, и говорили, что на них лагерь неплохо зарабатывает.
Ну, а второе – на каждого заключенного выписывается определенное количество мяса, овощей, муки, и мне рассказывали – не знаю, правда ли это – что повар продает или просто делится всем этим с другими сотрудниками лагеря, так что им выгоднее, чтоб заключенных было больше, чтоб они могли кормить свои семьи. Страшно, правда?
Людей лишают свободы по каким-то дурацким причинам – из-за еды, из-за ничтожной финансовой выгоды. Но когда я пошел к начальнику жаловаться, что меня не освобождают, хотя решение уже принято, он сказал, что-то вроде: “Ты же здесь уже два года, ну еще месяц пробудешь, какая разница?”
Вот это отношение меня поразило. Это месяц моей жизни, а не твоей! Какое право ты имеешь его отнять?
Би-би-си: Много ли вы знали о России до этой истории?
Т. Х.: Это была моя четвертая или пятая поездка. Я ездил в Москву – только в Москву, больше нигде не был – четыре-пять раз для деловых встреч. У меня были и до сих пор есть российские клиенты. Моя работа брокера заключается в том, что я встречаюсь с представителями инвестиционных банков. Ну и для того, чтоб они нам доверяли, мы пытаемся завязать какие-то отношения.
То есть, я приезжал в банк, мы беседовали об инвестициях, о тенденциях развития рынка, о стратегиях и так далее, а после этого я приглашал клиентов поужинать, выпить, поболтать. И до этой истории мне очень нравилось ездить в Москву.
Теперь, конечно, я никогда больше туда не поеду, хотя ничего против русских людей не имею. Наоборот, люди, с которыми я там познакомился, были замечательные.
Они изо всех сил старались помочь мне, когда я попал в лагерь – видно, хорошо себе представляли, каково мне там. Когда мои родственники приезжали меня навестить, мои русские знакомые встречали их в аэропорту, поселяли у себя, кормили и даже возили на машине в Мордовию – а это 10 часов туда, 10 – обратно.
Я совсем не уверен, что англичане бы так поступали. Мне кажется, за пределами России такой активной доброты просто не существует. Мама одного моего клиента, Алексея, даже испекла специально для меня пирог, и он мне его привез, – только я, конечно, его даже не попробовал, все съели охранники.
Елена Самойлова, Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ-Власть
