Брайтонский пляж. Часть 6: истина в вине

Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где всё продаётся и покупается: глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза. Девальвация, безработица, пауперизм. Смотрят исподлобья с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире чистогана.  

Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! Какая духовная мощь! Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят.

Что бы ни случилось с моей страной во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий – эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса. Мне нравится мой народ.
Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз.
Венедикт ЕРОФЕЕВ, «Москва-Петушки»

Помните, у Блока:

И каждый вечер друг единственный
в моем стакане отражен,
И влагой терпкой и таинственной,
Как я смирен и оглушен.
А рядом, у соседних столиков,
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas” кричат.
…В моей душе лежит сокровище,
и ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Истина в вине. Как точно сказано!. Лучше не скажешь. Сколько народу искало истину в вине! А сколько от него погибло! Я сам видел, как Володя Высоцкий трезвел после выпитого стакана. Об этом можно было рассказать много забавного, в частности, о том, как он пропадал во время съемок фильмов, как изводилась от этого Марина Влади – как раз тогда в Белоруссии под Новогрудком и был их медовый месяц.

Только через три дня привезли его не в лучшем виде провонявшие самогоном пьяные трактористы. Но они-то хоть на ногах держались. Не буду об этом рассказывать – сейчас столько у него друзей объявилось – и все, конечно же, с ним поддавали. Брехня это все. У таких друзей не бывает. Он был абсолютно одинок, даже с Мариной Влади. Но не буду рассказывать, потому что опять пошлятиной отметили очередной день его рождения, опять рекой лились фальшивые слова, как в наше время водка.

Господи, как мы пили! Даже те, кто не умел и не очень хотел. Пожалуй, это была единственная свобода – «веселие Руси есть питие». Именно из-за этого отверг святой князь Владимир мусульманство.

Вот говорят, что евреи не пьют. Неправда. По собственному опыту знаю. Вот истина, подобранная на Брайтон-бич:

– Гершеле, ты все пьешь, детка?
– Я пью, тетя Дора, чтобы утопить свои цоресы.
– И что – получается?
– Ах, они умеют всплывать и плавают вокруг меня, плавают.

Когда совсем юным пришел на работу в редакцию, заметил, что к вечеру в конторе намечалось некоторое оживление и начинались сборы в поход «за железку» – надо было перейти трамвайные пути для того, чтобы оказаться в районе «голубых дунаев». Там брали горючее и плавленые сырки. А я-то не умел! Но мне сказали: пока не научишься, толку из тебя не будет. Пришлось учиться. И ничего – наука не хитрая. Весь фокус в том, что «после того как», надо сохранять светлую голову, держаться на ногах и не затевать драку. С опытом это приходит. Тем более, что учителя у меня были что надо. Один из них – мой завотделом – был узником гетто и партизанским разведчиком.

«После того как» Игоря тянуло на боевые дела и когда ему не давали возможности пускать под откос трамваи, он рассказывал, как здорово было в отряде и как ловко он обманывал фрицев и полицаев в гетто. Потом случилось так, что я стал его начальником и мне очень хотелось, чтоб он не пил хотя бы на работе. Мы сидели в одном кабинете, и я все время видел его. Утром являлся раньше всех трезвый, как стеклышко. Иногда он выходил не более чем на 5 минут. Нормально работал, строчил свои футбольные отчеты. И вдруг голова его падает на стол, подхожу к нему – лыка не вяжет. Втихаря увозили его домой, чтоб на глаза начальству большому не попадался. Так было чуть ли не ежедневно.

И для меня нарисовалась партизанская загадка: где он пьет? Это стало идеей фикс. Помог знакомый следователь. Для этого целый день он однажды провел в нашем кабинете, и когда в очередной раз пьяного в драбадан Игоря постоянно приезжавший для этой цели таксист отвез домой, следователь позвал меня в туалет и влез к верхнему бачку, в котором накапливалась вода. Оттуда он извлек три чекушки, которые охлаждались там к завтрашнему дню. После очередной воспитательной беседы с Игорем (а он был года на три меня старше и в школе опекал меня) я рассказал ему о том, что тайна его раскрыта. Больнее обидеть человека было нельзя – крепко ударило это его по самолюбию: партизанского разведчика обхитрили!

Он не пил месяца три. За это время даже успел жениться. Потом все началось сначала, только пил он теперь по вечерам, и тайник его был уже в другом месте. Наше укрывательство и, по сути, поощрение порока привели к довольно печальному финалу: однажды вечером нашего друга (а он пил в одиночку) нашли мертвым на улице возле телефонной будки. Диагноз- острое алкогольное отравление этиловым спиртом. Ему было 37 лет.

Говорят, что евреи не пьют. Как бы не так! Может, в Израиле и не пьют, потому что там жарко. Но в Петах-Тикве на крыше дома мы однажды так дали, что до сих пор помнится. А в юности в нашей же редакции постоянно работали два очень талантливых молодых человека. Семён был литературным критиком выдающихся способностей. Его рецензии, эссе были захватывающе интересны. Однажды вечером, когда номер был уже сдан в печать, Семен «успел», и ему пришло в голову, что он – умирающий Белинский. Остановка была за Гоголем. Его отыскали в телефонной книжке, и Семен ему позвонил…Он прочитал очумевшему человеку по памяти все письмо Белинского к Гоголю. По спаренным телефонам мы слушали, как тяжело сопел «Гоголь», и держались за животы…

Семка проработал в нашей газете дольше всего – аж два месяца. В других редакциях он задерживался куда как меньше. Но мы все-таки решили его спасти, и по большому блату устроили его в специальную клинику, в отделение, которое специализировалось на лечении «дефектов речи». Это было обычное наркологическое отделение, но его так называли для маскировки – негоже, когда в правительственной больнице лечат от алкоголизма.

Через неделю я поехал навестить Семена. Картина, которую я увидел во дворе, окруженном высоким собором, была просто божественной: пациенты сидели за шахматными досками. Сёмка там организовал «межпланетный шахматный турнир», и каждый игрок клал трояк под доску. А он играл в силу кандидата в мастера. Естественно, что он и был держателем «общака», и каждый вечер перед наступлением сумерек в ближайший гастроном снаряжался гонец из числа тех «гроссмейстеров», что занимали последние места. Они ловко перемахивали через забор и возвращались с заветной бутылочкой.

В редакцию наш «Белинский» вернулся хорошо откормленным, посвежевшим, но отнюдь не избавленным от «дефектов речи».

В субботу, после того, как в типографию сдавались воскресные номера, Дом печати закрывался. Учреждение режимное, оно охранялось специальным подразделением милиции, посты которой находились на каждом этаже и особенно у входов в типографские цеха, дабы предотвратить возможные «идеолгические диверсии». А Семен взял моду оставаться в опустевшем Доме печати на воскресенье: никто ему не мешал, можно было читать и писать сколько душе угодно. И при этом подстегивать себя «живительной влагой». Тем более, что в корректорской стоял старый диван, который пережил не одно поколение борзописцев.

В ту ночь «Белинский» неплохо принял на свою впалую грудь, и естественные надобности позвали его в поход. А коридоры в Доме печати были километровыми. И представьте себе состояние молоденького милиционера, который убежден, что никого здесь не может быть. И вдруг он слышит хлопок открывающейся двери, потом гулкие шаги по коридору и опять рычание другой двери. Милиционер выдвигается на исходную позицию в начале коридора, но при этом он не может оставить свой пост у входа в типографию. И что он видит в темноте? Еще раз грохнула дверь, и по коридору прошло во всем белом привидение. Семен тоже думал, что он один на всем белом свете, поэтому разгуливал в кальсонах.

Молоденький милиционер взял трубку тревожного телефона и что-то в него сказал. Судя по всему, что-то о привидениях. Его начальники ему популярно объяснили, что в период развитого социализма привидения по охраняемым объектам не шастают. Но на всякий случай решили проверить, что же все-таки происходит. Пришло еще двое сержантов и с ними старший лейтенант. Они осмотрели коридор – никого. И опять стали объяснять молоденькому менту, что привидений не существует. В это время опять хлопнула дверь. Четверо ментов расстегнули кобуры и достали пистолеты.

Потом они увидели, что по коридору «в белом венчике из роз» движется то, чего не бывает. Все четверо подняли тревогу, прибыло милицейское начальство, и Дом печати озарился электричеством. И они-таки выследили Семена, который еще не протрезвел. И составили протокол. Я еще не успел прийти в редакцию и снять пальто, как бас главного редактора уже гремел в трубке: «Срочно ко мне!». Где мне и был продемонстрирован сей протокол, а редактор сказал, что если он еще хотя бы раз увидит моего Семена хотя бы в пяти метрах от редакции, то мне будет совсем плохо. Добрым человеком был наш Виталий Дмитриевич. Через неделю я встретил Семена в его кабинете, где Семка сообщал главному свежий анекдот.

А вот Борис был известен белорусскому читателю как пародист Язэп Таушчэзны. Это был его псевдоним, хотя он и раскрывал истину – Борис, а для друзей Бома, был так толст, что девчонки из машбюро называли его не иначе как Бармалей или Бомарше. Не было такого писателя, которому бы Язэп Таушчэзны не посвятил эпиграмму или злую пародию. Он не пил – у него была другая странность. Однажды прибежал он ко мне в больничном халате и в волненье жутком после того, как в очередной раз женился:
– Эта мизерабль, эта гнусная баба определила, нет, сдала меня в больницу и там меня лечат – знаешь чем? Голодом! Я неделю ничего практически не ел. Старичок, пойдем разговеемся. У меня ни копейки.

Пошел я с Борисом в «Помойку» – так мы называли свой редакционный, очень даже приличный буфет, заказал ему обед и вернулся в редакцию.

Часа через два вбегает, едва держась на ногах, Семён:
– Спаси меня!
– Да что случилось?
– Этот бармалей, этот земснаряд пустит меня по миру.

И далее Семен рассказал, что, встретившись в «Помойке», оба литератора поспорили: Семен кормит Бориса до тех пор, пока он сможет есть, Борис поит Семена до тех пор, пока тот может пить. Ударили по рукам и приступили.

Ни один поединок не собирал еще столько журналистов – два еврея демонстрировали свои возможности. Семен – алкоголик, ему много и не надо: после двух бутылок «Хераскова», так у нас интеллигентно именовали «херес»,

Семен сдался. А Язэп Таушчэзны работал, как земснаряд, всасывая в себя все, что было в буфете. Там оставались уже только конфеты.

– Где Бома? – спросил я.
– Так он еще там! И все еще жрет.

Я спустился вниз, и скажу вам откровенно, что такого не видел даже в День печати. Буфет был буквально разорен. Народ стоял и хохотал, опасаясь, что Бома скоро начнет пожирать столы и стулья…Мы потом скидывались объединенными силами всех редакций, чтобы оплатить это дикое пиршество проголодавшегося Бармалея.
А потом еще репортеры спорили, что опасней: быть обжорой или алкашом?

Печальный ответ на это оба талантливых человека дали одновременно: они умерли в один год – один от пьянства, второй от обжорства. Человеческий организм не в силах вынести такого издевательства над собой. Печально, но факт – оба рекордсмена были евреями. Я не могу даже представить себе, что бы оба они делали в Израиле при тамошней жаре.

Белорусам было легче: они разминались красненьким в кафе «Батлейка» за углом. Иногда случалось, что некоторые национальные газеты выходили на двух языках одновременно – две полосы у них были на белорусском, а две другие – на русском. Нам бы такое ни в жизнь бы не сошло – вылетели бы все с с работы. Им почему-то сходило. А одна республиканская газета однажды чуть не вышла с шапкой, за которую запросто могли посадить: над разворотом красовалось: «Тебе, родная партия!», но … без начальной буквы всей фразы. Тираж остановили печатники – они, отхохотавшись, забили тревогу.

Захожу как-то в «Батлейку», а там с утра как сидел поэт Степан Гаврусев, так и вечером сидит. Подхожу к нему:
– Степа, привет! Ты ж со мной поделишься?
– Вядомая рэч! Аб чым гаворка? Я ж цябе так паважаю, Валодзька! Падзялюся, але не гэтаю чаркай.
И он быстро выпивает свой стакан:
– Усе, няма больш. Ты, Валодзька, закажы бутэльку, а цябе налью.

Это всё – обычные редакционные будни. Время было такое – пили все. Особенно писатели. Сергей Есенин сильно злоупотреблял. Все знают, что Александр Фадеев страдал алкоголизмом и, когда открылось, что на каждом деле репрессированного писателя красуется и его подпись, нагрузившись как следует, пустил себе пулю в лоб. Александр Трифонович Твардовский, возглавляя лучший журнал советской эпохи «Новый мир», пил водку из носика чайника. Янка Купала в пьяном виде рухнул в пролет лестницы гостиницы «Москва» в столице, правда, сегодня некоторые исследователи пишут, что его сбросили туда чекисты, хотя никаких оснований и поводов для этого он не давал. Просто хочется представить классика героем. А Венечка Ерофеев – классик подзаборной литературы, апологет пьянства, ворвавшийся в русскую классику, как метеор, неожиданно и мощно?!

Может, время было такое, что всем хотелось утопить свои цоресы в вине?

Заглянем в другое время. Это произошло 159 лет назад. Как раз тогда в США проходили выборы. Не президентские, просто в городе Балтиморе выбирали мэра. И градоначальнику на этих выборах надо было набрать как можно больше голосов. И помощники мэра изловили группу оборванцев, затащили их в пивную и выставили перед ними столько спиртного, что эти бродяги проголосовали бы хоть за черта.

Среди этих оборванцев, в дупель пьяных, один оказался совершенно в непотребном состоянии. Ему нужна была срочная медицинская помощь, поскольку он допился до белой горячки. Как выяснилось позже, это был самый знаменитый на то время писатель и поэт Соединенных Штатов. Его имя и теперь знает весь мир – Эдгар По. Его лицо опухло. Он давно не мылся и не брился. Волосы всклокочены, вид отталкивающий.

Грязный сюртук светился от дыр. Брюки свисали клочьями, а цвет рубашки определить было решительно невозможно. Его отвезли в больницу, где любимый всей Америкой писатель два дня метался в белой горячке. На третий день он пришел в себя. Врач сказал ему, что он скоро поправится и сможет опять выпивать с друзьями. Больной ответил: самое лучшее, что могут сделать для него друзья – это пристрелить его. 7 октября 1849 года великий писатель, гордость Америки Эдгар Алан По умер в больнице для бедняков. Ему было всего 40 лет.

Борьба с алкоголизмом и с любителями выпить велась во все времена. Еще в Древней Греции богатые и знатные люди усаживали за отдельный стол рабов и давали им неразбавленное вино в любых количествах. Упившиеся рабы вели себя прескверно, и старшие товарищи воспитывали молодежь: будешь много пить, станешь, как раб. В век просвещения известный германский философ Георг Кристоф Лихтенберг полагал: «Если задуматься над тем, откуда берутся многие великие мысли и дела, то обнаружится, что они не появились бы на свет, если бы все бутылки оставались неоткупоренными. Просто не верится, сколько поразительных идей вылилось через горлышко бутылки».

И был прав, потому что великий Гете, автор бессмертного «Фауста», всю жизнь довольно сильно употреблял, и идею продажи души дьяволу обнаружил на дне бутылке. Он почти все свое состояние тратил на вино, но платил за него неаккуратно. И для того, чтоб виноторговец ему не отказал, очередной заказ на 150 литров вина отправил торговцу от имени жены, сообщив, что муж уже дома, но просит немного повременить с оплатой. Гениальный немецкий поэт ежедневно выпивал не менее трех бутылок мозельского. Грешил этим делом и другой немецкий гений – Шиллер.

Гете утверждал, что все самые слабые места у Шиллера написаны под влиянием алкоголя. А про профессора Геттингенского университета философа Георга Лихтенберга Гете писал, что он пьет, как сапожник.Да и знаменитый профессор признавался: «Без вина в мире ничего нет, по крайней мере – для меня».
Французский писатель Альфред де Мюссе пил ведрами. И не столько ради удовольствия, сколько вдохновения ради. Художник Тулуз-Лотрек пил так, что попал в психушку. Излечить его не удалось: он умер в 36 лет.

Венгерский композитор и пианист Ференц Лист настолько пристрастился к французскому коньяку, что не мог победить эту привычку. В алкогольном ударе упал с лестницы и сломал ногу. Ему строго запретили спиртное, но от этого ему становилось все хуже. Алкоголизм победил его и убил.

Гениальный сказочник Гофман – автор «Житейский воззрений кота Мура» и «Эликсира дьявола» – пил все, что булькает, кроме чая и кофе. Пиво он считал бездуховным напитком, от которого клонит в сон. Правда, он работал в Берлинском суде, поэтому пил только по вечерам. Он пил до галлюцинаций, рождавших в нем гармонию красок, звуков, запахов. Гофман умер в 47 лет от цирроза печени и алкогольного полиневрита.

В молодости сильно пил Лев Николаевич Толстой, но нашел в себе силы с годами отказаться от этого удовольствия. Более того – он все зло мира видел в привычке людей одурманивать себя вином, табаком, наркотиками. Он был убежден, что люди пьют для того, чтобы заглушить свою совесть.

Великий датский сказочник Ханс Христиан Андерсен панически боялся алкогольной зависимости потому, что его мать умерла от беспробудного пьянства.

А что же наши американские классики?

Джек Лондон честно признавался: «Я впервые напился в пять лет». У него есть автобиографический роман «Джон – Ячменное зерно. Воспоминания алкоголика». Он не любил пива, о котором говорил «век бы его не видать». Он сообщает о себе: «Я должен был зарабатывать на жизнь на флоте. А это прямой путь к бутылке».

Он зарабатывал прилично, имел все, что нужно человеку: признание, прекрасный дом, землю. «Вряд ли у ста человек из миллиона есть столько оснований быть счастливыми. И все же я несчастлив, потому что за мной след в след идет король Алкоголь, который стал моим спутником с дней моей юности, поджидая и предательски нашептывая мне свои утешительные слова на каждом углу.»

Очень много пили Эрнест Хемингуэй, Генри Миллер и Уильям Фолкнер. Фолкнер как раз находился в глубоком запое, когда ему была присуждена Нобелевская премия. Он умер в больнице для алкоголиков.

Это, конечно, еще не основания для того, чтобы оправдывать пьянство. Как минимум, надо сначала стать гением, а уж потом себе позволять.

Мне доводилось крепко «нарушать режим» с летчиками, которые говорят: сто метров не высота, сто километров не расстояние, сто граммов не выпивка и сто рублей не деньги. Пил и с актерами, и с писателями, и с шахтерами, а это всегда до утра. Но один, тихо сам с собою – не могу. Да и потребностей нет. Смотрю на бутылку исключительно как на катализатор беседы с интересным человеком. Вот Венечка Ерофеев говорил: «Василю Быкову я бы налил целый стакан, да еще с верхом». Я ему тоже наливал. И он мне.

Кстати, интересную вещь я увидел здесь и очень этому удивился: в синагогах после молитвы верующие евреи выпивают. И наливают гостям. Мне тоже. Думал, что это одна такая пьяная синагога. Оказалось, что не одна. Везде делают лехаим, а потом долго обсуждают абсолютно абстрактные проблемы религиозного характера. И когда я поделился этим наблюдением с умным ребе, он сказал: иудаизм – это не только религия, это прежде всего философия, образ жизни. А какой философ не выпивает?! Ведь алхимики изобрели водку, когда искали философский камень.

Так давайте выпьем, друзья, за трезвый образ жизни. Наливайте!

(Продолжение следует)

Владимир Левин, Нью-Йорк,  «Мы здесь»