Врачи на передовой: Российские медики не подготовлены и творят какую-то дичь, а украинские действуют по западным протоколам

«К ранениям солдат привыкаешь, но вид раненых детей выбивает из колеи». Алексей Юдкевич, украинский комбат-медик

Я комбат-медик. Когда началась АТО, я ушел служить и уже там освоил курс тактической медицины, а во время полномасштабного вторжения я вместе с группой волонтеров занялся гражданской эвакуацией. Все началось с того, что у моего бывшего сослуживца осталась семья в Чернигове, которую нужно было вывезти. Мы придумали относительно безопасный маршрут и смогли их эвакуировать. Слух об этом быстро распространился, и люди начали обрывать телефон с просьбами о помощи.

Позже к нам поступил запрос на эвакуацию из родильного дома, где были брошены младенцы, — им требовался специфический уход, а возможности его обеспечить не было, город был под массивным обстрелом. Нам выделили реанимобиль, а после успешной эвакуации предложили оставить машину себе. Запросы на выезды не прекращались, а учитывая, что в нашей группе было немало людей, связанных с военной медициной, мы решились всерьез заняться спасением раненых на передовой.

У нас сложилось несколько команд из врачей и парамедиков, бо́льшая часть которых готовы выезжать со мной в свободное от основной работы время. Есть коллектив из Запорожской пятой больницы, они меняются сменами, чтобы освободить себе 10–14 дней. Помимо врачей, в командах есть и волонтеры. Например, сейчас с нами работают парамедики, приехавшие из Швеции. Был опыт, когда мы в составе специальных подразделений отправлялись в горячие точки. В последние четыре месяца помогаем на стабилизационном пункте в Бахмуте.

В нашем распоряжении есть специализированная платформа: карета скорой помощи, оборудованная как операционная на колесах, и реанимобиль, которые позволяют проводить так называемую тактическую эвакуацию. В зависимости от места эвакуационная цепочка строится по-разному. Иногда мы забираем раненого, оказываем ему первую помощь и довозим до стабилизационного пункта, где с ним дальше работают медики. Иногда мы сами выступаем в роли этих медиков на стабилизационном пункте.

Если же у раненого торакальная травма, а не простое осколочное ранение, и ему необходима специализированная помощь — дренирование или переливание крови, то мы везем его дальше Бахмута — в Краматорск или Дружковку, проводя все эти манипуляции в пути. Например, когда требуется забор крови в дороге, мы даем отмашку водителю, чтобы он ехал медленнее. Все-таки это не постановка обычной капельницы с пластиковыми трубками, а процедура с использованием железной иглы, и при резком движении игла может травмировать сосуды, но если тактическая ситуация позволяет и нет обстрела, я буду оказывать максимальный объем помощи на месте, потому что шансы на спасение со временем уменьшаются в геометрической прогрессии.

Любой выезд — специфический, и каждый раз случается что-то новое. Два месяца назад в Бахмуте мы оказались единственными, кто мог оказывать полноценную медицинскую помощь, потому что у местной 93-й бригады в машинах скорой помощи были только каталки, а на всю больницу, включая две операционные, — один аппарат УЗИ.

У нас есть команда врачей, работающих по протоколу Damage control surgery: это тактика полевой хирургии, которой они обучались в Штатах. По-другому этот формат еще называют SOST — Special Operations Surgical Teams. Когда мы выезжаем именно такой командой, то я ассистирую на операциях — моя квалификация не позволяет выполнять хирургическое вмешательство: я могу провести интубацию трахеи или переливание крови, но не имею права делать торакотомию, например.

Одна из частых причин смертей — внешнее кровотечение, то есть кровотечение из конечностей, которое очень просто останавливается. Восьмой год войны, а у нас в большинстве случаев люди не умеют пользоваться турникетом <приспособление для временной остановки кровотечения — The Insider>. Довольно часто встречается минорное ранение, где турникет был не нужен, а его установили, затянули и оставили на шесть часов. И в итоге солдат должен был вернуться на службу через три недели, а остался с ампутированной конечностью. Либо наоборот, турникет не дотянули, и к нам доехало уже вытекшее тело. Из-за того что первый человек, оказавший помощь, не был достаточно компетентен, это заканчивается либо летально, либо трагично.

Другой причиной, в 90% случаев приводящей к летательному исходу, становится массовое внутреннее кровотечение. Его можно предупредить, следуя тому самому протоколу Damage control surgery, который у нас мало кто знает. Казалось бы, порядок действий простой: открыть и накинуть зажим, в большинстве случаев накинуть пленку и довезти, а у нас будут возить от одного стабилизационного пункта к другому, пока не дойдет до геморрагического шока. В большинстве случаев начмед, которому доставляют раненого, считает, что кристаллоиды (недорогие солевые растворы, например, физиологический) — это хорошо и при массивной кровопотере необходимо вводить человеку раствор Рингера, а сухая плазма — черная магия. Но на самом деле плазма — это очень эффективное в полевых условиях вещество в виде порошка. При массивной кровопотере им можно восполнять большой объем крови. У нас был некоторый запас этой плазмы, хранящийся в реанимобилях, но два месяца назад в один из них попала ракета, а во втором сдетонировал кислород.

Однажды нам передали раненого, который по всем документам был легким. У него было непроникающее ранение брюшной полости — осколок стесал кусок кожи, и его состояние классифицировали как акубаротравма — повреждение внутреннего уха. Но когда мы его загружали и пристегивали, то обнаружили, что это геморрагический шок из-за перелома бедра. Перелом бедра очень коварен — его сложно обнаружить при первичном осмотре, и это чревато массивной внутренней кровопотерей: внутри мышцы может налить до двух литров крови, что и вызывает геморрагический шок. Заметив это, мы начали переоценку пациента, выявили перелом, провели тракцию — вытяжение кости, и только потому, что у нас была с собой сухая плазма, которой мы стали его активно «наливать», он доехал и выжил. Если бы на вызов приехал экипаж 93-й бригады, которая дежурила в тот день, это был бы гарантированный летальный исход.

Сложного и непредсказуемого в нашей работе много, и ко всему привыкаешь, но всегда остается что-то, к чему привыкнуть нельзя. В наш последний выезд был сильный обстрел города, и российские военные попали по жилому дому. Наши ребята вытащили из здания трехлетнюю девочку, у которой были травмы, несовместимые с жизнью. Она умерла у нас на столе. И если к травмам военных ты привыкаешь быстро, то подобные травмы у детей выбивают из колеи. Дети — самое сложное в этой истории, потому что по непонятным причинам они все еще остаются в городах, и когда ты видишь каких-то контуженых детей, играющих на улице, то это так… ну, в общем, это как-то тяжеловато.

Так же как и мой первый боевой опыт в 2014-м, когда я впервые увидел раненого и впал в ступор. Как выяснилось, это довольно распространенная реакция. Я включился в происходящее, только когда мой напарник надавал мне пощечин. Но тяжелее становится позднее, когда ты оказываешься в спокойной обстановке и можешь все отрефлексировать. Тогда уже становится страшно: ты понимаешь, что вариантов возможного развития ситуации — тысяча, и все могло быть существенно хуже.

«Медики творят дичь, препаратов нет — в итоге огромные предотвратимые потери». Н., российский реаниматолог

Я сам на передовой не был, и российским врачам, которые находятся непосредственно на фронте, строго запрещено говорить с журналистами, так что с вами они вряд ли станут разговаривать. Но я общался с военными медиками, которые ездят на передовую регулярно, они подробно рассказывали о работе, показывали фотографии. Они очень ругают оснащение врачей и парамедиков — все устаревшее, ничего не хватает, вдобавок практически нет никакой подготовки людей, которые там работают, поэтому предотвратимые потери очень большие: порядка 30% погибших от ранений с российской стороны умирают от несмертельных ранений (для сравнения с украинской стороны это цифра составляет 5%). То есть иногда достаточно наложить нормальный жгут, чтобы человек не умер, но либо в укладках нет нормальных жгутов, либо их нет вообще в укладке, либо не хватает самих укладок, либо всё есть, но медики не обучены — вот и получается огромное количество предотвратимых потерь.

Главное, чего нет в укладке, — это хорошего кровеостанавливающего материала. Там есть специальные вещества, которые помещаются в раны, гемостатики, которые останавливают кровь, хорошие жгуты и давящие повязки, но оно либо российского производства, либо китайского, которое очень плохо работает, а у украинцев все качественно, поэтому российские военные медики очень радуются, когда появляется возможность забрать у раненых или убитых украинских военных аптечки и понабрать того, чем их оснастили. Самое лучшее, что есть у наших медиков, — это то, что они сп*дили у украинцев.

У украинцев хорошо организованы парамедики, которые приезжают и забирают раненых, накладывают жгуты, останавливают кровотечение и увозят уже куда-то, где могут оказать помощь. Правда, вот в эти эвакуационные автомобили перестали сажать врачей, только обученный неврачебный состав — это потому, что эвакуационные машины являются целями для наших вооруженных сил. Они очень любят добивать, потому что сразу в одной машине большое количество военнослужащих. Это является военным преступлением — убивать эвакуирующихся раненых, и, естественно, он этого никогда не скажет под запись. Но мне мой знакомый врач гордо сказал, что их «быстро наказывают и уничтожают». Они этого даже не скрывают, а гордятся этим — если видят эвакуационную машину, на которой врачи вывозят украинских раненых, они стараются уничтожать их.

У военных врачей несколько уровней: медрота, медвзвод, госпиталь. Они сначала прямо на поле боя под обстрелом делают какие-то первичные вещи, потом, когда возможность есть, вытаскивают в более-менее безопасное место и там оказывается помощь, потом довозят до медвзвода, где уже только врачи работают, и оттуда, когда накапливается большое количество раненых, их эвакуируют в ближайший госпиталь, например, в Ростов или Белгород. Более тяжелых везут в Москву и Питер. Среди врачей много мобилизованных. Мобилизованные всеми силами пытаются, чтобы их хотя бы больницу определили работать. Большинство не хотят на поле боя.

Вообще уровень врачей на местах достаточно плохой, а хороших опытных военных врачей они не могут отправить, потому что у них на своих местах огромная нагрузка, так что наиболее квалифицированные — в Москве и Питере. Отправили врачей достаточного низкого уровня, которые творят какую-то абсолютную дичь, отсюда очень большое количество потерянных жизней и конечностей, которые потенциально могли бы быть предотвращены, если бы медицинская помощь была организована нормально.

Мой знакомый показывал видео работы украинцев: они там настолько профессионально работают, что их явно инструктировали США или Израиль, по своим протоколам натаскали. Там есть протоколы, которые у них доведены до автоматизма: что делать с тяжелым раненым, чтобы он быстро не умер, как остановить кровотечение и разрешить жизнеугрожающие проблемы, из-за которых солдат может умереть в течение ближайших минут и часов, а потом в таком состоянии доставить его до высококвалифицированного стационара. Это чисто выполнение алгоритма и наличие большого количества хороших расходных материалов. Видно, что у украинской стороны это есть и что их обучили, потому что вряд ли они умели это сами. Очень хорошие тренинги.

У тех медиков, с которыми я общался, есть оружие. Они бой не ведут, оружие на всякий случай у них есть. Они могут пострелять до тех пор, пока не начинается первый раненый, с которым они начинают работать. Этот мой знакомый в мирное время — детский реаниматолог, который работал в обычной детской больнице в Москве. У него какие-то патриотические чувства взыграли, он решил пойти сыграть в войнушку, и он ездит туда фактически добровольно. Это даже не вопрос денег, ему просто все это очень нравится.

Ему лет 45 лет, мозги промыты, рассказывает, как надо уничтожать «хохлов и пиндосов», а потом сам же показывает ролики, как у них все хорошо организовано, а у нас плохо. А если спросить его — зачем тогда нам нести русский мир туда, а не наоборот — нам их, у него готов ответ сразу: «У них все хорошо, потому что они 8 лет готовились к войне, в отличие от нас. Мы-то не знали, что будем воевать». Он достаточно профессиональный в медицинском плане, но с абсолютно промытой головой на тему войны. В целом те, с кем я говорил, настроены пессимистично, но не в том смысле, что мы проиграем, а в том, что война будет очень долгой. Как они психологически справляются с происходящим, я точно не знаю, но мой знакомый выглядит так, как будто регулярно выпивает.

«После того как попали в окружение, пришлось освоить навыки стрельбы». Катерина Галушка, украинский парамедик

Я историк-востоковед, но еще в 2019 году решила, что хочу что-то сделать для победы и нашла себя в парамедицине. Прошла курсы добровольческого медицинского батальона «Госпитальеры» и стала его частью. И с этого момента начались мои поездки на Донбасс в качестве военного парамедика.

Наша ротация находится на первой линии, мы называем ее «ноль». Она равноудалена от всех окопных позиций, расположенных на поле боя. Дежурства во время ротации проходят 24 на 7. Если ты спишь, ты просыпаешься, едешь и забираешь. Сама ротация может длиться от двух недель до неопределенного срока — в зависимости от того, сколько ты готов работать. В отличие от тех, кто служит по контракту, мы сами составляем свой график.

Согласно протоколам MARCH и TC3, мы не должны предоставлять первую медицинскую помощь, находясь на поле боевых действий, так как это угрожает жизни и парамедиков, и раненых. Соответственно, максимум, что можно сделать в окопах, — наложить турникеты на конечности человека и быстро погрузить его в машину. И пока машина движется ко второму этапу эвакуации, в ней оказывается вся необходимая помощь: остановка массивных кровотечений, обеспечение дыхания, циркуляции воздуха, перекрытие всех сложных травм, для которых нужно хирургическое вмешательство, стабилизация раненого, то есть антибиотики, обезболивающие и инфузии.

Обычно мы стараемся делать все очень быстро, пока не начались обстрелы. В момент сильных обстрелов мы можем выезжать, но должны держаться подальше от огня, особенно из малокалиберных орудий — автоматов, пулеметов. Командир группы парамедиков всегда сам принимает решение, забирать ли раненого при массивном обстреле. Были случаи, когда нас не пустили и когда я сама решила не выезжать, понимая, что не могу рисковать жизнью команды. Своей — да, но не других.

Война показала, что даже медикам нужно уметь обращаться с оружием. Изначально наш батальон не приветствовал такую позицию, но после Мариуполя, где медики попали в окружение, многие из нас освоили базовые навыки стрельбы — поскольку ты никогда не знаешь, что может случиться и где эти навыки могут понадобиться. Я тоже прошла специальные курсы и стараюсь раз в месяц ездить на полигон или в тир.

Когда ты видишь раненого, тебе страшно не от вида крови или травм, а от мысли, что ты можешь не справиться. Даже спустя три года я продолжаю испытывать страх, опасаясь, что могу сделать недостаточно, но, к счастью, в моих руках никто не умирал. Оказывая помощь своему первому раненому, я очень испугалась, что неправильно затяну турникет или не так сделаю перевязку. Главное в таких ситуациях — помнить, что в твоих руках жизнь человека и от тебя зависит, каким он может вернуться домой. Я всегда стараюсь охлаждать эмоции и переключать внимание на протокол, убеждая себя, что сделала все, что могла.

Если до 5 марта я просто выполняла свою работу так, как должна была, и это никак не влияло на мое психологическое состояние, то после, когда у меня умер любимый мужчина, каждый раненый и уж тем более каждый мертвый стали даваться мне очень тяжело. Ты и так постоянно испытываешь много потрясений, которые не успеваешь отрефлексировать.

Когда я вижу мертвых, то всегда думаю о том, что когда-то так же лежал тот человек, которого я люблю, или что на месте раненого всегда может оказаться кто-то из близких мне людей, которые сейчас тоже на войне. Иногда психологически сложно это выносить. Что касается раненых, то с ними тоже тяжело: я переживаю за них, хочу, чтобы они выжили, потому что я знаю, что такое потерять человека, и поэтому много нервничаю. Но всегда стараюсь помнить, почему и для чего я начала все это делать.

С начала полномасштабного вторжения я работаю в секторе, который больше обороняется, и тут нет активных наступательных действий, из-за чего чаще всего сталкиваюсь именно с осколочными ранениями, в основном от минометов и артиллерии. Военных с пулевыми ранениями у меня было немного — всего четыре, но они оказались самыми сложными и запомнились мне больше всего. В последнее время раненых было очень много, особенно тех, кто подорвался на противопехотной мине «лепесток». Она опасна тем, что незаметна и очень хорошо сливается с природой. «Лепесток» часто разбрасывают по траве или в городе, и когда военный на нее наступает, ему либо отрывает стопу, либо сильно травмирует.

Как ни парадоксально, на работе я чувствую себя в большей безопасности, нежели дома. На ротации всегда есть дежурный, который предупредит о любой опасности, а находясь в отпуске, я могу не услышать звук воздушной тревоги и никто не будет стоять рядом со мной с автоматом.

«Парни не понимают, почему не умерли, а главное, зачем там были». К., российский военный хирург

Я всю жизнь проработал военным врачом, и то, что происходит сейчас, не вызывает у меня какого-то шока или страха — я не в первый раз в жизни вижу раненых. Это всего лишь моя работа, как работа любого другого врача, просто немного иная специфика. И отличие здесь состоит лишь в том, что в мирное время этих раненых меньше, а сейчас больше, но о конкретных цифрах я говорить не могу, так же, как и о своей работе с военнослужащими, которых привозят из Украины, — я подписывал соответствующие документы.

Я стараюсь не думать о войне, потому что если я начну так обозначать для себя последние события, я должен буду дать этому оценку, принять какую-то позицию, а позицию я принимать не могу. Мой долг как хирурга — прежде всего спасать людей, спасать столько, сколько я могу спасти, а не размышлять, кто прав, а кто виноват в том, что происходит. К тому же вы прекрасно понимаете, какой позиции я должен придерживаться. Это все не про медицину.

Когда сталкиваешься с первым раненым в своей жизни, тебе страшно, но не от крови (вряд ли я пошел бы в медицинский, если бы боялся крови) — ты боишься не разобраться, не хочешь, чтобы по твоей вине кто-то умер. Психологически это тяжело, но нас учат с этим справляться, а чему не научили, к тому постепенно привыкаешь.

То, с чем мы имеем дело сейчас, — это хрестоматийные случаи всего, что только возможно встретить в военной хирургии: всяческие травмы мягких тканей, переломы, ампутации, осколочные ранения разного характера и степени. Все зависит от того, кого к нам доставили, подорвался ли человек на мине или попал под обстрел.

Очень много ошибок совершают те специалисты, которые работали до нас и, очевидно, были заброшены на фронт без соответствующего опыта, — после них пациенты чаще всего лишаются конечности, и это еще не самое худшее, что может быть. Я эти косяки вижу очень часто и понимаю, что если бы раненый столкнулся с более грамотным специалистом, может быть, ему удалось бы сохранить конечность. Я знаю, кого сейчас отправляют, врачи — люди, образующие большое сообщество, и мы передаем информацию друг другу. Когда слышишь что куда-то закинули специалиста, который только что закончил университет или даже не закончил, понимаешь, что будет с теми, кто к нему попадет. Часто даже мы не в состоянии вытянуть больного, несмотря на то что находимся не на линии фронта и можем оказывать соответствующую помощь. По большому счету, наш госпиталь, несмотря на уровень подготовки специалистов, оказался не готов к такому наплыву раненых и к работе в подобных условиях — нередко просто нет необходимого оборудования для проведения исследований.

Раненых привозят очень много, и часто это молодые парни, которые еще не успели пожить, но уже инвалиды, к такому не готовые и внутренне сломленные происходящим. Я этих пустых глаз за последнее время перевидал немало — парни не понимают, почему живы, почему не умерли, а главное, зачем там были.

«Иногда работаем без освещения, генератор есть только в операционной и реанимации». П., украинский военный хирург

До войны в течение двух лет я служил в мобильном госпитале в зоне Операции объединенных сил на Донбассе и не мог покинуть его территорию больше чем на пятнадцать минут, потому что в любой момент могли привезти раненого. Был почти такой же режим, как сейчас, с разницей лишь в том, что раненых было в тысячи раз меньше.

Всегда страшно за этим наблюдать, хотя понятие страха несовместимо с медициной. Мы очень переживаем за пациентов, особенно когда попадаются неординарные случаи и сложно сразу определить, как действовать. Но, к счастью, у нас никто не работает в одиночку: в госпитале целый коллектив специалистов, некоторые из которых имеют 20–25-летний опыт в военной медицине или просто хирургии. Лично я занимаюсь обработкой ран с постановкой аппарата внешней фиксации и ампутациями, но если есть необходимость, помогаю хирургам других специализаций. Важно понимать, что мы оказываем полноценную специализированную помощь, но не высокоспециализированную, так как после нас раненых везут в большие города для дальнейшего полноценного лечения.

70% ранений связано с мягкими тканями, и это число схоже со статистикой времен Второй мировой войны, часть — это огнестрельные переломы костей, малые или большие. Характер ранений напрямую зависит от того, был ли это артобстрел, ракетный удар, работа авиации, разрыв мины или стрелкового боя. Важно, какая именно начинка использовалась в минах.

У раненого может быть огромный осколок, который при этом не задел жизненно важных структур, а могут быть малые дефекты, но с повреждением значимых органов. Например, у пациента нет обширных травм, только маленькое осколочное ранение плеча с повреждением плечевой артерии. Такое ранение при несвоевременном оказании помощи может закончиться либо ампутацией руки, либо сильной кровопотерей, что приводит к шоку и смерти. Чтобы наложить жгут, есть только десять минут.

Прежде чем пациент оказывается в госпитале, с ним работают другие медики. Это намного тяжелее. Если у нас более спокойная обстановка, то врачи, работающие на догоспитальном этапе, должны вытащить раненого с поля боя и быстро оказать первую помощь. Случается, что военнослужащего не могут вытащить несколько дней из-за продолжительных обстрелов, когда все находится под огневым контролем, а медикам нужно сделать так, чтобы он доехал к нам и не умер. Поэтому у нас процент летальных исходов минимальный — все зависит от своевременных действий на передовой.

Несколько дней назад нам пришлось работать в условиях блэкаута, притом что количество поступивших пациентов было огромным. На такой случай в нашем госпитале есть генератор, который обеспечивает работу операционной и реанимации. Но только 10–15% раненых нуждаются в операции, остальных отправляют в перевязочные или в противошоковые. Когда практически отсутствует освещение, работать в таких кабинетах затруднительно. Большие проблемы возникают и на этапе сортировки пациентов: необходимо отделить тяжелораненых от легкораненых, не пропустить ранения, которые не видны, — входное отверстие может быть размером и в миллиметр.

Раненых очень много, но есть те, которых ты запоминаешь надолго, — не из-за тяжести их ранений, а из-за их специфических историй. Один пациент у меня был из Николаева. Когда он служил на Луганщине, у него погибла дочка. Другой — из Львова, до войны он работал садовником и пошел на фронт, не имея никакого опыта. У него были такие добрые глаза. Война вырывает людей из мирной жизни и заставляет брать в руки оружие.

Я слышу много историй от легкораненых пациентов, когда делаю перевязки или общаюсь с ними до операции. Они рассказывают, какова ситуация на передовой, откуда они. Чаще запоминаются раненые с ампутациями. В основном, это травматические ампутации, когда осколком отсекло стопу, плечо, кисть, предплечье, бедро. Такие пациенты запоминаются больше всего, потому что это молодые ребята, которые должны жить, радоваться, полноценно работать и заниматься спортом. Но в их жизнь приходит трагедия, они теряют конечность.

И в зависимости от подразделения и возраста они по-разному с этим справляются. Профессиональные военные понимают, что остались живы и что с протезом можно дальше заниматься спортом и даже служить, а новобранцы и гражданские не верят, что смогут справиться с этим, таким пациентам психологически очень тяжело. У меня недавно был раненый со стопой, которая держалась только на коже и двух сухожилиях. Перед операцией стопа была отсечена, потому что так легче перекладывать человека. Это уже почти полная травматическая ампутация без реконструкции артерий, кости, произошедшая из-за огромного дефекта тканей, которые никогда не приживутся.

Процентов 70% у нас таких, которые уже без конечности и понимают, что останутся без нее. При этом они не чувствуют боли, потому что находятся под сильными седативными препаратами, могут быть в состоянии шока, но не из-за травмированной конечности, а из-за массивной кровопотери. Наша задача при таких травмах — максимально сохранить ткани, чтобы можно было в будущем укрепить их и сделать хорошую культю для протеза. Бывают случаи, когда даже после нашей помощи конечность все равно приходится ампутировать, потому что есть огромные дефекты костной или мягкой тканей, повреждения артерий или же развилась бактериальная инфекция. Мы делаем все для того, чтобы конечность жила, — обрабатываем и отсекаем нежизнеспособные ткани, но это не гарантия того, что она останется.

В нынешних погодных условиях, особенно когда бои ведутся на заболоченной местности, к боевым травмам добавляется еще и переохлаждение. Недавно нам привезли пациента, который три дня находился в поле без воды и еды с огнестрельными ранениями плеча, голени, переохлаждением и жуткими болями. Его выбили с позиций, и он не мог добраться к своим. Мы его прооперировали, и он чудом остался жив, такие случаи — большая редкость.

Автор: Виктория Пономарева; The Insider