ТЮРЕМНЫЕ ЗАМЕТКИ ВЛАДИМИРА БОЙКО. ЧАСТЬ 1

Расценки на чай, водку, проституток и наркотики, предоставляемые охраной донецкого ИВС; как в райотделах варят ширку на продажу и вообще – как оно на нарах? Обо всем этом в части 1 грустной и познавательной повести нашего автора Владимира Бойко, задержанного 25 июня донецкими налоговиками, а в минувшую пятницу по решению суда отпущенного на подписку.

«Говорят, у журналиста в Украине два основных способа прославиться – через некролог или из тюремной камеры. Не мне первому из отечественных бумагомарателей выпала честь похлебать тюремных обедов. И, судя по всему, не мне последнему. От посещения тех мест, где я недавно побывал, не застрахован никто из нашего цеха. Отсюда – совет: ребята, не теште себя иллюзиями – учите УПК.»

I

Первые угрозы со стороны налоговиков в мой адрес поступили 12 июня. То есть, не то, чтобы раньше мне никто не угрожал – граждане прокуроры угрожают «посадкой» после каждой моей громкой публикации, но столь конкретно угрозы прозвучали впервые. В тот день около 10 утра я позвонил в ГНИ в Ворошиловском районе Донецка с просьбой прокомментировать для предстоящей статьи ход внеплановой проверки, проведенной в октябре 2001г. в кафе «Кураж». В результате проверки директор кафе Андрей Ситник стал инвалидом второй группы по причине обширного инфаркта, поскольку ранее даже и предположить не мог, что проверку будут проводить пьяные налоговички, которые, вкусивши хлеб-соли и выпив по бокалу вина, устроят форменный дебош.

Заместитель начальника ГНИ записала мои вопросы, а минут через сорок в кафе начали названивать неизвестные, представляясь сотрудниками налоговой милиции. Жене и дочери предпринимателя угрожали расправой, а касательно моей скромной персоны звонившие заявили: «Уймите Бойко, а не то разорвем». Перепуганные женщины немедленно подали соответствующее заявление в прокуратуру Ворошиловского района, попросив обеспечить их охраной, и сообщили о случившемся в областную налоговую.

Охрану, естественно, никто им не обеспечил (в прокуратуре заявление и рассматривать не стали), а из городской налоговой милиции 21 июня позвонили в редакцию газеты, где я работаю, и попросили подойти – нужно разобраться с жалобой Людмилы Ситник, пересланной им из ГНА в Донецкой области. Вооружившись документами, собранными в ходе журналистского расследования, пребываю в городскую налоговую пред ясны очи некоего господина Сулейманова. Сулейманова интересует, нет ли у меня еще какой информации о налоговых бесчинствах – ему, мол, долг службы велит следить, дабы в налоговые ряды не прокралась гидра коррупции и мздоимства. Я, естественно, говорю, что фактов таких у меня хоть пруд пруди. Привожу пример – начальник налоговой милиции Киевского района г. Донецка Вадим Папаика умудрился продать за бесценок оборудование промышленного предприятия, находящееся в налоговом залоге, без ведома самого предприятия и по цене, в пять раз меньшей оценочной стоимости. Сулейманов начинает нервничать, записывает стоимость оборудования согласно экспертной оценке (550 тыс. грн), продажную стоимость (110 тыс. грн), выслушивает мой риторический вопрос о том, куда делась разница, куда-то выходит. Причина нервозности очевидна – Вадим Александрович Папаика приходится сыном Александру Алексеевичу Папаике, председателю ГНА в Донецкой области. А я, между тем, щебечу, как пташка Божия, не понимая, каким образом оканчивают свой земной путь носители подобного рода знаний.

Следующие три дня были выходными, а во вторник, 25 июня, в редакцию пожаловали двое, представившиеся сотрудниками налоговой милиции. Одного из гостей я хорошо знаю – Артур Воскоян, оперуполномоченный отдела налоговой милиции ГНИ в Куйбышевском районе Донецка. Еще в феврале я уличил Артура и его дружка Мишу Лясковца, замначальника налоговой милиции той же ГНИ, в таких проделках, которые на официальном языке именуются «коррупцией». Воскоян даже звонил мне домой, предлагал порешить дело миром, но я все-таки сообщил об увиденном в прокуратуру Куйбышевского района, а после отказа прокурора возбудить уголовное дело в отношении «сладкой парочки», обжаловал отказное постановление в суд. Слушание было назначено на 18 июня, но ни Куйбышевский прокурор Бойчук, ни налоговые служивые не явились. Следующее заседание – 23 июля.

Второй посетитель представляется старшим следователем Следственного отдела налоговой милиции ГНИ в г.Донецке Максимом Геннадьевичем Сабиной. Мне предложено пройти вместе с ними. Вопрос: «В качестве кого?». Ответ: «В качестве задержанного». Сабина достает из барсетки наручники, я прошу зафиксировать время – 14час.10мин. – и сообщить редактору отдела координаты места моего дальнейшего пребывания.

Наручники водворяются назад в барсетку, Воскоян своей машиной везет нас со следователем в городскую налоговую. Сабина по мобилке вызванивает Лясковца, делится радостной новостью и просит подвезти фотоаппарат.

В кабинете следователя на втором этаже городской налоговой (по соседству с кабинетом Сулейманова) Сабина преображается. Маленький, толстенький, очкастенький, смешно оттопыривающий зад при ходьбе, он изо всех сил пыжится, дабы походить на героя телесериала про милицию: «Что, сука, никак не угомонишься, все статейки пописываешь?».

Первая заповедь при задержании – не вступать в полемику, и тем более не пытаться объяснить, что ты ни в чем не виновен. Если решили задержать – значит, задержат, и не хрен унижать себя просьбами оставить на свободе. Главное – получить в руки любой процессуальный документ, на котором можно было бы изложить свою точку зрения.

Прошу разъяснить мне мои права. Сабина моментально успокаивается, протягивает постановление о возбуждении уголовного дела и протокол разъяснения прав подозреваемого. Читаю постановление и начинаю подленько хихикать – во-первых, дело возбуждено 10 мая, а сегодня 25 июня. При этом дело возбуждено не «по факту», а в отношении конкретно меня. Т.е. немедленно после возбуждения дела мне должны были предъявить обвинение. То обстоятельство, что оно не предъявлено, является достаточным основанием, чтобы Сабину выгнать с работы.

Во-вторых, дело возбуждено по признакам статьи 212 часть 2 УК Украины – «умышленное уклонение от уплаты налогов», мне вменяется неуплата налогов в сумме 54 тысячи грн. Семь лет назад я выступил учредителем небольшого частного предприятия. Почти три года как предприятие не работает, поскольку арендодателем помещений является государственное учреждение, которое наполовину распродано, а наполовину – разграблено, вследствие чего агонизирует. Вывезти оборудование и переехать на новые площади невозможно – оборудование наглухо вмонтировано в фундамент. Так что уклониться от уплаты налогов я никак не мог по причине отсутствия объекта налогообложения. Однако любопытно другое: часть 2 этой статьи не предусматривает в качестве наказания лишение свободы, а потому задержать меня, как это объявил Сабина, и оправить в ИВС невозможно – имеется прямой запрет в законе. Хотя, разве налоговикам законы писаны? К тому же задержать человека, подозреваемого в совершении уголовного преступления, можно только в трех случая – если он, застигнутый на месте преступления, если на его теле или одежде имеются следы преступления и если очевидцы и потерпевший прямо укажут на него как на лицо, совершившее преступление. Другие основания могут применяться только в отношении бомжей.

Я весело смотрю на Сабину. Мне интересно, что же он запишет в протокол задержания? Может, что меня застигли на месте преступления в момент вычитки статьи о коррупции, поразившей областную налоговую администрацию? Или, что на меня прямо указали свидетель Сулейманов и потерпевший Папаика?

Наконец, последнее. Дело возбуждено не налоговой милицией, а прокурором Куйбышевского района. Надо полагать, налоговики упирались до последнего, не хотели позориться с явно провальным уголовным делом, и прокуратуре, обозленной моей публикацией в «Украине криминальной» о похождениях заместителя межрайонного прокурора И.Марченко, пришлось брать ответственность на себя. Тогда понятно отсутствие обвинения – должно быть, в налоговой хотели дело спустить на тормозах и тихонько закрыть, дабы не иметь дополнительных неприятностей, но моя выходка с сыночком Папаики налоговое начальство просто взбесило, вот и решили проучить.

Составляется протокол задержания. Вяло гавкаемся с Сабиной из-за времени задержания – я требую указать 14-10, он записывает 14-25 (время, когда мы вошли в кабинет). Основание для задержания – я, оказывается, не имею постоянного места жительства и скрываюсь от следствия. Браво!

Беру ручку, на протоколе разъяснения прав записываю ходатайство вести производство по делу исключительно на украинском языке (как правило, «скворцы» Азарова знаниями в объеме курса средней школы не обременены, а потому такие невинные просьбы их ставят в тупик). Также заявляю ходатайство ознакомить меня с повестками, которые якобы вручались мне или членам моей семьи. Ходатайство, естественно, отклоняется. Никакие повестки ни домой, ни на работу мне никогда не направлялись, постановление о приводе не выносилось, в розыск я не объявлялся. Бедный Сабина, он еще не полностью осознал, что такое «незаконное задержание», и сколько лет за это дают.

В кабинет заходит мой непосредственный начальник, редактор отдела. Требует объяснений у следователя. Сабина пытается держаться уверенно, но руки трясутся. Он еще не представляет последствий своего безумного поступка, но уже пытается переложить ответственность на начальство, а потому, после ухода редактора, пишет рапорт начальнику следственного отдела в надежде получить письменное указание на мое препровождение в ИВС. Я тоже времени даром не теряю – пишу жалобу в суд на незаконное задержание. Вопрос в том, как передать ее по назначению. Требую пригласить адвоката. Вызванивая защитника, конечно же, ошибаюсь номером, трубку берет корреспондент «Українських новин» Лара Бурмакова. Она уже в курсе, следует блиц-интервью. Сабина звереет. Следующий звонок – в редакцию «Делового Донбасса». Валик Хорошун тоже в курсе. Прошу его разыскать адвоката Коваля и направить в следственный отдел городской ГНИ. Вообще-то, Евгений Андреевич Коваль ведет хозяйственные дела и далек от тонкостей уголовного процесса, но мне правовая помощь не нужна, а человек он крайне добросовестный и будет делать все, о чем я его попрошу – разносить мои жалобы, ежедневно бывать в ИВС и т.п.

Приезжает Коваль, и я напоминаю следователю о своем неотъемлемом праве – иметь беседу с защитником с глазу на глаз до первого допроса. Сабина скрепит зубами, но делать нечего. Воскоян нас выводит в холл первого этажа, где Коваль получает подробнейшие инструкции, с кем ему надо встретиться и что передать.

Первый допрос. Я посылаю Сабину по матушке, что в материалах дела обозначено как «на вопросы следователя отвечать отказался». Требую занести в протокол допроса список присутствующих лиц в составе Воскояна и счастливого Лясковца с фотоаппаратом. Сабина орет, чтобы те вышли в коридор.

Передаю адвокату домашние ключи, деньги, золотую цепочку и жалобу на незаконное задержание. Коваль мчится в суд, меня же со всех сторон фотографируют. Процедура эта совершенно незаконная и мне еще не совсем ясно, где Лясковец будет использовать мои фотографии, но я не протестую – могут запросто приписать сопротивление при задержании. Обыскивать меня Сабина не решается – лишь просит вывернуть карманы. Собственно, ему не до обыска – в налоговой создана целая группа, задача которой не допустить, чтобы мой выход в наручниках был запечатлен на улице журналистами. Начинаются поиски Воскояна, дабы тот подогнал машину к черному ходу. Однако где-то запропастились ключи от ворот. Сабина, весь потный, устало машет рукой: «Хрен с ним, пусть эти падлы фотографируют».

Защелкиваются наручники и меня под белы руки два конвоира выводят через парадный вход прямиком на центральную улицу города. У Воскояна хватило ума припарковаться на многолюдной троллейбусной остановке и у доброй сотни сограждан остались незабываемые впечатления от увиденного. Мы едем в ИВС.

II

Изолятор временного содержания (ИВС) – учреждение, по сравнению с которым следственный изолятор (СИЗО) считается курортом. СИЗО – это место, где находятся граждане, которым предъявлено обвинение в совершении преступления, избрана мера пресечения в виде содержания под стражей и созданы более-менее сносные условия для длительного проживания. СИЗО посещают прокуроры, народные депутаты и вездесущая Нина Карпачева.

В ИВС содержатся граждане, которых никто и ни в чем не обвиняет, их лишь подозревают в причастности к преступлению. А потому и церемониться с ними нечего – в отличие от СИЗО, в камерах ИВС отсутствуют постели, нельзя иметь кипятильник и посуду, бритву и расческу, письменные принадлежности и зеркало. Камера ИВС – это мокрый бетонный пол и отсутствие дневного света, одноразовое питание (несколько ложек каши, кусочек хлеба и чай без сахара) и полчища тараканов. Камера ИВС – это царство вечных сумерек, поскольку света крохотной лампочки, день и ночь горящей над дверью, хватает только на то, чтобы не передвигаться на ощупь. Камера ИВС – это нары (бетонный постамент, обшитый сверху деревянными досками) либо вообще «сцена», т.е. бетонное возвышение по центру камеры, где покотом спят 5, 6, а то и 8 человек (при том, что камера рассчитана на четверых). Но самая главная особенность камеры ИВС – это отсутствие воздуха, ибо маломощной вентиляции хватает только на то, чтобы задержанные не задохнулись в течение первых же суток содержания.

Закон запрещает держать в таких нечеловеческих условиях людей более 72 часов. Правда, в результате «малой судебной реформы» (будь она неладна!), судьи получили право продлевать срок задержания до 10 суток. Эх, взять бы моего однофамильца их Верховного Суда да эти самые 10 суток подержать в одной камере с людьми, такими же невиновными, как и он сам. Ему б объяснили, чем малая реформа отличается от большой. И как можно 10 суток прожить на трех ложках каши и кружке чая в день.

Впрочем, в январе этого года ожидали в Донецке приезда каких-то борцов за права человека. По такому случаю основной контингент ИВС был срочно переведен в «обезьянники» райотделов милиции, где четверо суток, пока не уедут правозащитные эмиссары, задержанные спали стоя. А немногие счастливчики, оставшиеся в Изоляторе, эти четыре дня наслаждались трехразовым питанием (на первое – суп гороховый, на второе – шницель с картофельным пюре, на третье чай с сахаром либо компот из сухофруктов), белоснежными простынями и даже телевизорами. На пятый день о столь знаменательном событии напоминали только штекеры телевизионных антенн, в спешке протянутых в каждую камеру.

Конечно, милицейскому начальству несложно раздать по камерам постели, вкрутить лампочки и истребить тараканов – в каптерке ИВС лежат груды матрацев, ящики с мылом и стоят телевизоры на случай приезда Н.Карпачевой. Но тогда ИВС потеряет свою важную уголовно-процессуальную функцию – перестанет быть местом психологической ломки задержанных.

Я многократно наблюдал, что происходит с людьми, которых хотя бы сутки подержали босиком (как правило, в туфлях имеются металлические супинаторы, а потому обувь могут запросто отобрать при водворении в ИВС) в душной камере на голых нарах. Человека, ранее никогда с криминальным миром не пересекавшегося и даже не ведавшего о самом существовании ИВС, разбивает просто психологический паралич, помноженный на полное незнание своих прав и угрозы следователя продержать его в таких условиях несколько лет. Через сутки (максимум – трое) такой задержанный подписывает все – и признание собственной вины, и отказ от защитника, и явку с повинной. А следователь-змей шепчет: «Ты только подпиши – и сразу на свободе, в кругу семьи, а потом, на суде, ты всегда можешь отказаться от своих показаний. Главное – подпиши сейчас, что ты просишь предъявить обвинение в отсутствие защитника». И задержанный (какой-нибудь генеральный директор какого-нибудь «Львовоблэнерго») подписывает.

Вот в какое замечательное место везет меня Воскоян, дороги он не знает, и я подсказываю. Возле ИВС водитель в растерянности останавливается, приходится объяснять, что делать дальше. При входе – дверной звонок, Воскоян звонит, показывает протокол задержания, и мы через открывшиеся ворота въезжаем в арку. Впереди – также ворота, которые открываются после того, как закрылись задние. Мои конвоиры в растерянности, во всяком случае, даже наручники одеты на меня не по правилам – нужно, чтобы руки были за спиной, а не впереди. Ничего, еще пару лет азаровщины, и они научатся.

В ИВС о моем прибытии уже знают. Для меня так и осталось тайной, какие сработали рычаги – звонки ли журналистов, влияние ли моих друзей, но по уходу Воскояна мне предлагается отдельная камера с постелью, телевизором и домашней утварью. Я отказываюсь и прошу поместить меня в общую камеру – буду вместе со всеми. Дежурный удивлен настолько, что не решается меня даже обыскивать и проверить металлоискателем – ограничиваемся выворачиванием карманов и поднимаемся на второй этаж. Камера №6.

III

Первое впечатление – ну и темень. В камере четверо нар – двое слева от двери, по одной по центру и у правой стены. Слева поднимается парень лет 23-х: «Олег Москаленко, 187, часть 4». «Эко тебя, парень, занесло, – думаю, – разбойное нападение в составе организованной преступной группы». Знакомимся. Олег был задержан в конце мая, оттрубил свое в ИВС, после избрания меры пресечения 7 июня был переведен в СИЗО. Однако по непонятным причинам 21 июня вновь оказался в ИВС. Ни его адвокат, ни родные не знают где он, передач, естественно, никаких. Спрашиваю:

– В СИЗО хочешь?

– Конечно, там, по крайней мере, жить можно, – Олег показывает на мокрый пол и каких-то мокриц на стенах.

– Почему не подаешь жалобу в суд на незаконное помещение в ИВС?

– А разве можно?

– Во всяком случае, есть такая статья 55 Конституции, которая гласит, что гражданин может обжаловать в суд любое действие или бездействие любого должностного лица.

– Но как? У меня здесь отобрали ручку, да и почтальон в камеру не заглядывает?

Я стучу по «кормушке».

– Командир, шестая.

– Что надо?

– Сообщите начальнику, что нужна ручка и бумага для подачи жалобы.

– Не положено.

Через час – проверка. В камеру заходит начальник смены, выкрикивает фамилии, мы с Олегом должны назвать имя-отчество. Охранник с огромным деревянным молотком стучит по решетке – не подпилена ли. Предназначение окна в камере мне совершенно непонятно – уж лучше бы заложили вообще. Свет оно практически не пропускает. Решетка – металлический лист с дырками.

Поясняю начальнику смены, что нужно подать жалобу. В ответ мне деликатно разъясняют, что это невозможно – здесь жалоб не подают. И уж, во всяком случае, не принимают.

Весь вечер Олег проходит со мной свои «тюремные университеты» – права задержанного, подозреваемого, обвиняемого, подсудимого, заключенного, сроки досудебного следствия, порядок обжалования приговора и постановлений суда. Со своей стороны, я узнаю массу нового – порядки в ИВС и СИЗО, расценки на чай, водку, проституток и наркотики, предоставляемые охраной. Выслушиваю разные тюремные байки. Вечером дают кипяток, но у нас, к сожалению, нет чая. Проблема с постелью решается очень просто – Олег делится со мной газетами, которыми я укрываю центральные нары. Под голову – наполненная водой пластиковая бутылка. На случай визита клопов или тараканов, брюки заправляются в носки, рубашка – в брюки. Впрочем, поможет ли мне это, если учесть короткие рукава? К счастью, никакой посторонней живности, кроме мокриц, в камере не обнаруживается.

Но самое главное – моя камера примыкает к вентиляционному колодцу и потому в ней можно жить. Привыкнуть можно ко всему – к отсутствию света, мокрому полу, холодному чаю без сахара и заварки. Но нельзя привыкнуть к отсутствию воздуха. С камерой мне просто повезло.

Олег долго и с содроганием рассказывает, как его пытали в областном УБОПе. Главным обвиняемым по делу проходит его брат, Олег лишь «пособник» (по версии следователя – якобы заказал такси, чтобы перевезти чужие вещи), брата вообще превратили в кусок мяса после того, как в дело вмешался народный депутат – отец подруги потерпевшей. Брат сейчас тоже находится в ИВС, но что с ним – неизвестно, поскольку у его нет защитника. Адвокат запросил тысячу долларов, и родители, продав все ценности, смогли оплатить услуги только по защите Олега, рассудив, что спасать надо того, кто менее виновен.

-А твоя мать в качестве свидетеля допрашивалась? – Спрашиваю я у сокамерника.

– Нет – мать здесь ни причем.

– Тогда почему бы не взять ее в качестве защитника?

– Но ведь она не адвокат и вообще ничего в законах не понимает!

– Зато она близкий родственник. Вам с братом защитник-юрист до суда и не нужен – это пустая трата денег. Вам нужно, чтобы вас не били. Но никакой адвокат не станет приходить ежедневно в СИЗО и проверять, живы ли вы, а мать – станет. Защитник (в том числе и защитник-мать) может видеться с подзащитным хоть ежедневно и без ограничения времени, а личные вещи и записи защитника не подлежат досмотру. Так что сделай вывод.

Смотрю, парень ожил. Вопрос только в том, как сообщить брату о том, что он должен заявить соответствующее ходатайство. Обещаю Олегу разыскать мать, как только выйду на свободу. В чем, по правде говоря, не уверен – налоговики прекрасно понимают, что мое освобождение будет иметь для них неисчислимые последствия. А может, они надеются меня сломать за время пребывания в ИВС? – Так ведь я не генеральный директор этого самого «энерго», ломать меня – себе дороже.

Поздним вечером в камере появляется «стукач» Миша. Он – счастливый обладатель матраца и подушки. Миша нудно пытается расспросить Олега про эпизоды его дела, про соучастие брата. «Миша, – не выдерживает Олег, – а ты меня не помнишь?» У того даже ноги подгибаются. «Мы же с тобой уже были в одной камере в ИВС, когда меня задержали. Ты, правда, тогда к другому цеплялся. Кстати, а тебя что, выпустили тогда?». Миша начинает что-то блеять, судорожно закуривает и поворачивается ко мне. Он человек «со стажем» и мы долго и увлеченно обсуждаем диспозиции статей 308, 309 УК – Миша несколько раз «мотал срок» за незаконное хранение наркотиков. Он взахлеб вспоминает судью Ворошиловского райсуда Князькова, впаявшего ему всего один год и ни разу не оскорбившего в ходе процесса. Спору нет, Валерий Владимирович действительно один из немногих порядочных судей в этом городе.

Уже ночью в камере появляется 15-ти летний Игорь Волков, нещадно избитый в Калининском райотделе. Он подозревается в соучастии в нескольких кражах и грабежах. Никаких прямых доказательств его вины нет, все претензии к нему со стороны следствия основаны исключительно на показаниях 14-ти летнего подельщика, который утверждает, что такому плохому делу, как вырывать из женских рук сумочки, его научил Игорь, который стоял неподалеку и все это видел.

Я поясняю «малолетке», как от «соучастия» перейти к «недонесению» с последующим снятием обвинения по причине недостижения им 16-ти летнего возраста. Дело осложняется тем, что не далее как в феврале Игорь получил свой первый срок – пять лет условно за угон автомобиля. Поэтому вне зависимости от того, какое наказание будет по новому приговору, пусть даже самое мягкое, первый срок придется отбывать от звонка и до звонка. Если, конечно, у родителей не хватит денег на оправдательный приговор. Со своей стороны парень развлекает меня рассказом о том, как застал в райотделе двух оперов, которые в кабинете следователя варили «ширу» на продажу.

Наутро дежурный забирает Мишу «на райотдел», а Игоря – «на санкцию». Нас с Олегом переводят в 17-ю камеру. Через час я один возвращаюсь на прежнее место – камера убрана, пол вымыт. Должно быть, Олегу следователь подберет новую компанию – без меня с моими советами и с новым Мишей.

В дверь стучит дежурный: «Бойко, на выход без вещей!». Значит, пришел либо адвокат, либо следователь. Опускаемся на первый этаж, в кабинете для следователей сидит Коваль. Он принес поесть (пакет с едой сдан охранникам) и массу новостей. Донецк гудит, моим задержанием возмущены даже те люди, которые не здоровались со мной по идейным соображениям. Сабина был у меня дома, допрашивал мать (после развода бывшая жена с ребенком вернулась к своим родителям, я живу в двухкомнатной «хрущобе» с 74-летней матерью). Мать плакала и просила меня выпустить хотя бы потому, что на свою пенсию она не проживет. Сабина долго рассказывал, что ее сын спутался с дурной компанией, заливался соловьем о том, как он мне хочет всячески помочь. Попросил разрешения осмотреть квартиру, удивлялся бедности. Поскольку всю мебель забрала бывшая половина пять лет назад, соседи подарили матери старый диван, стол, пару стульев – так и живем. Нашел три ценности – факс, синтезатор, на котором я учу играть 6-ти летнюю дочь, и компьютер, приобретенный мной в марте в рассрочку (еще и половины не выплатил). Потом мать чего-то подписывала, не читая (она закончила два класса сельской школы и с грамотой у нее напряженка, к тому же очень плохо видит).

Вечером в камере опять Миша с матрацем и Игорь. Малолетка остервенело матерится и отмывает перепачканные тушью руки. Значит, судья утвердил представление следователя на избрание ему меры пресечения в виде содержания под стражей. Игорь уже не задержанный, а арестованный, который завтра будет препровожден в СИЗО, находящееся в нескольких сотнях метров от ИВС. А сегодня по такому случаю Игоря в ИВС сфотографировали для дела и сняли «пальчики».

– Какой судья постановление выносил, – интересуюсь я, – Ушенко или Домарев?

– А … его знает, черный такой. Я ему говорю, что меня двое суток держали в райотделе и били, а он: «Рот закрой». Я только хочу слово сказать, а судья: «Отдыхай».

Ко всему прочему, сегодня выяснилось, что подружка Игоря беременна и твердо решила рожать. Тут действительно заматеришься. Пацан полночи терзает меня расспросами о перспективах своего дела, под моим чутким руководством учится складывать и поглощать сроки, все подсчитывает, что ему дешевле – дать взятку следователю или уже непосредственно судье.

Опять утро, опять проверка. Мы прощаемся с Игорем. Парень еще не знает, что его ждет, а я не хочу расстраивать. Он попадет в СИЗО на так называемую «малолетку», оказаться где не хотел бы даже я. «Малолетка» – это явление, обогатившее язык словом «беспредел».

Сегодня я по-любому увижусь со следователем – поскольку дело возбуждено в отношении меня, в течение двух суток с момента первого допроса мне должно быть предъявлено обвинение и избрана мера пресечения (очевидно, подписка о невыезде). Задача следователя – рассказать, как он меня любит, как мне было плохо в ИВС и как мне будет еще хуже в СИЗО, если я не признаю свою вину хотя бы частично и т.д. Сабина жаждет увидеть следы моей ломки – покорность в глазах и готовность подписать любую бумагу за возможность в дальнейшем спать под одеялом. Придется Сабину огорчить. Бытовые неудобства ИВС для меня таковыми не являются. Если бы налоговые умники раньше поинтересовались моей биографией, то они бы знали, что я с рюкзаком облазил весь Крым, бывало, по два месяца спал на голой земле с камнем под головой, и вообще уже не помню, когда покупал последний раз билет на поезд – до такой степени привык ездить на третьих полках. А друзья иначе как Маугли меня и не называют.

«Бойко, на выход с вещами!». Вещей у меня нет – только оставленные Олегом газеты. Внизу ждет Воскоян и два конвоира с наручниками. Поскольку налоговому начальству показалось неудобным возить меня на глазах журналистов на частной машине «лепшего друга», для перевозки моей персоны выделен микроавтобус. Следуем в городскую налоговую.

(продолжение следует)

Владимир БОЙКО, специально для «УК»