ТЮРЕМНЫЕ ЗАМЕТКИ. ЧАСТЬ 3.

Продолжаем читать Владимира Бойко, который не даром кормил клопов в ИВС.

«…Судья находит соломоново решение: «Поскольку производство ведется на русском языке, я не буду рассматривать украинский экземпляр, он для меня необязательный».

«…С одной стороны, про Пискуна, в отличие от Васильева, я еще никаких гадостей написать не успел. А потому, вроде бы, его назначение должно быть мне только на пользу. Но с другой…»

«…Не убивал я его, не убивал». – «Зачем тогда протокол явки с повинной подписал, – пожимаю плечами я, – все равно пришлось бы тебя выпускать, ты бы и сделал заявление о способах ментовской работы». Сергей поднимает на меня глаза: «Тебе когда-нибудь противогаз, заполненный нашатырным спиртом, на голову одевали?».

«…на правом плече – маяк свободы, на левом – могильный крест с подписью ГУЛАГ. На соседние нары, утирая мокрое лицо, усаживается мое журналистское счастье – один из наиболее уважаемых криминальных авторитетов Донецка, 66-летний Николай Михайлович Савченко, более известный как Квадрат, признанный особо опасным рецидивистом еще в начале 60-х и сейчас задержанный после трех месяцев розыска по подозрению в убийстве милиционера».

Судебный фарс продолжается

– Бойко скрывался от следствия, а потому его задержание законно и обосновано, – ведет дальше свою песню Сабина.

– Где же это я скрывался, уж не в редакции ли газеты?

– Ваша честь, – взывает к Якубенко следователь, – то, что Бойко скрывался, подтверждается тем, что он не приходил к следователю.

– Ваша честь, – возражаю я, – я еще раз категорически заявляю, что ни меня, ни членов моей семьи, ни моих друзей ни начальство никто не поставил в известность о возбуждении в отношении меня уголовного дела. Если бы следователь мне просто позвонил домой, то я бы сразу пришел, даже без всяких повесток. Я был в налоговой милиции накануне задержания – позвонил Сулейманов в редакцию, попросил меня подойти, я и подошел.

– Не верьте ему, – кричит Сабина, – Бойко приходил к Сулейманову для того, чтобы собирать обо мне информацию, а вовсе не по заданию газеты. В деле есть рапорт Сулейманова об этом.

– В коридоре стоит редактор отдела, к которой обращался Сулейманов с просьбой меня разыскать, допросите свидетеля.

– Никаких свидетелей, – кричит Якубенко, – тут Вам не суд.

– А я, Ваша честь, в этом и не сомневаюсь.

Сабина продолжает:

– В деле есть рапорт Воскояна о том, что он приходил к Бойко домой с повесткой, но дома никого не было, а это полностью доказывает то, что Бойко не имеет постоянного места жительства.

– А Вы почтой повестку направить не пробовали? – спрашиваю я. – Ваша честь, – продолжаю дальше, – обращаю Ваше внимание на то, что я не подписал постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого, поскольку, во-первых, следователь не разъяснил мне суть обвинения, а во-вторых, русский и украинский вариант отличаются между собой. В русском тексте записано, что я виновен в неуплате налогов в сумме 117 тысяч грн., а в украинском – в сумме 33 тысячи грн.

– Это не имеет никакого значения, мы сейчас не суть обвинения рассматриваем, а меру пресечения выбираем, – кричит судья.

– Отнюдь, – не унимаюсь я, – избрать меру пресечения в виде содержания под стражей возможно только в том случае, если вменяемое преступление предусматривает в виде наказания лишение свободы на срок более трех лет. Если я обвиняюсь в неуплате 117 тысяч, то это соответствует части 3 статьи 212, и содержание под стражей допустимо, но если в неуплате 33 тысяч – то в таком случае я обвиняюсь по части 1, и ни о каком содержании под стражей речь идти не может – эта часть не предусматривает вообще досудебного следствия, только протокольную форму подготовки материалов.

– Что Вы мне какие-то бумажки суете, на русском языке, на украинском, – кричит Якубенко (он вообще все заседание проорал), – меня интересует только тот текст, который находится в деле. В деле у меня – русский вариант.

– В деле оба варианта, можете проверить, – бросаю я.

Якубенко листает материалы и убеждается, что в дело вшиты, действительно, оба варианта – и русский со 117-ю тысячами, и украинский с 33-мья. Тогда судья находит соломоново решение:

– Поскольку производство ведется на русском языке, я не буду рассматривать украинский экземпляр, он для меня необязательный.

– Ваша честь, – вновь поднимаюсь я в клетке, – в соответствии со статьей 10 Конституции Украины государственным языком является украинский и я не вижу причины игнорировать документы, составленные на этом языке.

Тут (о, боги!) поднимается Коваль:

– А я с Бойко не согласен. Как сочувствующий идеям коммунистической партии, я полагаю, что русский язык является средством межнационального общения, и потому…

– Евгений Андреевич, – обрываю я своего защитника, – у Вас нет желания помолчать?

– Так что же будем делать? – чешет репу Якубенко.

– Ваша честь, – говорю я, – надо просто посмотреть акт налоговой проверки, на который ссылается постановление, и окончательно уяснить, какова же была сумма недоимки.

Якубенко листает дело, но никакого акта там, естественно, нет, что и требовалось доказать.

– Так тут даже опись документов отсутствует, – удивляется судья.

Поднимается прокурор:

– Уважаемый суд, произошла просто описка. Конечно же, недоимка составляет 117 тысяч, просто следователь ошибся, когда писал постановление.

– Ну, так примите меры прокурорского реагирования к следователю, – заявляю я, – акта налоговой проверки нет, сумма недоимки написана с потолка, это что – нормальная следственная работа?

Опять поднимается Сабина:

– Ваша честь, я прошу удовлетворить представление и отправить Бойко в СИЗО. Это – лживый тип, он все преувеличивает. Например, Бойко в анкетных данных сказал, что у него на иждивении находится мать 74-х лет и 6-ти летняя дочь. Это действительности не соответствует, на иждивении у него только дочь. Что же касается матери, то наоборот, это он у нее на иждивении, пенсию забирает, в деле есть показания матери.

– А какова пенсия? – спрашивает Коваль у Сабины.

– 120грн., есть справка.

– Но каким образом на 120грн. могут прожить три человека, и куда же деваются гонорары Бойко? – удивляется Коваль.

– Да и зачем мне пенсию отбирать, – вставляю я, – мне украденных 117 тысяч хватит надолго.

– К тому же, – продолжает Сабина, в деле имеются данные о том, что Бойко может выехать на длительное время из Донецка. Как показала его бывшая жена, он раньше каждое лето уезжал в Крым на полтора месяца, и в этом году хотел, планировал даже дочь с собой взять. Я полагаю, что для недопущения этого необходимо взять обвиняемого под стражу.

Судья опять начинает листать дело, и тут выясняется, что следователь не предоставил полного комплекта документов, необходимых для моего ареста – нет копии протокола задержания и еще нескольких бумажек. Встает прокурор.

– Уважаемый суд, дело в том, что за последний год, с момента введения нового порядка взятия под стражу, следственный отдел налоговой милиции города еще никогда никого не арестовывал. Поэтому следователь, по неопытности, не знал, какие документы нужно представлять в суд.

– Имею ходатайство, – я опять встаю со своей скамьи, – прошу вынести частное определение в адрес ГНА в Донецкой области относительно профессиональной беспомощности сотрудников следственного отдела ГНИ в г.Донецке.

– Все, достаточно, – кричит Якубенко, – суд удаляется на совещание.

Судья уходит, вслед за ним убегает Сабина – будут совещаться, что же со мной делать. Слышу голос следователя, обращенный в коридоре к охраннику: «Никому не расходиться. Сейчас повезете его назад».

Я теряюсь в догадках относительно будущего судебного вердикта. При всей ненависти ко мне что судьи, что следователя (Господи, а ему-то я что плохого сделал?), мой арест при таких «аргументах» вызовет скандал с последующей отменой постановления апелляционным судом. Якубенко лишняя отмена вовсе не к чему. С другой стороны, выпускать меня никто также не намерен.

Коваль протягивает мне записку от друзей. В ней – слова поддержки и предложение сменить защитника. Приведен список адвокатов, согласных меня защищать. Мои милые преданные друзья не понимают, что Евгений Андреевич является для меня идеальным защитником, который нужен мне на время моего задержания (и возможного ареста). Наверное, он не очень впечатляет как трибун, зовущий на баррикады во имя моей свободы, но мне нужно не это, мне нужно, чтобы кто-то передавал мне каждый день поесть. Одним из способов ломки в ИВС является изоляция от внешнего мира. Как правило, следователь дает указание не принимать передачи для задержанного, который, не имея свиданий с родными, томится в полной безвестности, к тому же, без еды, без чая, без курева. Кстати, как потом выяснилось, то же правило было применено и ко мне, передачи, которые пытались мне передавать мои друзья, в ИВС просто заворачивали назад. И ко мне доходила только еда, ежедневно приносимая Ковалем, поскольку отказать адвокату начальство ИВС просто не смело. Стали ли бы ежедневно приходить ко мне все эти маститые юристы? Не думаю. А вот Коваль – приходил. Поэтому, раз уж так настаивают авторы записки, я могу взять еще одного защитника, но от Коваля отказываться не буду ни в коем случае. Обращаю внимание на фамилию Салова, может согласиться на его участие, как человека пострадавшего в этих же стенах от этих же судей? С другой стороны, Сергей Петрович – это неизбежный политический флер, который мне абсолютно ни к чему.

Мы – я в клетке, прокурор и гривастая тетка в зале, – ждем судью и чешем языки. Прокурор явно умнее следователя и даже не пытается делать вид, что не знает, почему я оказался в таком неуютном месте. Мы обсуждаем мои публикации в «Обкоме», Бойчук со смехом вспоминает статью о начальнике Марьинской налоговой, который укрепил в честь себя мемориальную доску на здании ГНИ. Статью тогда перепечатали «Вечерние вести», далее она перекочевала в какую-то телевизионную передачу, которую непостижимым образом смотрела вся Марьинка. Шум стоял колоссальный. Прокурор недавно проезжал в тех местах, специально заехал посмотреть, висит ли доска. Оказывается, висит.

Беседа плавно перетекает на мои публикации по «делу Ополева», возбужденному налоговиками по подложному постановлению. Материалы дела сейчас находятся как раз в следственном отделе городской налоговой, поскольку суд отказался их рассматривать без данных почерковедческой экспертизы подписи следователя под постановлением о возбуждении. Все знают, что подпись подделана, поэтому постановление суда о назначении экспертизы всячески саботируется. Начальника следственного отдела интересует главное – если уголовное дело в отношении Ополева она тихонько, дабы не проводить экспертизу, закроет за отсутствием состава преступления, не будет ли по этому поводу шумных статей?

Прокурора же больше интересуют подробности разгрома, учиненного налоговой милицией 19 февраля в офисе «обком.net». Для него откровением является то, что я – не первый журналист, отведавший наручников.

Пришел Сабина, рассказывает, что, оказывается, Гарант жаждет видеть в должности Генерального прокурора Пискуна. Прокурор кривит физиономию, следователь сияет. Начинается оживленная дискуссия на тему, как это отразится на моей судьбе. С одной стороны, про Пискуна, в отличие от Васильева, я еще никаких гадостей написать не успел. А потому, вроде бы, его назначение должно быть мне только на пользу. Но с другой стороны, учитывая мое «обкомовское» прошлое и то, что издание было уничтожено после выхода обращенной к Пискуну статьи Марка Болдырева, ничего хорошего в назначении такого Генерального прокурора для меня тоже вроде бы нет.

Наконец, входит Якубенко, зачитывает постановление – продлить задержание до 10 суток, поскольку не известно, было ли задержание законным. Следователю в постановлении дано указание собрать дополнительные данные о моей персоне и проверить законность задержания. Ну что здесь можно комментировать. Это мне – за историю с почтовым ящиком.

VI

На меня опять одевают наручники. На этот раз по правилам – руки за спину. Проходя по коридору, я оборачиваюсь и говорю в сторону Лары Бурмаковой: «Салов». На выходе из здания суда меня, присев, фотографирует Игорь Ткаченко из ИТАР-ТАСС. С Сабиной по такому случаю делается форменный припадок, он орет на охранников, те огрызаются. Молодец, Игорек, он такой же безбашенный, как и я. В конце мая мы потрясли Донецк публикацией о внедрении налоговиками косвенных методов определения налоговых обязательств. В качестве иллюстрации возможного объекта применения этих методов была использована фотка Игоря, запечатлевшая «пятачок» перед зданием областной ГНА, превращенный сотрудниками в стоянку собственных машин. «Мерсы», «Мазды», «Опели», купленные на скромную зарплату госслужащих, явно просились быть учтенными при исчислении реального дохода, получаемого Папаикой (председателем ГНА в Донецкой области) и его архаровцами. После выхода статьи стоянка была немедленно ликвидирована и теперь налоговые служивые паркуют своих железных коней на примыкающих улицах, видимо, вспоминая меня «незлым тихим словом».

Мы едем в городскую налоговую, всю дорогу Сабина злобствует – оказывается где-то вышла моя статья про Вадика Папаику, что придало моему задержанию совершенно определенный шарм. Опять начинается старая песня про стрельбу при попытке к бегству. Я не реагирую – птенцы гнезда Азарова стрелять наверняка не умеют, разве что брать взятки. Повернувшись к охраннику спрашиваю, демонстративно кивая на сидящего напротив Сабину: «И где ж такие кадры берет налоговая милиция?». Тот скалит зубы: «По остаточному принципу набирают».

Высадив возле налоговой Сабину и тетю-лошадь, охранники везут меня в ИВС.

В Изоляторе несказанно удивлены моим приездом: «Тебя опять сюда? – А мы тебе даже поесть не оставили – нам утром из налоговой сказали, что больше тебя мариновать они не будут». Я сразу же спрашиваю, что с Москаленко. Оказывается он уже в СИЗО. Охранники настолько поражены этой моей выходкой, что с почтением препровождают меня в камеру, не рискнув даже обыскать. Я прошусь в шестую. Для такого гостя – любой каприз.

В камере никого нет, газеты, которыми я укрыл нары, нетронуты. Через час приносят передачу. Передачу я получаю впервые. Открывается кормушка, дежурный протягивает лист бумаги, заполненный почерком Коваля, я расписываюсь в получении, после чего мне вручается пакет. По содержимому пытаюсь угадать, кто что передавал. Шоколадка явно из редакции, отбивная и пакет с салатом – от ребят, владельцев кафе, чай, сахар, хлеб, короче, жить можно.

VII

Поскольку держать народ в одиночных камерах недопустимо, мне интересно, кого же мне судьба пошлет в сокамерники. Накручиваю круги, как тигра в клетке, пытаясь проанализировать свое самоощущение.

Во-первых, ранее я никогда не думал, что настолько может угнетать отсутствие часов. Собственно, у меня их и на свободе не было, но был какой-то ритм, ежеутренне задаваемый планом работы на день. В камере нет таких ориентиров, как высота солнца; точки временного отсчета – утренняя проверка, обед, вечерняя проверка.

Во-вторых, я действительно удивлен тем, что может так действовать на психику одиночество в закрытом пространстве. Я никогда не ощущал потребности в шумных компаниях и всегда старался хотя бы отдых проводить в одиночку. Однако лишь теперь понял, что живое существо держать в клетке нельзя. Дочь, кстати, давно просит попугая. Нет уж, лучше я ей какую зверушку куплю.

Уже после вечерней проверки в камеру вводят деда бомжеватого вида. Тот протягивает руку, шепелявя беззубым ртом: «Николай, 93-я, часть 1». Дед совершенно не производит впечатление человека, способного на убийство в особо жестокой форме. Должно быть, бабку свою по пьяному делу кочергой замочил. Хотя, с другой стороны, дед назвал статью по старому УК, откуда ему знать, действовавшие ранее нормы? Надо будет порасспросить, может он уже когда сидел, хотя внешне о нем так не скажешь – дед себе и дед.

Я, на правах старожила камеры предлагаю дяде Коле нары у стены, на которых спал Олег, угощаю разными вкусностями. Мы просим у дежурной кипяток. На посту Надя (имя я изменил – зачем зазря хорошего человека под «пули» начальства подставлять) – человек добрый и отзывчивый, другие могут и не дать, варим чай. Обращаю внимание на то, что дед бросает в кружку сразу шесть пакетиков «Липтона». Пьет, держась за голову и постанывая.

– Что, дядь Коль, менты побили?

– А то как же без этого, от..здили по первое число в линейном отделении. С этим у них запросто.

Поздним вечером в камеру вводят до полусмерти избитого в Буденновском райотделе Сергея Губенко. Ему 34 года, совершенно невзрачный, запуганный, с разбитой переносицей и глазами раненого оленя. Статья 115, часть 1 – убийство.

Сергей валится на нары и, всхлипывая, пытается рассказать, как из него двое суток выбивали явку с повинной. Он плачет: «Не убивал я его, не убивал». – «Зачем тогда протокол явки с повинной подписал, – пожимаю плечами я, – все равно пришлось бы тебя выпускать, ты бы и сделал заявление о способах ментовской работы». Сергей поднимает на меня глаза: «Тебе когда-нибудь противогаз, заполненный нашатырным спиртом, на голову одевали?».

Возразить нечего. Тут только до меня доходит, что вся моя бравада, все мои хихоньки над Сабиной лишь потому имеют место, что я не испытал и десятой части того, что выпадает на долю того самого «пересічного громадянина», о защите прав которого на всех углах чешут языки народные депутаты и прокуроры. Это еще неизвестно, как бы я себя вел, и что бы подписывал, пройди я, как Сергей, все эти круги ада – двое суток изощренных пыток в райотделе, когда опера меняются, а испытуемый – нет. Меня не подвешивали на дыбу, не пытали током, мне не делали «слоника», одевая на голову противогаз и перекрывая клапан. Я не проходил унизительной процедуры обыска в ИВС, у меня даже не отобрали обувь, не говоря уже о том, чтобы хоть пальцем тронуть. Обо мне беспокоятся друзья, у меня есть защитник и моральная поддержка извне. Как бы я не заявлял, что хочу быть со всеми в общей камере, для охранников я – на особом положении. Основная же масса народа, оказавшись в застенках, испытывает то, о чем я ранее знал только из рассказов покойного отца, прошедшего немецкий плен и концлагерь. За день до моего водворения в ИВС был случай: какой-то мужик, недовольный тем, что задыхается в камере из-за выключенной вентиляции (а в Донецком ИВС задержанные действительно нередко спят на полу, припав ртом к дверным щелям), несколько раз звал охранников с просьбой приоткрыть хотя бы кормушку. Как рассказывал Олег Москаленко, ментам все это надоело, зашли в камеру с резиновыми дубинами, объяснили мужику, где он находится и какие у него права, вытянули в коридор, надели наручники и подвесили за них к решетке, где задержанный и провисел полдня в назидание остальным. Зато надышался.

Сергей мне протягивает бумаги, я читаю и ничего не могу понять: «Парень, а как тебя в ИВС вообще приняли?». Дело в том, что Сергея никто не задерживал – судя по постановлению, ему прямо в райотеделе предъявили обвинение и отвезли к судье, которая санкционировала арест. Но в постановлении об избрании меры пресечения судья забыла указать, в какой именно следственный изолятор обвиняемого необходимо препроводить. И потому ни один СИЗО его принять не может. ИВС – тоже, ибо держать арестованного в ИВС более трех суток нельзя (обычно в СИЗО их переводят на следующее утро), а исправить судейскую ошибку в течение 72 часов невозможно, завтра – День Конституции, а потом три дня выходных. «То-то я думаю, – отвечает Сергей, – почему в ИВС начальник смены так не хотел меня брать, а менты из райотдела божились, что завтра подвезут какие-то бумаги, лишь бы только ночь меня где-то подержать». Никаких бумаг никто завтра, конечно же, не подвезет, но в любом случае Сергею здесь лучше, нежели в райотделе, поэтому шуметь по его поводу я не буду – пусть парень отлежится.

Сергей рассказывает свою историю: работая сторожем на складе пиломатериалов, выпивал со знакомым. Лег спать. Через пару часов вышел на улицу, смотрит, а собака (из породы тех свинокрысов, что наводят ужас размером челюстей), которую держал хозяин склада для отпугивания воров, вцепилась лежащему на земле гостю в горло. Оттащил собаку, но было уже поздно. Перепугавшись, оттянул труп на сотню метров, засыпал опилками и поджег, в надежде, что никто не узнает в нем мужика, приходившего на склад в гости.

– Слушай, Сергей, а на хрена ты вообще к трупу прикасался? Максимум, в чем тебя могли бы обвинить, это в убийстве по неосторожности, да и то только в том случае, если бы удалось доказать, что присмотр за собакой входил в твои обязанности.

– Дурак потому что. А теперь следователь утверждает, что я сначала ударил убитого в шею ножом, а только потом натравил собаку. А у меня и ножа в сторожке не было – только перочинный, на котором никаких следов крови нет. Это я знаю от опера, который мне говорил, что, мол, давай двадцать штук баксов и вали отсюда на все четыре стороны, напишем, что был несчастный случай.

– А что эксперт?

– Эксперт сначала говорил, что ничего конкретного сказать не может, но потом опера меня опять к нему возили, заставили рассказать, как я якобы убивал, и эксперт написал то, что написал.

В постановлении об избрании меры пресечения записано, что судебно-медицинская экспертиза установила, что на шее убитого имеется резаная рана с повреждением сонной артерии и яремной вены. Я за свою жизнь видел много ран и на разных трупах – и еще теплых, и эксгумированных, но мне действительно сложно представить, как можно обнаружить следы ножа на изодранной собакой шее обгоревшего трупа. Но с другой стороны, я ведь не обязан верить и Сергею (тюрьма – не церковь), в конце концов, эксперт несет ответственность за свое заключение и писать просто так то, чего не было, не станет. Нет, конечно, я был как-то раз свидетелем того, как рвался протокол вскрытия и писался новый, но ради того, чтобы посадить какого-то там Губенко, на такое никто не пойдет.

Сергей допытывается, что ему теперь делать. Совет один – показаний не менять, раз уж взял на себя убийство, держаться теперь только этой версии. Я объясняю Сергею, что все равно доказать его невиновность не удастся, а учитывая раскаяние и первую судимость, он вполне может получить срок меньше минимального.

Дед молча лежит на нарах и только одобрительно кряхтит, слушая, какие я советы даю товарищу по камере. Потом идет к раковине умываться, снимает рубашку. В тусклом свете я изумленно рассматриваю татуировки: на правом плече – маяк свободы, на левом – могильный крест с подписью ГУЛАГ. На соседние нары, утирая мокрое лицо, усаживается мое журналистское счастье – один из наиболее уважаемых криминальных авторитетов Донецка, 66-ти летний Николай Михайлович Савченко, более известный как Квадрат, признанный особо опасным рецидивистом еще в начале 60-тых и сейчас задержанный после трех месяцев розыска по подозрению в убийстве милиционера.

(продолжение следует)

Владимир БОЙКО, специально для УК