Как я возненавидел ментов
Читатель самиздата “Батенька ...” рассказывает о своём детстве в небольшом городе на левом берегу Волги, где субкультура АУЕ к середине нулевых была образом жизни уже нескольких поколений, а героев сериала «Бригада» воспринимали как ролевые модели. Каково в процессе сшибания мелочи и отжимания мобильных у мажоров чуть не прийти к успеху, но напороться на сына полковника милиции, уехать в центр временной изоляции для несовершеннолетних и на несколько месяцев превратить свою жизнь в сущий ад.
У Славика отняли телефон. Поздним вечером, когда он возвращался домой, из темноты вдруг вынырнули две фигуры, загородив собой единственный на всю улицу фонарь.
— Пацан, дай позвонить, — в темноте что-то угрожающе щёлкнуло.
— У меня денег нет на счету, — выдавил из себя Славик, косясь на тусклую полоску света у живота.
— Да я свою симку вставлю, — глухо отозвалось ему в ответ.
— Да не надо… — попытался сгладить Славик, чувствуя неизбежное.
— Тебе чё, в падлу, что ли? Выручи пацанов…
На следующий день друг неохотно рассказал нам, как два каких-то залётных имбецила отобрали у него телефон. Не сказать, что мы очень удивились. В 2004 году мне было тринадцать, и тогда в моём небольшом городке на левом берегу Волги случались вещи и пострашнее. Не верьте, если вдруг услышите, что АУЕ — новомодное явление. В начале нулевых в каждом дворе, в каждой школе тёрли за пацанскую честь и красивую жизнь.
Нас было четверо: Я, Кондрат, Славик и Ваня. Покуривая на солнышке купленные поштучно сигареты, мы часто грезили, как добьёмся почёта и уважения в криминальном мире — и тогда деньги потекут рекой прямо в карман. Каждый провинциальный пацанёнок в свои тринадцать точно знал, что где-то рядом есть другая, красивая жизнь. Без слипшихся макарон на ужин и растянутого свитера старшего брата, без китайских кроссовок, которые приходится мерить, стоя на картонке посреди рынка поздней осенью. В общем, не хуже, чем в телевизоре, главное — вовремя схватить свой шанс и не отпускать.
О другом мы мечтать не умели: становиться похожими на замученных бытом родителей как-то не хотелось. Они стремились «дать нам всё», но постепенно превращались в сплошные мешки под глазами и счета за квартиру.
Лет до одиннадцати я нырял в книги, чтобы спрятаться от провинциальных будней, но с взрослением одних выдуманных миров становилось маловато. Что толку от фэнтези в цветастой обложке, когда за окном серые и потрескавшиеся, как фасад пятиэтажки, люди? С двенадцати картинка в телевизоре стала слаще и ближе Средиземья.
Наверное, меня подвела родословная. Мой прадед был признан врагом народа, дед был судим трижды, отец уже четыре раза. Мне был примерно год, когда менты пришли за папой. Они зашли в дом перед ужином, один добренький дядя Стёпа с усами над толстыми щеками зачем-то взял меня на руки. Я фыркнул и заплакал. Тогда отец с издёвкой бросил менту: «Он вас, сук, никогда любить не будет».
Папа появлялся редко, мать растила меня одна и всеми силами стремилась вымарать из меня уголовный ген, но не смогла: на работе она бывала чаще, чем дома. Поэтому, почуяв терпкий запах вседозволенности, что манил весной с улицы, я поддался.
Остальные не отставали. Ваня, например, был очень хитёр. В особенности эта хитрость проявлялась, когда дело доходило до сигарет. Родители давали ему денег на обеды, на них Ваня покупал сигареты покруче и перекладывал в пачку из-под дешёвых — чтобы на перемене не стреляли. Ещё он тщательно скрывал от остальных, что мать с отчимом подкидывают ему лишних денег за хорошие оценки, поэтому отчитывался перед учителями без посторонних глаз.
Славик был простодушным пареньком. Может, даже самым домашним из нас. Но когда случались какие-нибудь разборки, никогда не оставался в стороне. Был на передовой.
Нам нравилось ассоциировать себя с «Бригадой», которую знали наизусть. Мы бродили по району и иногда сшибали сливки из мелочи и страха с тех, кто не мог ответить, — малышни и ботанов. Но что-то пошло не так.
«ЭТО НАШ РАЙОН, СУКИ»
Славик нервно курил, сплёвывал и матерился. Мы поняли, что дело серьёзное и надо что-то решать, пока дома не узнали. История про потерянный телефон отпадала, так как получить нагоняй от родителей Славик не хотел, а признаться, что его гопанули, считалось ниже пацанского достоинства. Было решено, что залётных необходимо обязательно найти и наказать.
По расчётам, нашей «бригады» должно было хватить. Мы так загорелись идеей о мщении, что тут же всё придумали: кто и как будет бить, кто сколько раз плюнет в лицо наглецам и как поделим богатую добычу, ограбив грабителей. Лучше всего получалось у Славика. Он изображал, как поставит негодяев на колени и, перед тем как наотмашь ударить, скажет: «Это наш район, суки». Правда, оказалось, что наш друг толком даже не запомнил, как они выглядели.
— Пацаны, чего делать-то? Батя пиздюлей даст дома за телефон, — расстроился Славик через пару часов безрезультатных поисков. — Вчера не спалили, когда без мобилы пришёл. Сегодня по-любому спалят.
Мы утешали друга как могли. И тут появилось решение.
— Пацаны, погнали на гимназию. Там мажоры учатся, — выпалил вдруг Кондрат.
— И чё?
— У них и бабки, и телефоны — всё есть. Отработаем, толкнём — и Славик купит себе такую же мобилу, как была.
Мы крепко задумались. С одной стороны, был риск уехать на малолетку, как пацан из соседнего двора минувшей осенью (правда, он вскрывал гаражи и попался, когда счёт краж стремился к двузначной цифре), с другой — перед глазами с ехидной улыбкой маячил собирательный образ ученика единственной на весь город элитной школы. Этой улыбки прощать было нельзя.
В гимназию мы захаживали часто: здешние ученики, слишком воспитанные, чтобы дать отпор, казались лёгкой добычей. На дело мы отправились втроём: у Вани внезапно появились дела, и, виновато пожав плечами, он отправился домой.
Двор гимназии в то время был оазисом нашего спального района. Он почти не пустовал после второй смены. Ухоженные дети плелись к дорогим родительским машинам, спортивную площадку заполняли мамашки с детьми помладше, а лавочки доставались нам, пришедшим поглазеть на мажоров и тихонько поплевать им в спину.
Мы закурили и стали вычислять жертву. Почти всех встречали родители. Время давило, лужа из плевков и шелухи под ногами становилась глубже. Тут Кондрат что-то заметил.
— Идёт, смотрите, — он подпрыгнул на лавочке, указывая пальцем в сторону одинокого гимназиста.
У забора беспечно переваливался наш погодка. Он был пухлый и от этого казался ещё мажористее. Мы одновременно вскочили с места и двинулись за жертвой. Шарканье толстых ног и расслабленный затылок выдавали в нём богатея.
— Такой сорит деньгами каждый день, — уверяли мы друг друга.
— Лишись он телефона, лишь пожмёт плечами и получит новый, — мудрствовал Кондрат.
С каждым шагом адреналин бил сильнее. Мы то почти догоняли не обращающий на нас внимания рюкзак, то отставали, накручивая друг друга. Наконец Кондрат решился и рванул вперёд. В два прыжка он нагнал мажора, схватил за руку и дёрнул на себя.
— Здорова, пацан. Дай позвонить.
Мы облепили жертву. Хмурые сограждане спешили с работы домой — и никто не обращал на нас внимания. Изумлённый гимназист хлопал глазами и не понимал, кто мы такие и чего от него хотим.
— Оглох, что ль? Дай позвонить. Выручи пацанов, — вступил Славик.
Гимназист начал о чём-то догадываться, его щёки погрустнели и, кажется, немного обвисли.
— Пацаны, не надо….
— Да ты заебал. Тебе в падлу, что ли? Ну выручи пацанов, — Славик начинал злиться и нависать над удивлённым гимназистом.
— Давайте ему пизды дадим.
— Пацаны, не надо… у меня батя в милиции работает… — гимназист бегал взглядом по каждому из нас, пытаясь найти хоть каплю сострадания, пока мы оттесняли его в глубь глухого дворика.
Жалко пацана не было: слишком холёный, чтобы жалеть. Да и когда чувствуешь страх того, кто напротив тебя, как-то слишком сладостно, чтобы забивать голову другими мыслями.
Жертва крутила головой и всё твердила про отца-милиционера, в которого мы не верили.
Почувствовав это, гимназист наконец сдался и безнадёжно протянул вперёд трясущуюся руку. Телефон был новенький, с блестящим корпусом и явно дороже того, что лишился наш друг накануне.
Вырвав добычу, мы бросились врассыпную. Распугивая прохожих, я нёсся сквозь дворы и думал, как гладко всё получилось, на всякий случай успокаивая себя тем, что телефон попал не ко мне в руки.
«НАС ТАМ НЕ БЫЛО!»
Всего через полчаса милицейский уазик вёз нас в отделение. Толстый прапорщик, повязавший нас, когда мы уже собирались расходиться по домам, всю дорогу хохотал, а под конец поездки вдруг посерьёзнел и буркнул из-под усов:
— Не на того вы, шпана, рот разинули. Вас Аркаша не предупреждал, что его отец в милиции работает? Ну, сейчас сами узнаете. Пиздец вам. Допрыгались.
По дороге мы ещё храбрились, перебрасывались шутками — не верилось, что погорим на первом «серьёзном деле». Да и сделали это не ради наживы: друга хотели выручить. «Сам погибай, а товарища выручай» — святое правило. Ну разве можно за это наказывать?
Когда нас выгрузили из «бобика», мы почувствовал первый страх.
Отдел милиции пугал всем: и серостью кирпича, и тяжёлой железной дверью, и прокуренными коридорами, и тусклостью кабинетов. Но больше всего мы боялись полумифического Абдулу. О злом джинне в серо-голубой форме ходили легенды одна ужаснее другой: по рассказам, он загонял иголки под ногти, поливал ноги кипятком, бил дубинкой по пяткам, душил пакетами… У каждого пацана из ближайших дворов был знакомый, чей знакомый испытал всё это на себе.
Мы вжимались в деревянные табуретки и в каждом матном крике за стеной кабинета, где нас оставили сидеть до выяснения, боялись услышать южный акцент.
Дверь распахнулась — и проём загородила грузная фигура. Это был отец Аркаши. Ситуация выходила патовая: не попав в пыточную Абдулы, мы угодили в лапы очень сердитого и очень настоящего полковника.
Захлопнув дверь, он не проронил ни слова. Мы замерли и уставились на громилу. Заложа руки за спину, полковник мерил шагами кабинет и дарил каждому из нас тяжёлый взгляд. Молчание превратилось в пытку. В глубине души, ёрзая на стуле, я ждал, что двухметровая громадина разразится гневной речью, будет угрожать и запугивать. Нас отчитают, будто мы разбили окно в школьной столовой, попали в кабинет директора — и нас вот-вот отпустят под обещание больше так не делать.
Полковник продолжал молчать. В каждом его взгляде читалось наше будущее, в котором почёт и уважение криминального мира придётся добывать уже в колонии для малолетних. Внезапно он остановился и бросил в коридор:
— Оформляйте этих.
В кабинете появился ещё один офицер и начал задавать вопросы. Перебивая друг друга, мы наперебой заголосили каждый свою версию:
— Нас там не было!
— Это не мы!
— Да мы вообще хотели одолжить на день. Завтра, клянусь, вернули бы!
Получалось нескладно.
Допрос растянулся на часы. За окном стемнело, а офицер продолжал по кругу:
— В каком часу вы ограбили потерпевшего? Кто главный? Чей был план? Как угрожали?
За его спиной ухмылялся отец Аркаши. Теперь он охотно добавлял:
— Пиздец вам. Допрыгались.
Помните все эти фильмы, в которых герой попадает в участок и страстно выдыхает в лицо блюстителям закона: «Я не буду говорить без адвоката!»? Так бывает только в кино. Ни о каком адвокате речи не шло. Даже родителей наших вызвали не сразу. В какой-то момент мне казалось, что я больше не выберусь из этих прокуренных кабинетов.
Ближе к полуночи родители всё-таки приехали. Задержали нас днём, наедине с законом мы провели не менее пяти-шести часов. Когда мама и неожиданно даже отец ворвались в кабинет, я радостно выдохнул. Вот они — родители. Родители защитят. Но мы не разбили форточку и попались не на курении. Впервые я видел слёзы матери и красноречивость неразговорчивого обычно отца — опыт сидельца давал о себе знать. С каждым их словом мне становилось ещё стыднее.
ДА МЫ ВООБЩЕ ХОТЕЛИ ОДОЛЖИТЬ НА ДЕНЬ. ЗАВТРА, КЛЯНУСЬ, ВЕРНУЛИ БЫ!
Наши родители выкатили весь арсенал: угрозы, уговоры, просьбы, предлагали деньги — а в конце рыдали и просили прощения. Извиняться заставили и нас. И перед Аркашей, и перед полковником. В итоге сломить крепость полковника удалось родителям Славика. Аркашин папа выпроводил допрашивающего нас офицера, убрал ворох исписанных бумаг в стол и сказал:
— Пока свободны. Пошли на хуй отсюда. Все.
Покидала кабинет уже не бригада, а трое перепуганных пацанов, каждого из которых вели родители. Краем уха я уловил, как отец распекает Кондрата.
— Ты что, не мог телефон скинуть? Люди даже ножи умудряются в «бобике» скинуть.
И как причитает мать Славика:
— Сынок, ну зачем тебе это надо? Ну сказал бы, что у тебя телефон отняли. Разве мы с отцом не поймём?
Оказавшись на воле наедине с родителями, я поддался жгучему стыду и заплакал.
— Простите, — не оборачиваясь и пряча глаза, буркнул я матери и отцу.
Но они промолчали.
Прошёл год, за который наша «бригада» развалилась, — посодействовали родители.
Сразу после эпопеи (так это называла моя учительница по русскому) с телефоном, всех троих заперли по домам, выпуская только в школу. За Славиком родители первое время даже приходили после уроков. Мамы и папы убеждали каждого из нас троих, что виноваты остальные двое. Так за пару месяцев вся наша дружба сошла на нет. Вскоре мы перестали даже здороваться в курилке за школой.
Ближе к лету был суд. Для Славика и Кондрата всё закончилось постановкой на учёт, а вот меня внезапно отправили в ЦВИНП (Центр временной изоляции для несовершеннолетних правонарушителей). Возможно, их родители дали денег, а может, мне просто повезло попасть под палец в небо, но следующие десять суток я провёл среди бродяг-подростков и малолетних преступников, ожидающих этапа в детскую колонию. После этого я твёрдо встал на путь исправления и снова засел дома, читая книги. К тому же по весне у старшего брата появился компьютер, и всё свободное время я тратил, испепеляя орды монстров в одной популярной в те годы РПГ.
Но и в этот раз не сложилось.
По дороге я перебирал варианты и никак не мог сообразить, за что. Дело с Аркашей закрыли, да и год прошёл. Чёрный и корявый, как граффити на стене, старлей молча смолил в окно, нагоняя жути. Вот сейчас, думал я, приедем в отдел, он запрёт меня в кабинете и будет измываться: иголки там под ногти, или дубиналом по пяткам, или пакет на голову — не зря же выдернул прямо с уроков на глазах у всей школы.
Молча доехали, молча прошли КПП, молча поднялись в кабинет Абдулы. Внутри уже ждал ещё один, в штатском. Такой же смолёный, с гортанным акцентом кавказец.
— А что случилось? Почему я здесь?
— Э-э-э, — протянулось в ответ. — Сам знаешь.
— Я несовершеннолетний. Вы не имеет права меня держать, — попытался возразить я. — Хотя бы родителей должны вызвать.
— Заткнись, бля, умник. Совсем охуел? — кавказец в штатском выпучил глаза.
— Разберёмся, — урезонил его Абдула и выскользнул из кабинета.
Оставшись наедине с наглым в штатском, качать права я больше не стал. Тот надменно разглядывал меня, крутя в руках зажигалку.
— Ты чё, бля, самый умный, да? — он, наконец, поднялся. — Отвечай. Хули молчишь?
— Нет, — выдавил я.
Кавказец закурил и отвернулся к окну.
ДУРАКА БУДЕШЬ СТРОИТЬ?
Скоро вернулся Абдула. Он вёл перед собой двух пацанов бомжеватого вида. Позже оказалось, что их задержали за то, что они забрались в частный дом и хотели что-то стащить, но бдительная соседка вовремя позвонила в милицию.
Потянулись часы сидения на табуретке. Если Абдула действительно пытал тех, кто попадал к нему в кабинет, — такое сидение без цели было первой пыткой. Я потихоньку разговорился с пацанами. Они были веселы и бодры — не верили, что продержат долго. Не верил и я — знать бы ещё, за что вообще взяли.
Мы просидели четыре часа. Абдула ковырялся в бумагах или выходил ненадолго из кабинета, а наглый кавказец в штатском иногда пытался наезжать и прощупывать. Он тоже изнывал от скуки и ничегонеделания и вскоре решил развлечься.
— Э, ты, — кивнул он одному из пацанов, указывая на меня. — С этим драться будешь?
Пацан, улыбаясь, пожал плечами.
— А ты? — обратился он ко второму. — Кто победит, того отпустим. Пошли в коридор.
Драки в коридоре не произошло: Абдула потащил меня в другой кабинет. Там ждали двое: женщина-майор, начальница ПДН (подразделение по делам несовершеннолетних), и ещё один майор — невысокий мужчина, лет сорока на вид, с усами и с лысиной во всю голову. Наученный горьким опытом, я не ждал от такой компании ничего хорошего. Если раньше отец, напившись, костерил ментов и это выглядело скорее смешно, чем серьёзно, то теперь я сам был готов их проклинать. Только тихо, чтобы не услышали.
Усатый начал орать с ходу:
— Ты что, охуел? Мало тебе было? А ну, признавайся! — брызгал он слюной из-под усов.
— Да в чём? Я не знаю ничего!
— Дурака будешь строить? Абдула, разбей ему ебало! — майор нависал над столом, будто сам желая ударить меня.
Стало ещё более неуютно. Все трое буравили меня взглядами. Усатый — сурово, Абдула — выжидающе, пэдээнщица — как на концерте. В тот момент я был готов сознаться в чём угодно, лишь бы сбежать из этого перекрестия глаз закона, — именно этого и ждали от меня. Но в чём признаваться, было непонятно.
Майор поорал ещё, грозя избиением, и, ничего не добившись, прогнал меня из кабинета.Мы вернулись обратно к Абдуле. Пацанов уже не было, а кавказец в штатском ехидно улыбался. Снова потянулись часы отупляющего сидения. Только теперь старлей иногда выныривал взглядом из бумажек и говорил:
— Есть хочешь? Рассказывай, тогда поешь.
Или:
— Курить хочешь? Рассказывай, тогда дам сигарету.
Я молчал.
Под вечер вызвали мать. Она ворвалась в кабинет как молния и кинулась ко мне:
— Что опять натворил?
— Мам, я не знаю. Правда!
С её появлением в отделе всё оживилось. Абдулу сдуло как ветром. Вместо него из-под земли выросли другие представители закона: дознаватель — грубая иссохшая женщина, ещё какой-то человек в штатском и два скучающих милиционера-конвоира. Вишенкой на этом торте от МВД стала потерпевшая. Я обнаружил себя на очной ставке.
Оказалось, что у девочки из моего двора недавно отняли телефон. За пару недель до того как Абдула бесцеремонно забрал меня из школы, она гуляла у дома в компании друзей. В темноте на неё напали, завязалась драка, девочка разбила грабителю нос, но он всё-таки смог вырвать мобильный из её рук и сбежать.
Во время очной ставки, куда помимо меня притащили ещё двух белокурых мужиков (волосы у меня чёрные, да и на мужика в свои четырнадцать я не тянул), потерпевшая опознала меня.
«НЕ ПОЙДЁШЬ САМ — БЫСТРО СКРУТЯТ»
В школе я не распространялся о том, что происходит. Казалось, что под конец учебного года никто не станет лезть ко мне с расспросами, но, видимо, меч правосудия, зависший над моей головой, был настолько осязаем, что одноклассники стали обходить меня стороной, а учителя смотрели куда-то сквозь.
Раз в два-три дня меня вместе с родителями вызывал следователь, брал показания и отпускал, вручив следующую повестку. Под конец одной из бесед он выпроводил меня за дверь и попросил мать остаться. Не знаю, о чём они говорили, но она вышла расстроенной и молчала всю дорогу до дома.
Вскоре у меня появился адвокат. Эта низенькая женщина считалась лучшим юристом в нашем городе и бралась, как правило, за самые сложные дела — репутация позволяла. Мне повезло, что согласилась вести моё, — мать нашла её через каких-то знакомых.
Маме пришлось влезть в долги, чтобы оплатить работу адвоката. Был момент, когда, чтобы поужинать, мы ходили в гости.
Меж тем закончился учебный год, и следователь взялся за меня с новой силой. Теперь явки шли почти каждый день. На одну из них пригласили и потерпевшую с матерью.
— Вы говорили, что у вас осталась кофта, на которой следы крови моего подзащитного, — говорила адвокат.
— Мы её постирали, — отвечала мать девочки, переглядываясь со следователем.
— Вы знаете, ведь кровь не так просто отмыть. Я хочу, чтобы эту кофточку приобщили к материалам дела и отправили на экспертизу, — настаивала моя защитница.
— Мы не можем, — отрезала женщина. — Мы выкинули эту кофту уже давно.
— Вы только что сказали, что постирали её.
— А мы постирали и выкинули.
Следователь одобрительно кивал и улыбался. Мать пустилась голосить. Тут же в кабинет вбежали двое в форме.
— Вы успокойтесь, — ехидно сказал следователь. — А то мы вас сейчас суток на десять закроем за дебош. А потом ещё и за давление на следствие.
Адвокат — кажется, её звали Светлана — писала куда-то жалобы. Настояла, чтобы заново опросили свидетелей с моей стороны, но ни один её шаг не привёл к успеху.
Как-то утром следователь вызвал меня, якобы вручить новую явку. Но вместо этого посадил в машину и повёз проходить судмедэкспертизу, которая находилась в одном здании с дурдомом.
В больнице он усадил меня рядом с кабинетом, а сам скрылся за дверью. Когда вышел, велел подождать.
Минут через десять на пороге показался здоровенный детина в белом халате и рявкнул:
— Заходи.
Я уже успел позвонить матери, а та адвокату, и Светлана со всех ног мчалась к больнице. Надо было тянуть время, ждать защитницу.
Детина в халате заметил, что я мешкаюсь, и пригрозил:
— Не пойдёшь сам — вызову санитаров. Быстро скрутят.
Пришлось подчиниться. Заходя в кабинет, я твёрдо решил для себя, что буду молчать и ждать адвоката. Впрочем, это оказалось лишним.
Детина в халате кинул на меня беглый взгляд и хмуро бросил:
— Рассказывай.
Фыркнув, я отвернулся. В кабинете было ещё трое в халатах, но никто не обращал на нас внимания. Где-то в глубине души я надеялся, что хоть один из врачей должен что-то сделать, хотя бы укоризненно посмотреть в нашу сторону. Если ненависть к ментам уже въелась в меня прочно — до сих пор не выгонишь, то врачам ещё хотелось верить. Но они молчали, слишком увлечённо зарывшись в бумаги.
— Ладно, — буркнул судмедэксперт и приблизился. Он взялся руками за мою голову и слегка откинул её назад. — Сам вижу. Нос был разбит три недели назад. Так и запишем в заключении. Свободен. Чего встал как вкопанный? Свободен, говорю.
— Я ничего подписывать не буду, — огрызнулся я.
— А тебе и не надо, — он чуть не смеялся. — Я сам всё напишу.
Я вышел из кабинета. Следователя не было. Он притащил меня на другой конец города и бросил. Всё, что мне оставалось, — ждать адвоката. Хотя зачем теперь? Может, стоило хотя бы попросить её довезти меня до дома? Было как-то неловко.
ГДЕ НАСТОЯЩИЙ ДЯДЯ СТЁПА?
Поскольку я уже успел побывать в ЦВИНПе и повидать тех, кто прошёл детскую колонию, то готовился к самому худшему. Явки и допросы продолжались, но уже реже. Сидя на скрипучем стуле напротив следователя, я только и мечтал плюнуть в эту нахальную морду. И пусть прямо сейчас ворвутся громилы с дубьём и начнут колошматить. Так сильно я ненавидел этого человека, что хотел хоть как-то зацепить, огрызнуться. Потерпевшую девочку, мою ровесницу, я скорее презирал: малолетняя дура с мамашей, наверное, поддались на уговоры ментов. А до меня им дела не было потому, что сами хотели отделаться поскорее.
В середине июня, когда следователь готовился передать дело в суд, нас снова вызвали. Сначала за дверью оставили меня, потом выпроводили и мать. Внутри осталась только Светлана. Добрых полчаса я мерил шагами коридор отдела, уворачиваясь от спешащих мимо ментов. Те пробегали сосредоточенные. Иногда матерились или гавкали в трубку. В тот момент мне хотелось верить, что среди них должен найтись хотя бы один честный милиционер, настоящий дядя Стёпа, которому расскажи всё — и он обязательно защитит, во всём разберётся. Дело закроют, и я спокойно отправлюсь домой. Мне даже не надо было извинений ни от следователя, ни от потерпевшей. Лишь бы всё поскорее уже закончилось.
— Пойдёмте, — показалась Светлана из-за двери.
Когда мы вышли из отдела, адвокат и мать стали чуть поодаль и долго говорили. Снова пришлось ждать. Я смотрел по сторонам и чувствовал внезапную жалость к самому себе. Получалось, что сейчас, вот так запросто, на меня могут повесить чужое дело, не разбираясь. Без единой улики, на одних лишь показаниях потерпевшей и энтузиазме следователя. Просто потому, что я проходил по аналогичному делу, сломают мне жизнь. До сих пор загадка, почему Кондрат и Славик остались за бортом правосудия.
— Пошли домой, — тихо позвала мать. — Всё.
Следователь больше не вызывал меня, и мать перестала созваниваться с адвокатом. Я томился в ожидании, что вот-вот, со дня на день, мы поедем в суд, а оттуда прямиком в детскую колонию, но система не торопилась. Через неделю я всё-таки выведал у матери, в чём дело.
Отец Аркаши — не знаю, какая муха его укусила, — спустя год вспомнил обо мне и подговорил дружков пришить мне дело. Вовремя подвернулся дворовый гоп-стоп. Служители закона убедили мать потерпевшей, что виноват именно я, хотя, как оказалось ещё позже, сама девочка знала, что не я её ограбил, — и начали подгонять улики. Точнее, игнорировать их отсутствие. Поскольку в маленьких городах, таких, где я родился и живу, единственное и нерушимое правило — «рука руку моет», пришить мне чужое дело было проще простого. Жалобы, если и уходят в нужные инстанции вроде прокуратуры, тут же возвращаются назад. Особенно если попросит какой-нибудь уважаемый человек. А «хорошесть» адвоката определяется не идеальным знанием закона, а простым умением договариваться со следствием. И достаточной наглостью, чтобы предложить слуге закона денег.
Природная жадность следователя сыграла мне на руку. Он согласился на взятку, размер которой я до сих пор не знаю. Деньги оказались важнее просьбы уважаемого человека — и дело потерялось.
А я остался на свободе.
СЦЕНА ПОСЛЕ ТИТРОВ
Я попадал в жадные до денег руки закона ещё пару раз, но никогда больше не был так близко к уголовке. Липкая неприязнь, поселившаяся между лопаток, живёт там до сих пор. Видя полицейского на улице, я скорее отворачиваюсь и, если есть возможность, перехожу на другую сторону улицы.
Подобное чувство в моём городе испытывают многие, ведь работник МВД здесь не воспринимается как защитник — скорее как потенциальная угроза. Часто мы ловим их хищные оценивающие взгляды на себе. Не знаю, смогу ли когда-нибудь избавиться от этой гадостной фобии.
Сегодня, когда всё позади, а АУЕ в моде, я с грустью смотрю на адептов нового гоп-культа. Мы тянулись к мечте, потому что кроме неё у нас ничего не было. Нами двигала всё-таки не жажда наживы — смешно полагать, что, сшибая мелочь или отжимая телефоны, можно обогатиться. Мы хотели заявить о себе. Наши родители ничего не решали ни в своей жизни, ни в жизни своих детей. А нам хотелось быть хозяевами самим себе.
Так же и эти дети. Просто хотят что-то значить, но это сложно, когда каждый увяз в провинциальной дикости и не знает, что можно жить по-другому. А как по-другому, когда в твоём городке, с населением чуть более двухсот тысяч, единственное развлечение — пивнухи и праздное шатание по торговому центру?
