Россия: роды за решеткой – оправдание или преступление?

Если женщина, приговоренная к тюремному сроку в России, беременна, ее отправляют в специальную колонию. Здесь принимают роды и содержат ребенка до трех лет. Получается, дети отбывают срок за преступления родительниц. В сущности, рождение за решеткой — это уже приговор. По крайней мере сотрудницы колонии уверены, что судьба этих малышей предопределена.

Место лишения свободы — оно по определению очаг кастового мышления: я — начальник, ты — преступник. Но для детей можно было бы сделать исключение. А раз этого не происходит — значит, проблема не ограничивается тюремным забором.

Диванчики

Начальник ИК-35 города Мариинска Кемеровской области Анатолий Белоусов проводит для нас экскурсию. Показывает ремонт, мягкие диванчики. В комнате психологической разгрузки выстроены в ряд осужденные женщины из отряда № 10. Демонстрирует и их. По-доброму шутит, женщины смеются — все живое любит ласку. До того как поступить на работу во ФСИН, Анатолий Белоусов был председателем колхоза.

В отряде № 10 почти все беременные или матери малышей. Рожают здесь же, в роддоме колонии. До трех лет дети воспитываются под присмотром штатных нянек в доме ребенка колонии. А матери отбывают срок в корпусе с длинными рядами двухъярусных кроватей и комнатой психологической разгрузки, где мягкая мебель, уютно, есть кухня, можно хранить посылки, заваривать чай. Они ходят на построения, на «прием пищи», на работу на швейную фабрику колонии. Самых адекватных берут работать в дом ребенка, который находится тут же, за забором.

Горшочки

Осужденная Елена работает нянечкой. Она приходит на смену после утреннего построения, когда малыши сидят на горшках. Маленький Игорь, ее сын, вскакивает навстречу, забыв про спущенные штаны. Мальчика возвращают на место, но он встает снова, кричит и плачет, пока мама не усаживает его собственноручно. Но Лена должна мыть и убирать за всеми, и она уходит, не слушая протестующие крики сына. Если она не будет выполнять свои обязанности, потеряет эту работу. У Игоря есть сестра-двойняшка Карина — тихая девочка, сидит спокойно, молчит. У их мамы Елены зеленые, будто нарисованные глаза.

Сотрудница ФСИН строга.

— Женщины, которые были осуждены за преступления во второй, третий, четвертый раз, — гиблые люди, — громко говорит она. Няня Лена как раз из таких, рецидивистка.

— А у меня это последний срок, — шепчет Лена.

— Ой, все слова! — Женщина с воли непреклонна. Сотрудников Федеральной службы исполнения наказаний давно не называют надзирателями, это слово считается обидным, но иногда оно кажется самым подходящим.

Лена попала сюда в третий раз — за кражу и мошенничество, на которые пошла, чтобы добыть наркотики. Шестьдесят процентов женской преступности связано с наркозависимостью. В первый срок Лена работала здесь няней, во второй — родила и растила здесь первенца, теперь на свет появились Игорь и Карина, тоже рожденные за решеткой. Считается, что большинство наркозависимых могут родить только в местах заключения, потому что здесь они ограждены от наркоторговцев. Старший сын Лены сейчас в детском доме на воле.

— А у меня этот срок — последний, — повторяет она уже только мне одной. Она впивается в меня своими будто нарисованными глазами. Ей нужно, чтобы хоть кто-то в нее поверил, поддержал ее надежду на будущее. Возможно, дети для нее тоже подпитка надежды. «Надзирательница» тем временем звонит домой — узнать, как дела «у моего котенка». Она, видимо, тоже мать.

Игорь и Карина видят маму только в ее смену. В остальные дни вместо нее к ним приходит другая нянечка. Но все равно женщины, которые работают в доме ребенка, общаются со своими детьми чаше других. Это своего рода привилегия. Остальным разрешены посещения — по одному часу в день. Только приходят далеко не все.

— Эти правила придумал не я, — оправдывается Анатолий Белоусов. Ему жалко женщин, это видно. — Таков закон. В перспективе мы будем строить общежитие для совместного проживания осужденных мам с детьми.

Чувствуется, что он и сам не верит в эту «перспективу», которая зависит не от него. Строить общежитие дорого, да к тому же в колонии немало женщин, не испытывающих особых материнских чувств. Так бывает у кур: ну, не хотят они высиживать яйца. Фермеры вздыхают и покупают инкубатор. А потом понимают: так выводить цыплят намного проще. И начинают класть в инкубатор все яйца, не вникая, у каких там кур остались материнские чувства, а у каких нет. Сейчас в доме ребенка семьдесят детей.

Домики

Этот дом очень похож на обычный садик. Игрушки, нарисованная радуга на стене, нарисованное море, сухой бассейн. Осужденная нянечка Лена объявляет ребятишкам:

— Давайте строить дом!

На глазах малышей она криво ставит мягкие кубики один на другой. Последний, самый большой, водружает на верхушку. Дом, конечно, рушится.

— Бам! — озвучивает Лена. — Сломали? Давайте строить заново!

Разрушив дом три раза, няня Лена берет корзину для бумаги и предлагает детям собрать туда пластмассовые шарики. Малыши набирают полную, с горкой. А в конце вместе торжественно все рассыпают. И опять собирают — такая игра. Потом Лена относит корзину с шариками на место. Но сын Игорь тянет ручки — хочет рассыпáть.

Потом воспитательница, сотрудница с воли, собирает малышей на музыкальное занятие. Мы с Леной идем в раздевалку с маленькими шкафчиками, садимся на низкую скамейку.

— У меня жизнь бурная… — вздыхает она. За дверью воспитательница берет на пианино первые аккорды, дети запевают: «Кто такой, кто такой, по дорожке ска-чет. Это наш озорной непоседа-мя-чик». Лена непроизвольно начинает будто подпевать.

— Когда-то в далеком прошлом удачно вышла замуж. У меня был замечательный муж — состоятельный, намного старше меня. Я была молодая, шестнадцать лет. Тогда все и началось. В смысле — наркотики.

За дверью меняется ритм. Теперь поют: «Барабан висит на ленте у окошка на стене…»

— Потом начались проблемы, я стала обманывать мужа, чтобы достать деньги. Он знал, что я зависимая, и не доверял. Приходилось… воровать.

«Бум, барабан. Бум! Бум!»

— Так вот первый раз сюда и попала.

Новая музыка: «Мама моя… Мама моя…»

— Муж меня поначалу не бросил, помогал, — говорит Лена. — Но когда дали реальный срок — все, мы больше не общались. Детей не было, думала, и не будет. Я первый раз забеременела в колонии, после длительного свидания с мужчиной. Не любовь — так, роман.

«Мамочка, милая, мама моя. Как хорошо, что ты есть у меня».

— Я сама виновата, — вдруг начинает причитать Лена. — Такая вот жизнь моя. Папа меня пытался удержать, ругал, наставлял. Я первый раз освободилась — он предлагал: «Поехали ко мне. Будешь в другой компании, все заново». Но я не поехала, осталась в Кемеровской области, потому что… встретила человека. Карина, Игорь — его дети. Он мне помогает, его мать тоже. Я ему нужна, какая бы ни была. Он всех наркоманов от меня отвадил. И знаете, у меня сильная, очень сильная воля. Мы поженимся на свободе.

В мае закончится Ленин полный третий срок. Она уже знает, что отец Игоря и Карины ее у ворот не встретит — недавно его самого посадили. Но Лена все равно уверена: будет свадьба. Потому что человеку нужна сказка, а в сказке детей без свадьбы не бывает.

Тети

Начальницу дома ребенка не хочется называть надзирательницей, она молодая и симпатичная. После разговора с Леной приглашает меня в кабинет. На стульях у стен еще четверо ее коллег.

— Ну, и что она вам сказала? — спрашивает одна из сотрудниц, остальные подаются вперед.

— Точно не знаю, но, похоже, на воле она бросила сына с какой-то цыганкой, и ребенок у нее там не один! — говорит начальница, когда становится понятно, что я ничего не расскажу. Потом мне сообщают про осужденную, которая здесь родила и постоянно писала жалобы, что за ребенком плохо следят. А не успела выйти с малышом на свободу, как тут же вернулась в колонию. Потому что однажды вечером забила его до смерти ремнем.

— Вы не забывайте, что наркоманы много врут, — предостерегают меня.

Наверняка они правы. Когда мы разговаривали, Лена все время смотрела вправо и вниз. Популярная наука НЛП объясняет: это значит, что «у собеседника внутренние переживания по поводу настоящего, прошлого, будущего». Это если Лена правша. Или «ушла в себя, возможно, врет» — если левша. Пусть сотрудницы гадают. Вот только не совсем понятна природа их беспокойства. Это не только страх, что осужденные расскажут мне что-то плохое про администрацию. Есть что-то еще.

Когда рожденному в заключении малышу исполняется четыре года, он — если срок маминого заключения не истек — отправляется на волю один, к родственникам или в детский дом. Причем велика вероятность, что мамы будут возвращаться за решетку снова и снова. Туда же, скорее всего, попадут, когда вырастут, и их малыши. По крайней мере сотрудники колонии в этом уверены, и опыт им порукой.

Букашки

Утром и вечером осужденные женщины строятся рядами на плацу — затылками к рассвету, лицами к закату. В холодное время на них пуховые платки. На солнце пух горит наподобие нимба, только лица не ангельские. Когда стоишь на построении рядом с начальником колонии, его голос звучит как гром, а осужденные кажутся букашками. Когда наблюдаешь из-за спин женщин, букашкой кажется начальник, и писк его едва слышен. Мне больше нравится смотреть с этой стороны. Вокруг колонии грязный белый забор, грязь здесь черная от угля, которым топят котельную.

Под бодрое «Мас-ква! Звонят колокола!» женщины рядами уходят в ворота, над которыми написано: «Все дается только трудом». При чем тут Москва? Мы за тысячи километров, в Кемеровской области, Москвой тут и не пахнет. Женщины идут на работу — шить новый военный прикид от Юдашкина. В ПТУ мне долго рассказывают, что «для успешной реабилитации на свободе» осужденные приобретают профессии швей и закройщиц. Вот только в Кемеровской области, откуда родом большинство из них, нет больше ни одной швейной фабрики.

Через несколько минут в цехах уже кипит работа, мелькают руки, лоскуты, ножницы. Движения четкие, за работой время летит быстрее. Кое-где на швейные машины магнитами прикреплены фото детей. «Надзирательницы» стоят у стеночки и громко обсуждают главную местную тему: зачем осужденным вообще рожать? Женщины из администрации очень часто говорят об этом.

В колонии восемьдесят человек персонала — преимущественно прекрасного пола. Все они матери. Их заносчивый и строгий вид призван что-то подчеркнуть. Они — матери привилегированные, не чета вот этим. На воле эта маска слетает с их лиц, на воле хватает своих привилегированных — в хороших машинах, с охраной, с мигалками. Здесь же вместо всего этого лишь погоны, выражения лиц и возможность подчеркнуть свой статус разговорами про безответственных рожениц. Эти разговоры прекрасно слышат десятки осужденных матерей, не рискующих поднять голову от работы.

Осужденные охотно рассказывают, зачем рожают. Говорят: жалко было делать аборт, хотелось вернуть мужа, есть надежда на послабления, ведь к мамочкам в местах заключения относятся мягче. Самый частый ответ — чтобы жизнь обрела смысл.

Смешарики

У осужденной Оли в колонии растет дочка Маша. Оля работает поваром в столовой для малышей: готовить для своего ребенка — тоже привилегия, повар всего один. Время для свиданий у него как у всех — час в день. Можно быть либо поваром, либо нянечкой: две привилегии совмещать нельзя.

У Оли на воле еще трое детей. Огромным ножом она режет запеканку на завтрак. Глаза красные: готовить начинают в пять утра. У нее сильные руки, широкие плечи. Чтобы порадовать детей, из положенного по норме творога Оля иногда готовит колобки. Зимой она слепила во дворе для малышей больших снежных героев мульт­фильма «Смешарики». В колонии Оля впервые, она убила мужа из-за этого мультфильма.

— Он по-своему любил детей, — говорит Оля. — Только он их, как сказать… Все время воспитывал. Для меня непостижимо: твои же, родные, зачем издеваться? А он такой: «Я сказал — и точка». Мимо телевизора не ходи, не шуми, не играй, не бегай… А что ребенку делать? Он же маленький… Не могу.

Оля делает паузу.

— Мне в детстве тоже доставалось от отца. Меня, сестру и маму он сильно бил. Приходил пьяный, валялся на полу. Или орал: «Шлюхи! Проститутки!» Я хотела быстрее уйти из семьи. У меня должно было быть все не так. Не вышло. После свадьбы муж сказал: «Свидетельство о браке — документ, что ты моя собственность». Когда беременная была, мог ударить по животу. «Что делаешь, там же твой ребенок!» А он: «Я ж его не вижу. Как родится — буду любить». А иной раз, знаешь, такая идиллия дома была. Придет трезвый. Кино смотрит, или вместе идем работать в огород. Будто ангелы летают в доме. А иногда как с цепи сорвется. Даже дочь его боялась. Как пять вечера, она раз — и прячется под кровать. Даже потом, когда он уже умер, каждый вечер пряталась.

— Почему ты не развелась?

— Даже не помню, сколько раз я уходила. Куда в таких случаях идешь? К маме. А она говорит: «Оля, у тебя своя семья, дети, подумай о них». А бабушка говорит: «Развестись может любой, а ты попробуй удержи мужа». Она и маме так в свое время говорила. «Терпи, кому ты нужна, кто тебе помогать будет». Ну а правда, куда идти с детьми?

— Как же ты его убила?

— Знаешь, это как в шкаф складываешь ненужные вещи, а потом раз — и некуда больше, и все на голову валится. Так у меня обиды копились. И я просто не выдержала в тот вечер. Стоит мой ребенок, два года, плачет, кричит «мамочка». А папа ее хватает и кидает на кровать. Потому что он хотел смотреть футбол, а ребенок просил мультик «Смешарики». Вот и все.

— Ты его ударила?

— Толкнула, он упал и головой о кирпичи. Шишка вскочила, «скорую» вызвали. Покурил, уехал в больницу. Больше я его не видела. Как-то обидно. Ушел живой, а мне даже похоронить его не дали.

— А ты бы хотела похоронить?

— Я бы хотела, чтобы все было… Ну, как должно быть у всех.

Ужасы в Олиной истории нарастают, будто воображение рассказчика разгорается с каждой минутой. Потом мне спешат рассказать, что она эмоциональная, все преувеличивает и сочиняет. Ее старший сын Женя уже в пятом классе, а с мужем Оля прожила четыре года — значит, мальчик рожден не в браке. Младшая девочка Маша по­явилась на свет уже в колонии, врачи едва ее спасли — она родилась с синдромом абстиненции, не хотела дышать. Так бывает, когда во время беременности мать принимает наркотики. И вообще, откуда у Оли дома возле телевизора кирпичи?

— Я кололась в юности, пока не забеременела, — признается она потом. — С отцом первого ребенка вместе кололись. Меня мама на полтора месяца заперла в доме, приносила еду. Там я пережила ломки и больше кайфа не искала. А после смерти мужа стала выпивать. Его братья били в моем доме окна, свекровь сказала на суде, что мои дети не от него — у меня на воле с моей мамой трое остались. И знаешь, я боюсь: вот когда освобожусь, вдруг они не захотят со мной жить? Такое может быть, как ты думаешь?..

Оля говорит, что родила бы еще, она очень любит детей.

Бобики

Старший инспектор по трудовому и бытовому устройству осужденных после освобождения Инга Якутова светло улыбается.

— Мы регулярно списываемся с центрами занятости, — рассказывает она про свои обязанности. — У них достаточно вакансий для судимых. Зарплата не больше

четырех тысяч.

— А как получить нормальную работу? — задаю я идиотский вопрос.

— Естественно, это непросто… — отвечает Якутова. — Организации обращают внимание на такие вещи, как судимость!

— Но ведь отказывать в работе на этом основании незаконно.

— Да, — ошарашена Инга. — Но вы поймите, у нас даже несудимые не всегда могут найти достойную вакансию!

Инспектор, ответственный за социальную реабилитацию бывших осужденных, рассуждает как пассажир переполненной шлюпки в шторм: помещаются не все, а потому лишних надо на каком-то основании отсеять. Судимость — очень удобное основание.

— Еще мы списываемся с органами внутренних дел, — продолжает Якутова. — Они проверяют, может ли осужденная проживать по прежнему адресу: возможно, ее дом сгорел.

— И что вы делаете, если сгорел?

— Об этом сообщают. И мы вызываем осужденную, беседуем с ней.

— А жить-то она где будет?

— Существуют наблюдательные советы при органах местного само­управления. Отправляем письма, обращения. У нас освобождаются и выпускники детских домов, которым должны дать жилье без очереди. Недавно освободилась осужденная с маленьким ребенком, в этой льготной очереди она сто пятидесятая. Администрация не смогла ей предоставить даже койко-место. Мы потребовали, конечно, ногами постучали. Нам сказали: обращайтесь в суд, в прокуратуру, их решения будем прикладывать к ходатайствам на жилье в администрацию области. Ну, да вы сами знаете, не работает это все.

Здесь рассказывают, что у одной из освободившихся женщин судьба сложилась хорошо, и она на свои деньги сняла квартиру для подруг, которым некуда идти. Это была фактически единственная реальная помощь с жильем.

— Как рождение ребенка влияет на осужденную? — спрашиваю я у начальника психологической лаборатории Татьяны Гайдук.

— Смотря какой по счету ребенок… Очень заметно, у кого первый. Они планы по-другому строят на будущее, ведут себя по-другому. Да, я думаю, мамочки, у которых дети находятся здесь, заключение легче переносят. Потому что, ну, они же на свидания ходят со своим ребенком.

Через несколько месяцев Татьяна Гайдук уйдет в декрет. Строгость и какая-то странная ревность к осужденным чувствуется в ее пренебрежительном тоне. Эти женщины не могут себе позволить воспитывать детей — а значит, и рожать как будто не имеют права. Могут попытаться, но тогда отпрыски обречены расти в колониях, а потом в детских домах. Иметь потомство в современном обществе — как бы привилегия. Дано не всем.

Шарики

В кабинете начальника колонии возмущенные крики. Анатолий Белоусов, не слушая уговоров подчиненных, громогласно заявляет: все, он уходит на пенсию, так дальше нельзя. Белоусову нужно закупить для колонии сахар, но «наверху» вышла директива, согласно которой он не может заплатить больше энной суммы за килограмм. По такой цене сахар нигде не продается, поэтому колония просто не сможет его купить. А скоро приедет прокуратура, чтобы проверить, обеспечены ли осужденные продуктами.

— У меня в одном городе с домом ребенка находится туберкулезный отряд! — припоминает на волне возмущения Белоусов. — Недопустимо! Я на совещании поднимаю вопрос: надо их пере­селять. Знаете, что мне ответили? «У вас ведь никто пока не заболел?»

Недавно в колонии в рамках реформы изменили лимит наполнения — раньше было 1362 человека, теперь 980. Правда, осужденных как было, так и осталось больше тысячи, потому что направляют, и администрация тут ничего поделать не может: женских учреждений мало, и в Мариинск идут этапы из Амура, Новосибирска, Алтайского края, Иркутска, Томска.

— А недавно я весь день бегал, — продолжает начальник. — У нас опять новая аббревиатура, только успевай документы переписывать. Все фамилии меняем — то ФГУ, то ФКУ, — а морда та же.

Юмор Белоусова говорит о цельности натуры. Наверное, поэтому в его общении с осужденными нет высокомерия, лишь деловая озабоченность и где-то глубоко — сочувствие.

— Все Путина ругают за глаза, — почти кричит, разгорячившись, начальник. — А когда его увидят, расплываются: «У нас все хорошо, Владимир Владимирович! Все отлично, Владимир Владимирович! Мы работаем на перспективу!» Как Бобик с Шариком. Я вам рассказывал анекдот про Бобика, Шарика и перспективу?

Анекдот. В деревне очень голодно, и Бобик Шарику говорит: «Пойдем в соседнюю, там живется лучше». А Шарик отвечает: «Нет, у меня теперь появилась перспектива!» Бобик удивляется: «Какая?» Шарик поясняет: «Хозяева вчера между собой говорили, что вот, последняя корка хлеба закончилась. Завтра Шарику будем х… сосать».

— Чем и заняты, — подытоживает Белоусов.

P.S. Пока текст дожидался публикации, нянечка Лена освободилась, она забрала с собой Игоря и Карину, они живут вместе в городе Прокопьевске. Повар Оля перешла работать в большую столовую колонии, дочка Маша по-прежнему с ней, в доме ребенка. Начальник психологической службы Татьяна Гайдук в декрете. А Анатолий Белоусов на пенсию пока не ушел.

Автор: Юлия Гутова, РУССКИЙ РЕПОРТЕР, №13 (242)

Tweet