Российская понтократия с ядерной дубинкой
Обычно, когда ищут прецедент нынешней ситуации, указывают на Карибский кризис 1962 г. Тогда я был слишком мал, чтобы его осознать. Зато мне запомнился другой, который почему-то выпал из общеизвестной исторической летописи, — ноябрь 1983 г. Отчасти он затенен фейерверком вскоре начавшейся перестройки, но бездна, которая тогда разверзлась, в самом деле не имела дна.
Что произошло? 23 ноября, после начала размещения американских ракет в Европе, представители СССР покидают переговоры по ограничению вооружений, проходившие в Женеве. Этому предшествовало резкое обострение отношений СССР и США после прихода к власти бывшего шефа КГБ Юрия Андропова. В марте 1983 г. Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла», а 1 сентября, словно для подтверждения этой характеристики, советским истребителем был сбит южнокорейский самолет, погибло 269 пассажиров и экипаж.
Рейган назвал это «преступлением против человечества, которое никогда не должно быть забыто», «актом варварства и нечеловеческой жестокости». 24 ноября генсек Юрий Андропов (которому оставалось жить всего два с половиной месяца) объявляет об увеличении числа ракет, нацеленных на США.
Привожу свою запись 26 ноября 1983 г. — и легко представляю, что ровно то же самое я мог бы написать сейчас, почти сорок лет спустя:
Михаил Эпштейн, запись 1983 года
«…Пала еще одна преграда, отделяющая человечество от самоубийства. Переговоры окончены, оружие с обеих сторон выдвигается на передний край, и ничто уже не сдерживает их решимости уничтожить друг друга, а следовательно, и себя, и весь мир. Совершится ли самоубийство — никогда не может быть определено заранее, но сама возможность его и готовность к нему означает конец огромного этапа человеческой истории, по сути — истории как таковой. То, что происходило раньше, так или иначе помещалось внутри истории, теперешние обстоятельства выводят за ее пределы.
Даже если мы останемся жить, то будет уже не жизнь, данная человечеству от Бога или природы, а выбранная самим человечеством и вобравшая ту полноту смысла, какую заключает в себе сознательный отказ от смерти. До сих пор мы жили словно дети, обладая жизнью как безвозмездно дарованным благом, которого никто у нас не отнимет. Конечно, существовала трагедия индивидуальной смерти, но человек имел перед собой перспективу бытия человечества, в котором и его ограниченная жизнь приобретала долгий и устойчивый смысл: то, ради чего он жил — дети, книги, страна, род человеческий, — останется после него. Теперь все это оказывается столько же бренным, как и сам человек: никто и ничто, способное сохранить память, не переживет его.
Все человечество как бы сократилось до размеров человека, который держит в руках собственную жизнь.
Не исключено, что такое состояние предсмертной готовности продлится достаточно долго, чтобы человечество привыкло к нему и, пройдя искус самоубийства, научилось крепко держаться за жизнь. Но это вынуждает по-новому ставить и решать все проблемы, соотносящие жизнь с ее смыслом. Человечеству придется выработать новую этику, метафизику, религию, которая позволила бы ему существовать, распоряжаясь орудием собственной гибели. Теперь начинается эпоха испытания человечества на зрелость, на способность выжить благодаря собственной воле и разуму, а не опекающим внешним силам природы.
Ядерное оружие привело к тому, что если раньше смерть владела человеком, то теперь человек владеет собственной смертью.
Человечество подносит к виску револьвер. Нажмет или не нажмет на курок? Если нажмет, то мы сейчас переживаем последний миг, когда вся предыдущая жизнь, вся мировая история проходит перед нами словно в сознании умирающего. Если не нажмет, значит, в мозгу человечества выработалась новая мысль, которая оправдывает необходимость последующего существования. Ближайшие годы или, может быть, месяцы в жизни человечества — как секунды в жизни человека, размышляющего с револьвером в руке: «быть или не быть?»
Эта запись, перечитанная сегодня, вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, она утешает и обнадеживает.
Кто бы мог предполагать, в тогдашнем сгущении мрака, что через два года мир станет другим, а через восемь лет «империя зла» в тогдашнем своем объеме и могуществе прекратит существование?
Но возникает и другая мысль. В СССР был разработан комплекс автоматического управления массированным ядерным ударом, который называется «Мертвая рука». Даже после поражения страны эта система способна нанести ответный удар по противнику и гарантировать его ядерное уничтожение. Этой способностью поразить врага насмерть после собственной гибели похваляются и нынешние пропагандисты — и в данном случае нельзя им не поверить.
У режима нет ни малейшего шанса на победу в мировой войне, если он захочет ее развязать. Нет идей, перспектив, экономических ресурсов. Нет никакого будущего, кроме прошлого, причем такого отдаленного, средневекового, что ему не выжить в XXI веке. Победить он не может, но уничтожить мир — вполне. Ради чего? Ради куража? Триумфа живого всепобеждающего учения — понтократии?
Понтократия пришла на смену идеократии — как стратегия для покорения страны и мира.
25 ноября 1983 г. Сотрудники предприятия во время митинга, поддерживающего заявление Генерального секретаря ЦК КПСС Андропова об опасностях гонки вооружения. Фото: Юзеф Мосенжник, Владимир Репик / ТАСС
В советское время выше всего стояли идеи: коммунизм, социализм, марксизм, ленинизм, материализм — а кому нужны эти «измы»? Важны не идеи, а понты. Каждый понт — это еще одна демонстрация превосходства, выигрыш в азартной игре. Опозорить врага, наплевать в суп соседу, выкрасть чужой секрет. Понт — единица криминальной воли. Еще одна пакость, причиненная «партнерам», еще одно издевательство над честным, оскорбление гордого, угроза слабому, унижение достойного. Из таких вот понтов — отличительных знаков криминальной гордости и куража — и строится вертикаль.
Понтократор — тот, кто правит посредством понтов (не путать с «пантократором» — «царем небесным» в христианском богословии). Слово «понт» (от франц. Ponte — «понтёр», «игрок», «картежник») в криминальном жаргоне имеет широкое значение: пускать пыль в глаза, обыгрывать посредством надувательства, предъявлять знаки власти и социального престижа. Понтократор демонстрирует чудеса ловкости, набирая понты, т.е. регалии блатной чести, опуская всех соперников.
У понтократора нет никаких позитивных средств для самоутверждения — никаких больших целей, идей, талантов, кроме опускания других.
Но нельзя сводить все к понтам — точнее, в этих понтах есть нечто более глубокое, уходящее в такую бездну, что может закружиться голова. В фильме Федора Бондарчука «Сталинград», гламурно-официозном и малоталантливом, есть одна пронзительная фраза, как будто выплывшая с другого уровня глубины. Немецкий капитан в исполнении Томаса Кречмана замечает: «с вами, русскими, невозможно нормально воевать, потому что вы сражаетесь не ради победы, а ради мести».
Задумаемся о смысле происходящего. Если шанса на победу нет, то остается месть как главная цель. Моральное различие в том, что воля к победе диктуется верой, надеждой, любовью, а месть — только ненавистью.
В эпоху Второй мировой было ясно, во имя чего стоит умирать, хотя и тогда ненависть к врагам все-таки преобладала над любовью к социалистическому отечеству. Что же говорить о нашем времени! Во имя какой любви сражаться? Или единственная цель — месть более свободным, предприимчивым, удачливым, тем, у кого есть история, право, наука, техника, прорывы в будущее? И месть «братков» — «братьям», которые хотят стать частью этой истории?
Порою кажется, что политические термины, такие как «тоталитаризм», «либерализм», «демократия», «империализм», взятые из лексикона других эпох, уже прокручиваются вхолостую применительно к современному (анти)миру. Для описания нынешней ситуации более подходят термины из области психологии, метафизики или даже просто физики. Речь может идти об энтропии, о хаосе, о законах термодинамики, об общей теории систем. А еще точнее — о том, о чем писали
- Гоголь в «Мертвых душах»,
- Чаадаев в «Философических письмах» (которые подписывал «Некрополь», имея в виду Москву),
- Чехов в «Палате № 6»,
- Платонов в «Котловане» и «Чевенгуре» (где есть образ «мертвого брата», соприсущего человеку).
Общее у всех этих произведений — представление о стране как о царстве смерти, где немногие оставшиеся в живых отчаянно пытаются спасти себя и ближних.
Напрашивается термин танатализация (от thanatos — греческий бог, олицетворяющий смерть): усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Говорят, что мертвые хватают живых; и чем ближе они к могиле, тем сильнее хватка. «Мертвая рука» — это не только система автоматического ядерного удара, это сила, которая тащит живых в царство мертвых. Умирающее царство, уходя, готово громко хлопнуть крышкой гроба.
Кульминацию этой угрозы я уже пережил тогда в Москве, осенью 1983 г. Мне было тридцать три, у меня было трое детей, никто не хотел умирать. Теперь мои дети уже старше, чем я был тогда, а мои внуки старше, чем были тогда мои дети… Сейчас важно помнить, что через пропасть ноября 1983 г. был вскоре проложен мост, по которому человечество перешло в ХХI в. Не следует путать кульминацию с развязкой, нужно просто перевернуть еще одну страницу тяжелой и толстой книги под заглавием «История».
Автор: Михаил Эпштейн, «НО»
Tweet
