Возвращение украинского добровольца из плена российских боевиков и его поствоенные травмы

В сентябре 2014 года доброволец вооруженных сил Украины Алексей Кириченко попал в плен к российским боевикам, выходя из окружения у кургана Саур-Могила. В плену он пробыл 3,5 года отмечает издание  BBC. В первый же день своего заключения ему разрешили дать интервью работавшему тогда на месте событий журналисту Илье Барабанову. Спустя восемь лет они снова встретились и обсудили плен, жизнь после него и возможное вторжение, о котором в последние месяцы так часто говорят во всем мире.

Мы встречаемся в лобби отеля в Виннице – городе, в который Алексей переехал жить к родителям спустя 1,5 года после освобождения из плена: “Сразу спокойно так стало, то ли оттого, что от фронта далеко, то ли оттого, что это город моего детства”.

– Как ты реагируешь на все эти публикации о новой войне, неизбежном вторжении России?

– Меня это очень триггерит. Я понимаю, что это не здорово, но я постоянно в интернете, читаю нескольких аналитиков. Разговариваю с ребятами и знакомыми – у всех лежат тревожные чемоданчики [обычно это рюкзаки, в которые люди складывают все необходимые документы, запасной комплект белья и какую-то еду – Би-би-си]. Я точно не хочу снова в окопы, но если начнется, другого пути просто нет. Но сейчас я спокойнее, чем в 2014-м, не закупал продуктовый набор на два месяца вперед.

– То есть если конфликт все же случится, ты допускаешь для себя возможность, что снова пойдешь воевать?

– Безусловно. Я не рассматриваю для себя других вариантов. И все мои друзья, которые воевали, и те, кому еще не пришлось, все выражают готовность.

Знакомство

В августе 2014 года вооруженные силы Украины развивали успешное наступление на позиции двух самопровозглашенных республик, в какой-то момент казалось, что Донецк и Луганск в ближайшие дни вернутся под контроль Киева. Но в конце месяца началось то, что российские СМИ называли “контрнаступлением самопровозглашенных республик”, а украинские власти и работавшие в регионе журналисты – первым полномасштабным вмешательством российской армии в конфликт на востоке Украины.

Только что записавшийся тогда добровольцем в ВСУ Алексей Кириченко, которому на тот момент было 39 лет, оказался с другими украинскими военнослужащими в районе Саур-Могилы, которую они сначала обороняли, но затем вынуждены были оставить и несколько дней пытались по полям выйти из окружения на откатившиеся позиции украинской армии.

В первых числах сентября 2014 года около райцентра Старобешево он попал в плен, а на следующий день туда из оставшегося под контролем ВСУ Мариуполя приехала группа российских журналистов.

Контролировавший Старобешево полевой командир с позывным “Матвей” рассказал, что в поселке находятся трое украинских военнопленных, с которыми можно поговорить. Двое из них, впрочем, говорить от своего имени не очень хотели, а третий, Алексей Кириченко, на камеры заявил, что считает происходящее “российской военной интервенцией”, а вовсе не внутриукраинским конфликтом, как это с самого начала подавала российская сторона.

Делать такие заявления в его положении было как минимум опасно, но сейчас Алексей объясняет: “Я просто говорил, что думаю. Хотя, честно, ждал расстрела после этого интервью. Но я думал, что хотя бы так могу нанести врагу урон”.

Кириченко вместе с тем считает, что избежал расстрела как раз из-за того, что засветился в телевизионных сюжетах: “Пока человека не признали пленным, пока он не появился в списках, с ним могут сделать что угодно и убить в любой момент. Но скрыть мою смерть было бы сложнее, после того как я засветился”.

– Так все же ты рисковал, разговаривая тогда с нами, или это дало защиту?

– Я не знаю, пойми, это зона беспредела. На каких весах ангелы и демоны спорят за твою душу – мы не знаем. Я мог лишь действовать сообразно со своей совестью – и будь что будет.

Он считал, что имеет дело именно с российскими военными, хотя в плен в Старобешево его взяли все же местные ополченцы. “Ребят, которые выходили вместе со мной, в плен взяли десантники из Оренбурга, – говорит Кириченко. – Когда мы выходили из окружения, то наткнулись на брошенную технику, которую я посчитал российской”.

В БТР, куда он залез, был указан номер не украинской воинской части, внутри был график обслуживания за предыдущие полгода: даты, подписи, из которых можно было сделать вывод, что техника не простаивала все это время.

“Кроме того, когда мы выходили по полям, то слышали гул техники. Не просто колонна мимо прошла, а полночи мимо что-то гонят. Это приграничная территория. “Военторг” работает? Единственный логичный вывод”, – вспоминает Кириенко.

Боевики потом уверяли его, что он неправильно все понял, но затем, говорит доброволец, уже со многими из них мы довольно откровенно говорили: “Ну что ты мне врать будешь, были же россияне?”

“Тогда я слышал, как россиян обсуждают, в 2014-м их называли “смежниками”. Тут добровольцы, там добровольцы, а между ними стоят армейские части, – говорит он. – У меня не возникало ни малейшего сомнения, что мы имеем дело с Российской Федерацией”.

Эксперты, наблюдатели и журналисты, работавшие в зоне конфликта, неоднократно свидетельствовали о том, что российские войска принимали участие в боевых действиях на востоке Украины в конце лета 2014 года и зимой 2015 года – во время боев за Дебальцево, но российские власти все эти годы настаивают на том, что никаких российских войск в Донбассе никогда не было и что Россия не является стороной этого конфликта.

Плен

Я спрашиваю, какой эпизод Алексей вспоминает чаще всего, когда речь заходит о его плене, и он на несколько секунд задумывается.

Первые два месяца его содержали в Старобешево и, вспоминает военный, у него был “личный палач” с позывным “Танкист”, который регулярно его избивал, угрожал расстрелом и однажды имитировал попытку изнасилования.

Его не дал расстрелять другой ополченец с позывным “Пчела”, который, по его словам, был россиянином из Санкт-Петербурга и у которого были ключи от камеры, в которой содержался Алексей.

“Сон пленника очень чуткий, любой шорох может означать твою смерть. Я несколько раз слышал, как ночью приходили пьяные боевики и предлагали расстрелять “укропа”, – вспоминает он и рассказывает, как однажды к нему в камеру привели парня, они просидели вместе до утра, а потом его увели и рассказали Алексею, что пленного расстреляли.

“Я потом нашел его фамилию в списках пропавших без вести и до сих пор жалею, что не спросил тогда, где его могила”, – говорит Кириченко.

Однажды ночью дверь в камеру открылась, и в нее вошли “Танкист” и еще один человек с позывным “Колхозник”: “Я уже от звука ключа проснулся, почувствовал от них запах алкоголя и приготовился умирать. Но тут “Колхозник” говорит “Танкисту”: выйди, я хочу с ним поговорить.

Он садится, начинает разговаривать, рассказывает, почему пошел в ополчение и как они зачищали Степановку у Саур-Могилы. Он рассказывал, что из погреба доставал тела детей, разорванных гранатой. Человек рассказывает, начинает плакать и склоняется мне на плечо.

Я каждый момент жду удара ножа в живот, а у меня сепар на плече плачет и говорит: “За что мы воюем?”. Поплакал, ушел. Когда я уже вышел из плена, то рассказал эту историю одному другу. И он мне говорит: “Знаешь, так это он, наверное, и бросил ту гранату”.

После двух месяцев в Старобешево Кириченко еще на два месяца перевели в город Комсомольское и затем отправили в Донецк, где он в разных местах провел следующие три года – последние полтора в исправительной колонии, куда его поместили уже как подсудимого за “Пособничество терроризму”.

Некоторых украинских военных до их обмена суды самопровозглашенной республики успевали приговаривать по этой статье к срокам до 20 лет лишения свободы.

Алексей рассказывает, что его срок в итоге получился далеко не самым большим. Трое военнослужащих, содержавшиеся вместе с ним в колонии, были обменены лишь через полтора года после Кириченко, просидев в общей сложности пять лет. По неподтвержденным данным, на территории донецкой тюрьмы “Изоляция” до сих пор могут содержаться люди, впервые оказавшиеся там еще в 2014 году.

На протяжении всех этих трех с половиной лет судьбой Кириченко занималась его жена Лилия, живущая в Харькове, правозащитники и случайно познакомившиеся с ним журналисты. Но загадочным образом именно Кириченко несколько раз в последний момент исчезал из списков на очередной обмен.

Сам он рассказывает, что от довольно высокопоставленных знакомых слышал: как минимум несколько раз его имя в этих списках было, но потом что-то случалось – и даже один из боевиков как-то удивился: “Кириченко, что ты тут до сих пор делаешь? Тебя же должны были обменять!”

– Как ты узнал, что тебя все же меняют?

– Меня к тому моменту уже десять раз “меняли”. Это уже было в колонии, где было полегче, чем в СБУ (бывшие здания Службы безопасности Украины и других силовых структур в самопровозглашенных республиках либо были отданы местным МГБ, либо перепрофилированы в тюрьмы — Би-би-си), не было принудительных работ. Я для себя объяснял так, что это монастырь сурового режима. Я занимался языками, читал много, молился, медитировал. Я вел дневник, и у меня было предчувствие, что все завершается и нас скоро обменяют. Хотя я боялся в это верить: интуиция меня уже подводила.

– Когда это тянется три года, как сохранять надежду?

– Тут столько странных духовных явлений происходило. Когда мне первый раз сказали, что обмен скоро, меня держали на базе МГБ, и там было много литературы. Мне попалась книга “От хорошего к великому” Джима Коллинза, я ее открываю наобум, а она посвящена корпоративному управлению, менеджменту, серьезным вещам. Но я попадаю на рассказ [вице-адмирала ВМС США в 1960-е Джеймса] Стокдейла, который провел восемь лет в плену Вьетконга, и там он описывает, что чтобы выжить, надо уметь совмещать в уме две противоположные вещи: никогда не терять веру, что тебя обменяют, а второе: никогда не назначать дат. Из-за этого люди часто ломаются, когда говорят себе: “Нас поменяют к Рождеству, к Дню благодарения”, – а потом это рушится. И пессимизм, и оптимизм – изначально слабые позиции. Я очень долго тренировался с тем, чтобы жить с пониманием: это есть. В принятии рождается спокойствие.

Возвращение

Находясь в заключении, Кириченко много читал, незадолго до освобождения заканчивал “Архипелаг ГУЛАГ” Александра Солженицына: “В тюрьме эта книга очень доходчиво звучит”.

Он рассказывает, как однажды его сокамерником оказался один из боевиков, который сначала воевал в Мариуполе, а когда город вернулся под контроль Украины, оказался в украинском плену, был обменян, но и на территории самопровозглашенной ДНР скоро оказался в тюрьме. Новому знакомому Алексей читал стихотворение Солженицына:

Чтоб сразу, как молот кузнечный

Обрушить по хрупкой судьбе,

Бумажку: я сослан навечно

Под гласный надзор МГБ.

Я выкружил подпись беспечно.

Есть Альпы. Базальты. Есть – Млечный,

Есть звёзды – не те, безупречно

Сверкающие на тебе.

Мне лестно быть вечным, конечно!

Но вечно ли МГБ?

Сокамерник смеялся и обещал выучить его наизусть.

В декабре 2017-го за несколько дней до Нового года Алексей Кириченко наконец вышел из плена. Это был последний большой обмен при президенте Петре Порошенко – тот лично встречал бывших пленных в аэропорту Харькова.

“Потом я летел с ним в одном вертолете, он подарил мне флаг и расписался на нем по моей просьбе, – рассказывает Алексей. – Теперь это моя реликвия”.

Возвращение в мирную жизнь не было простым. У жены Алексея Лилии, которая три с половиной года боролась за возвращение мужа из плена, на этом фоне случился рецидив онкологического заболевания: “Она присылала мне письма, когда заболела, я до сих пор боюсь их открывать и читать”.

С помощью украинских блогеров Кириченко удалось собрать денег на операцию, но в итоге супруги все равно разъехались: “Мы поняли, что не сможем жить вместе. Два сильно травмированных человека. Наверное, это мудрое решение, чтобы мы были отдельно. Я и сейчас не могу назвать себя до конца адекватным человеком”.

Переехав к родителям в Винницу, Алексей устроился работать охранником в школу: “Дети – это всегда непредсказуемо, особенно когда их много в одном месте”.

Пошел сначала учиться на психотерапевта, но затем забросил это и теперь готовится стать инструктором по медитации: “Это то, в чем я силен: стрессоустойчивость, профилактика выгорания. Хотел бы учить этому других людей”.

Каждую неделю он ведет группы в Veteran Hub – такие общественные пространства появились за последнее время в Киеве, Днепре и Виннице. Ветераны войны на востоке страны могут прийти сюда и просто отдохнуть, получить бесплатную консультацию юриста или психолога.

Собственную жизнь в первые месяцы после освобождения Кириченко описывает так: “Госпиталь-санаторий-госпиталь, несколько психотерапевтов”. “Довольно скоро я узнал, что такое посттравматический синдром и панические атаки”, – рассказывает он.

– После обмена ты продолжаешь следить за тем, что происходит на тех территориях?

– Нет. Хотя мне интересны некоторые люди, со стороны которых я видел человеческое отношение. Когда мы освободим, я схожу узнаю, остались ли они в живых. Может, надо передачу в тюрьму отнести. Был, например, один капитан МГБ, он узнал, что у нашего товарища нет обуви, пошел на базар и купил. Секонд не секонд, но это человеческое отношение.

– То есть тебе после войны хотелось бы как туристу, например, вернуться в Старобешево, на Саур-Могилу?

– Безусловно. Я знаю, что так будет. Не знаю, сколько времени на это потребуется.

– Большая проблема сейчас с ветеранами, ПТСР, оружием?

– Здесь непочатый край работы. Из 27 человек, которых вместе со мной меняли из донецкой колонии, уже через пару лет у нас было два “двухсотых”. Один от наркотиков, один от алкоголя. Я тоже думал на выходе из тюрьмы, что я здоровый человек. Даже подтянулся 18 раз. А потом не можешь спать. Что делать? Выпить. А потом эти проблемы начинаются накапливаться. Украине очень нужны психотерапевты, которые умеют работать с острой травмой. Как есть курс молодого бойца, так же нужен курс по возвращению в гражданскую жизнь. Это не просто: сдал оружие и вернулся домой. Это не рассосется, с этим придется учиться жить.