Братва

Женщина в российской тюрьме: Часть 4. Уроки выживания

Published 25 Січня 2017

И в женских, и в мужских зонах жаловаться на условия бессмысленно, а зачастую и опасно. Самые распространенные нарушения – это нарушения условий труда, когда работаешь на «промке», то есть в промышленной части зоны. Любая колония разделена на две части – промзону (промку) и жилую зону (жилку). На промзоне женщины работают, там расположены производственные помещения. В жилой зоне – столовая, библиотека, медчасть, бараки, клуб. Но обе эти части сливаются в одну большую серую несвободу.

— Не работать там невозможно. Там просто нечего делать. Когда я заехала в колонию, я была уже пенсионером, но сразу сказала, что в отряде сидеть все время не смогу, попросила дать мне какую-нибудь работу.

Елена была в Калужской исправительной колонии 2 года. По закону пенсионеры в колонии не работают. Не работающие заключенные, как правило, постоянно находятся в отряде, занимаются уборкой. А в отряде часто проводятся проверки, и это значит, что убираться нужно тоже часто. И Елена сказала, что сотрудники колонии могут на нее рассчитывать, что хочет работать.

— Начальник зоны сказал: «Да, ваш опыт работы (у Елены экономическое образование) очень интересен и очень нам нужен». И еще фраза была такая: «Вы имейте в виду, учреждение у нас закрытое, информация никуда не пройдет». Подтекст такой: если вас что-то не устраивает, и вы захотите пожаловаться, ваша жалоба отсюда точно никуда не уйдет, а мы найдем, как на вас воздействовать.

Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому

Женщины в колонии не возмущаются, редко открыто настаивают на соблюдении своих прав и подаче жалоб, а отправить письмо с просьбой родственникам — тоже большая проблема, потому что цензура. Все письма перечитываются сотрудниками колонии, и все, что, по мнению ФСИНовцев, в письме лишнее, «вымарывается», телефонные разговоры прослушиваются. Во многих зонах перлюстрируется даже переписка с адвокатом – несмотря на прямой запрет и закон об адвокатской тайне. Поэтому подать жалобу обычно очень трудно, а методов воздействия на женщин-заключенных у администрации колонии много.

В зоне всегда не хватает всего из той, обычной жизни – не только таких привычных бытовых предметов, привычной музыки, фильмов, любимых книг, которые не возьмёшь в ближайшее время в руки, не хватает родных, привычного круга общения, теплой одежды, еды. На территории колонии есть магазин, но ассортимент в нем выглядит примерно так: сигареты «Тройка» — иногда завозят LD, и это целое событие – ужасные, несъедобные консервы, лапша и пюре быстрого приготовления, конфеты, иногда сушки. Ничего свежего, фруктов и овощей нет. То есть посадить желудок, питаясь только тюремной едой, и потерять зубы из-за недостатка витаминов – не просто возможный, а очень вероятный исход. При этом цены на эти продукты сильно завышены, а о соблюдении срока хранения лучше вовсе не думать.

Нормальную еду можно получать только из передач от родственников. А что из передачи и в каком виде дойдет до заключенного — зависит от воли администрации, то есть от его отношений с сотрудниками колонии.

— Тебе передают яблоки, апельсины, огурцы, помидоры. А сотрудники, проверяя передачу, берут эти продукты и режут мелко-мелко. И все, — рассказывает Елена. — В таком виде овощи и фрукты не хранятся. И вот если ты жалуешься и конфликтуешь, так и будет. Сидишь спокойно – одно яблочко разрежут, и все. Так что бунтовать там некому.

Калужская ИК-7 была образцовой (до 2015 года), и Елена охотно рассказывает, почему. В эту колонию, как и в остальные колонии России, родственники заключенных постоянно покупали материалы для ремонта отрядов и клуба, сантехники и прочего. А администрация колонии, естественно, всегда оформляет это так, будто это покупает колония: сотрудники колонии и закупили, и организовали, и отремонтировали. С этим в принципе не поспоришь – деньги и материалы собрали с родственников именно сотрудники колонии. Ничего не платили, правда, но это никому неинтересные мелочи. Деньги, выделяемые на ремонт из федерального бюджета, оседают в кармане начальника зоны и прокурора по надзору за учреждениями уголовно-исполнительной системы.

Сотрудники колоний вообще свою работу выполняют не всегда – иногда не хотят, а иногда физически не могут – знаний не хватает. Многие не знают даже основной закон – Уголовно-исполнительный кодекс.

Работы в колонии для заключенных много. Самая распространенная (и в женских, и в мужских колониях) – «швейка». Швейная фабрика на зоне – это такой большой ангар. В нем одна за другой стоят швейные машинки, образуя ленту-конвейер. И в этом конвейере у каждого заключенного своя операция, каждый — часть системы, каждый должен прострочить свою строчку. Если кто-то один со своей функцией не справляется, тормозится вообще вся работа. В таком случае этого человека надо разгружать, а разгружать некем, потому что каждый зарабатывает на своей операции. И тогда на этого одного человека начинают орать. Орут все – и тюремщики, и сиделицы. Удивительно, но всем кажется, что такой метод воздействия помогает производству.

— Если человек хочет в эту систему вписаться, жить спокойно, чтобы его никто не трогал, он научится шить тут же. Мне многие девчонки рассказывали: «Я пришла, и я очень быстро поняла, что либо я шью, либо на меня все тумаки летят». Неуспевающие становятся изгоями, на них могут составить рапорт даже сами осужденные – рассказывает одна из бывших заключенных.

Совсем другое дело – работать на производственных объектах (на точках). Они связаны непосредственно с обслуживанием зоны: это ОТК на фабрике (отдел технического контроля – работа между зеками и администрацией колонии, здесь отсматривается на предмет брака продукция, сшитая на фабрике), библиотекари, плотники, слесари, завхозы, бригадиры. И обычно заключенные очень стараются из швейки попасть именно на эти должности, потому что монотонная работа на швейке сводит с ума.

Есть такие должности, на которые ставят только заключенных с высшим образованием, с экономическими статьями. Кого-то назначают бригадирами и завхозами, кого-то определяют сразу в отдел социального обеспечения. В последнем вообще-то должны работать сотрудники ФСИН, но нет.

— Там, например, работали женщины, сотрудники колонии, чье незнание трудового законодательства повергало в ужас, — вспоминает Елена. — И разговор с ними был примерно такой:

— Вы давно здесь работаете?

— Два года.

— И вы не знаете, как рассчитывается отпуск?

— Нет.

Такая тенденция характерна и для мужских колоний – там сотрудники точно так же ничего не умеют, и работа за них делается заключенными.

— Сотрудники зоны — самые ленивые создания в этих учреждениях, — смеется Михаил (имя изменено), человек с высшим образованием и большим опытом работы в сфере ЖКХ. Он отсидел около трех лет в одной из колоний строгого режима Приволжского федерального округа. Михаил практически сразу, как прибыл в зону, стал исполнять функции заместителя начальника колонии по безопасности и оперативной работе. Официально, конечно, мужчина был оформлен как простой разнорабочий, а вот неофициально – делал все то, чего не умели грамотно делать сотрудники колонии (например, вел переписку с руководством других учреждений ФСИН, правоохранительными органами и органами государственной власти и местного самоуправления).

ФСИН – система, в которой каждый или почти каждый в чем-то заинтересован – а точнее, в деньгах или в повышении – что, впрочем, здесь одно и то же

Некоторые заключенные работают продавцами в тюремных магазинах – не в тех, которые находятся внутри лагеря, а в тех, которые около, для родственников – чтобы они могли приехать и на месте что-то купить и передать. Есть заключенные, которые заведуют складом — учет материалов, приход, расход. Они выполняют работу сотрудников СИЗО, потому что умеют эту работу делать и в ней разбираются, умеют нормально работать в программе Excel, умеют правильно составлять документы, а ФСИНовцы – нет. Поэтому всегда есть осужденные – как правило, с хорошим образованием, часто из Москвы – которые сидят и выполняют большую часть работы сотрудников ФСИН, хотя делать этого не должны. Они оформлены на полставки куда-нибудь, а на деле работают на администрацию, получают мизерную зарплату (1600 рублей в месяц, например), а зарплату 25 тыс. рублей в месяц за «свою» работу получают ФСИНовцы.

И Елена была одной из таких умных, образованных, стремящихся домой, заключенных, работавших на «престижных» должностях.

— Никто не возмущается такой системе?
— Там выживают, а не за деньги борются. Там у женщины, более-менее адекватной, основная задача только одна – выжить.

«Какое тебе УДО?»

Если женщина в колонии смогла добиться каких-то «поблажек» (хотя бы неразрезанного яблока), если ей обещают УДО, то либо ее родственники делают ремонт во всей колонии и везут машинами стройматериалы, либо она плотно сотрудничает с администрацией колонии – и ей на фабрике дают легкие операции, например.

Все остальные – простые смертные, до них никому нет дела – пусть приспосабливаются, как хотят.

ФСИН – это семьи, кланы, трудовые династии. Сотрудники колоний, в основном, родственники — потому что работать больше негде, потому что хорошие льготы и пенсия, потому что делать больше ничего не умеют, потому что «вся моя семья здесь работает, и я буду». ФСИН – система, в которой каждый или почти каждый в чем-то заинтересован – а точнее, в деньгах или в повышении – что, впрочем, здесь одно и то же. Так что коррупция развита сильно, а каждый заключенный – золотая антилопа, которая приносит выгоду даже не одному конкретному сотруднику, а всей системе. У ФСИН ведь подушевое финансирование.

Там никто не намекает на то, что в колонии нужен ремонт, или что нужно что-то купить. Там говорят напрямую. Так, существует мнение, что женщины, севшие по экономическим статям — точно миллионеры.

— То есть никому не приходит в голову, что моя мама со своей пенсией подрабатывает консьержкой, чтобы мне передачи привозить. Нет. Если моя мама мне везет, значит, у меня клад зарыт. И начальник отряда у меня спрашивает: «Ты можешь сделать нам ремонт?» Я ей говорю: «Вы в своем уме? Я у себя в квартире ремонт сделала с трудом».

У заключенных, конечно, больших денег нет (зарплаты маленькие), но у заключенных есть родственники, которые если и не состоятельные люди, но деньги для улучшения условий жизни своего любимого человека как-нибудь да найдут.

Елена много говорит о своей знакомой, которая хотела выйти по УДО, и у нее были все шансы. То есть, конечно, шансов не было, а формально – были. Это понимала и администрация колонии. Поэтому, когда женщина начала писать заявления на условно-досрочное освобождение, администрация начала давить на ее родственников – купите, заплатите. Родственники отказались.

— После этого применяется самый простой вариант. Ее переводят в другой отряд, и там что-нибудь для нее неудобно: спальное место неудобно расположено, тумбочка неудобно стоит — на кухне, а не у кровати и т. д.. А еще она взыскание может получить за любой пустяк. Взыскания записываются в личное дело. Ну и какое тебе УДО?

Родственникам Елены сказали прямым текстом: платите 100 тыс. рублей, и ваша Лена выходит по УДО. Платить, конечно, надо не в конверте – это же опасно. Переводить деньги нужно через индивидуального предпринимателя: мол, он покупает сумасшедшее количество постельного белья, сшитого заключенными. Елена, конечно, была против, но родственники заплатили за ее УДО, купили очень нужного им постельного белья на 100 тыс. рублей. То есть никакого белья они, конечно, не получили – просто заплатили 100 тыс рублей и расписались в накладной – мол, всё получено.

УДО у Елены не случилось. Но через какое-то время ее освободили по амнистии. А после того, как ее родственники заплатили 100 тыс. рублей, Елену перевели из обычного отряда в отряд облегченных условий содержания, а потом просто планировали перевести в колонию-поселение.

По УДО не выходят не только те, кто конфликтует с администрацией или чем-то ей не нравится. По УДО не выходят и те, у кого срок меньше двух лет – потому что таких ФСИНовцы не любят. Таким они говорят: «Твой год/полтора/два – это ерунда. Зажмурься и отсиди. Нас ты не интересуешь. Про УДО вообще забудь». Так сказали Екатерине, приехавшей в ИК-2 Нижнего Новгорода. Впереди у нее было полтора года ветра, серых стен, серых лиц.

ФСИНовцы любят людей, у которых срок от десяти лет – потому что с такими осужденными сотрудникам колонии жить, работать, притираться, пытаться сотрудничать.

Но еще больше сотрудники ФСИН любят людей, которые что-то имеют и/или умеют. И дело не только в родственниках, которые платят, покупают, везут, везут, везут. ФСИН не всегда нужны от тебя деньги – есть еще великое множество того, что может делать заключенный: например, поднимать имидж колонии, рассказывать наивным допущенным корреспондентам и комиссиям, как здесь хорошо — чтобы, в том числе, росли премии у сотрудников колонии. Заключенные могут быть просто умными – например, те, кто работает на администрацию или за нее – могут уметь хорошо шить или просто делать то, чего не умеют другие — хорошо организовывать мероприятия, рисовать или разбираться в электрике и уметь паять. Это все просто нужные колонии люди. Она таких людей просто так не отпускает – не то что по УДО. Если ты полезен, раньше звонка ты не выйдешь.

Стало лучше, веселей – шея тоньше и длинней

— Приехав в колонию, я сразу сказала, что не буду петь и плясать. И эти слова аукнулись мне очень скоро.

Татьяна поправляет копну рыжих волос, тушит сигарету. Татьяна провела в ИК-5 в Можайске около шести лет. Женщина говорит, что ей повезло — ее не бросили родные, приезжали, звонили, переживали. И она тоже переживала – за родных, как они там дома одни, без нее. Переживала и очень хотела к ним. А еще Татьяна по образованию юрист и отлично знала свои права, и у нее получалось этим пользоваться. Первое время.

— В уголовно исполнительном кодексе есть такая формулировка — «облегченные условия содержания». По закону «облегченка» дает тебе дополнительные свидания, дополнительные передачи, но, на самом деле, это все формально. В реальности все у всех одинаково, просто галочка «облегченка» — шанс на УДО. Пока у тебя нет «облегченки», УДО тебе не светит. Время от времени в колонии проходят комиссии: там собираются начальники отрядов, весь воспитательный состав, начальник колонии. Пришло мое время получить «облегченку», я пошла на эту так называемую комиссию. Начальник отряда, молодая девушка, ей было тогда 23 года, говорит: «Вот, Татьяна *****, умная, образованная, мы думали, она будет нам хорошим помощником, а она заняла позицию наблюдателя, делать ничего не хочет». Начальник колонии говорит: «Хотите ничего не делать и получить облегченные условия содержания? Так не бывает. Посидите, подумайте».

Но страшно не отсидеть в тюрьме, страшно остаться с ней один на один

Так сложилось уже исторически, что в России в тюрьму попадает и виновный, и невиновный, и виновный не в том, за что сел. Слабых тюрьма ломает, сильных — делает сильнее, лучше, добрее, искреннее, честнее. Тюрьма – это как очень тяжелая маленькая жизнь в твоей большой жизни, оставляющая после себя след, который уже потом саднит, зудит, досадно-больно напоминает о себе – и сильным, и слабым. Кому-то больше, кому-то меньше. Но какой бы ты ни был сильный-слабый, виноватый-невиноватый — тебе все равно страшно, ты боишься этой тюрьмы, которая забирает у тебя родных, близких, воздух, красивое небо, закаты, рыбалку, отдых у моря, и вообще любой отдых, и вообще всю прежнюю жизнь, а тебя у прежней жизни — в неизвестность. Тебе страшно.

Но страшно не отсидеть в тюрьме, страшно остаться с ней один на один. Так боятся дети, оставаясь одни в больнице, так боятся старики — не смерти, а одиночества. Так боятся зеки – что они не могут помочь своим семьям, что доставляют много проблем в и так непростой жизни, что дети не поймут и посмотрят с укором; боятся, что за них не будут бороться, что они выйдут, а их никто не ждет. Каждый боится оказаться на воле и увидеть, что его фильм закончился, а зрители и даже создатели уже ушли по своим делам, пока он был там, выживал там, пока небо давило сверху одинаковым цветом в любую погоду – серым.

Поэтому каждый хочет выйти быстрее, бояться меньше, хочет, чтобы небо перестало быть одинаковым, чтобы дни перестали быть одинаковыми, чтобы уже закончилась эта бесконечная колючая проволока.
Татьяна сидела, думала и очень скучала по семье.

— В итоге я пошла петь и плясать, — кажется, подводит итог Татьяна. — Домой-то хочется. Я сама придумывала и ставила концерты. А на «Можайке» их очень много: в квартал тебе нужно поставить литературно-музыкальную композицию, сделать концерт и спектакль. То есть надо написать сценарии, найти участников, раздать им роли, проследить, чтобы они их выучили, постоянно репетировать.

Через полгода Татьяна стала председателем секции досуга — ставила спектакли и концерты для всей колонии. Это вовсе не отменяло того, что она работала на фабрике. Спала Татьяна мало – днем работала, ночью снова писала сценарии. Когда слышала, что шла проверка, ложилась в кровать и делала вид, что спит. Потому что если проверка застукает не в кровати во время отбоя, посадят в ШИЗО, либо сделают выговор. А это значит, что никакого УДО. И все по кругу. Утром Татьяна вставала и шла на фабрику. Работала Татьяна в ОТК – между молотом и наковальней. Татьяна говорит, что очень важно выбрать здесь правильную позицию.

— Просто очень хочется домой. И ради этого ты будешь и петь, и танцевать, и работать в ОТК. Это все ради УДО. Лучше ты, чем тебя. Я делала свою работу, у меня были стычки с бригадиром, потому что я не принимала бракованную продукцию. Я понимала, что мы вернемся в отряды, что их отряд расположен на этаж выше нашего, и нет гарантий, что со мной ничего не случится. При этом я говорила: «Не надо со мной бороться, я такая же, как ты, и я так же, как ты, хочу домой. И мне моя семья намного дороже, чем твоя. Я хочу к своему ребенку, к своей маме, поэтому я буду делать эту работу, я должна ее делать по закону. Написано, что я должна работать, я буду работать. Если сейчас вы наштампуете бракованную продукцию, домой не пойду я».

За то, что Татьяна буквально вытаскивала на себе «досуговые мероприятия», на некоторые ее поступки сотрудники колонии закрывали глаза. Так, Татьяна ходила не в телогрейке, как все, а в сшитой из черной ткани курточке, которая даже не была похожа на телогрейку. Это была легкая куртка из ворованной на промке ткани и на ворованном там же синтепоне. И это было всем запрещено. Но Татьяна ставила концерты для всех комиссий, и концерты эти комиссиям нравились.

Татьяна пела, танцевала, работала в ОТК, очень рассчитывала на УДО. Но по УДО не вышла. Потому что на комиссии Татьяне неожиданно вспомнили выговор, который она получила еще в СИЗО. Ехала в первый раз в суд, еще ничего не знала, думала, что тюремное братство, положено, надо — согласилась передать записку («маляву») от одного мужчины в автозаке женщине, с которой сидела в одной камере. А когда вернулась в СИЗО, снова был шмон, записку нашли, сделали выговор. Думала – устный. О существовании этого выговора в личном деле Татьяна узнала только во время комиссии по УДО в колонии.

— Если бы я знала, что там пишут друг другу, в той чертовой записке, я бы, конечно, не взялась. Просто ты по началу еще ничего не понимаешь, не знаешь – вроде положено, может быть, там что-то нужное, а в итоге там «люблю-куплю».

А также на этой комиссии выяснилось, что кто-то якобы видел у Татьяны в руках зажигалку – а это строгий запрет. В итоге сказали, что рано Татьяне выходить по УДО. На деле, она просто была очень нужным человеком в колонии.

Татьяна спокойно, с улыбкой и даже гордостью вспоминает, что когда она занималась секцией досуга, это приносило пользу не только тянущему силы и кровь ФСИН. Татьяна выбирала для спектаклей и концертов темы, которые могли бы быть интересны и полезны для женщин-заключенных.

— Например, многие не знают, в чем разница между этикой и этикетом. А еще у нас был день памяти Анны Герман, а один из спектаклей был посвящен творчеству Хемингуэя – для некоторых этот человек вообще был открытием, некоторые не знали, кто это. И мне очень приятно, что женщины узнали что-то новое. Может быть, им после такого спектакля станет интересно, они пойдут и возьмут книгу.

Но чтобы организовать концерт, мало быть находчивым человеком и творческой натурой. Нужно, чтобы остальные заключенные тебя поддержали и захотели участвовать.

Кажется, спектакли и концерты были в жизни почти каждого заключенного. А подобные мероприятия в женских колониях проходят с завидной для любых школ и детских лагерей регулярностью – только провели один концерт, а уже надо готовиться к следующему.

Через участие в песнях и танцах ты по УДО не выйдешь. Но зато ты точно поможешь кому-то, кто рядом. Потому что этот человек, который рядом, которого назначили за эти «веселые» мероприятия ответственным, плачет и просит поучаствовать, сыграть такую-то роль, потому что ну очень надо. Потому что это приходят оценивать начальники отрядов, ставят какие-то баллы.

— Ну а кто будет участвовать? Люди ленивы. Тем более, в колонии эти праздники происходят уж слишком часто. И там уже доходит до абсурда, слез и соплей, потому что иногда заставить участвовать ну очень тяжело. Мне, например, однажды просто пришлось сыграть полкана, — вспоминает Екатерина. – Потому что моя подруга была ответственной за эти мероприятия. И она сидела и просто плакала: «Никто не хочет за него играть. Что мне делать?». И я сказала «Ну, давай я буду полканом, что ж теперь». А мы ставили сказку про Ковер-самолет. Ничего умнее не придумали, потому что в закрытом пространстве ни телевизора, ни газет нет. А чтобы что-то придумать, нужна какая-то информация новая, а когда ничего нет, ты уже из пальца высасываешь какие-то огоньки, новогодние вечера и т. д.. На самом деле, это ужасно. Но отмучились, все нормально.

В мужских колониях концертов и спектаклей практически нет. Раз в полгода человек, который хотя бы раз в жизни держал в руках музыкальный инструмент, берет этот музыкальный инструмент и играет весь свой репертуар, немного стилизуя его под обстановку или тему праздника. Концерты в мужских колониях, в отличие от женских, редкость, а о секции досуга и говорить не приходится.

— Здесь все дело в специфике контингента. Женщин не посылают на тяжелые работы, а мужчины работают на сталелитейном производстве, занимаются переработкой дерева и пластмассы. Я вот работал с пластмассой, – рассказывает фигурант Болотного дела Степан Зимин. Он отсидел в колонии три года в ИК-6 в Тульской области. — И это действительно тяжело. Через полгода работы из нас уже начинал выходить этот пластик.

Катя-сварщик

Дружба с администрацией колонии не спасет и не подарит УДО, а вот просто дружба, от сердца, что-то да может сделать.

Катя Колосова сидела около трех лет в ИК-6 в Шахово (Орловская область). И сидела она там хорошо – потому что у Кати была хорошая работа. Хорошую работу Кате помогла получить завхоз, с которой они случайно подружились. Поэтому, когда сотрудники колонии пришли в отряд и сказали, что нужно два человека, завхоз сказала: «Колосова пойдет». И Колосова пошла.

— Я не знала, куда иду. Сказала, что раз надо, значит, пойду. А вот она знала, куда меня отправляет, хотела мне добра просто так. Можно сказать, из личной симпатии.

Катя – маленькая девушка с короткой стрижкой, маленьким острым носиком и мягкой улыбкой. И в колонии женщины обращали на нее особое внимание.

— Наверное, моя ориентация по мне видна сразу, да? Я такая всегда была. Есть люди, которые такими в зоне становятся – от безысходности. А я такой уже пришла. И пользовалась некоторой популярностью. Моя внешность – объяснение тому, что мне везло. Такое вот объяснение. Оно банальное и грубое. Но оно такое.

Но дело не в ориентации или не только в ней. Катя никогда не отказывалась помогать – ни заключенным, ни сотрудникам колонии. За наш разговор она не раз повторяет: «Везде люди одинаковые – есть и плохие и хорошие. Но у каждого две ноги, две руки, а еще у каждого свои проблемы. Но если ты поворачиваешься к ним лицом, откликаешься на их просьбы, они обязательно повернутся лицом к тебе. Это работает везде».

По трудовой книжке и всем документам, Катя была обычным разнорабочим. А на самом деле, — слесарем, сварщиком. Все, что касалось сантехники и отопления – по ее части. Катю знали все, она всегда нужна была всем. Поэтому ей так же, как и Татьяне, разрешалось больше, чем остальным – та же перешитая под себя форма. Вещи Кати никогда не трогали на обыске. Все сумки потрошили, все, что находили лишнее, забирали. Но когда видели подпись «Колосова», пакет даже не трогали. Поэтому женщины-заключенные складывали некоторые свои вещи в Катины мешки – знали, что там не найдут.

— Я сдружилась с начальницей ОБ (отдела безопасности). И ей все время надо было что-то делать, что-то где-то чинить, что-то где-то красить, вспоминает Катя. — А если кого-то попросишь сделать что-то вне работы, у всех один ответ: «А че я?». Но начальница ОБ знала, что она пойдет попросит Колосову. Колосова пойдет и сделает. Мне это было элементарно нужно — чтобы время быстрее тянулось.

Катя ни за что не платила, ей достаточно было попросить. Ведь Катя часто помогала и редко просила. Поэтому ее просьбы выполнялись всегда. Вот только чтобы перевестись в колонию поселения, Кате пришлось схитрить.

У подруги Кати, с которой они были в одном отряде, молодой человек был адвокатом. И он согласился за 5 тыс. рублей составить и подать в суд все необходимые документы. Деньги ему перевели Катины друзья, Кате оставалось только отправить адвокату свои документы – самое сложное. И тогда Катя собрала документы и подошла к женщине, которая работала в зоне почтальоном и читала всю корреспонденцию. Катя объяснила ей, куда и зачем хочет отправить документы, что хочет уехать.

— Она была вольнонаемной, не ментом. А я всегда ей помогала разгружать посылки, — вспоминает Катя. — И вот она так посмотрела на меня и сказала: «Приноси. Все отправлю». И она отправила. А потом, когда был назначен суд, все офигели, но сделать уже ничего не могли. Я понимала, что через администрацию подавать ходатайства нет смысла, не отпустят, тут же составят какой-нибудь рапорт, как это обычно делается. А куда я с рапортом? И тогда все начали мне говорить: «Ну куда ты собралась? Что ты там забыла? Ну что ты думаешь, что мы тебя не отпустим по УДО?». И я им сразу сказала: «Я не верю, что уйду отсюда по УДО. Вы меня никуда не отпустите. А мне домой надо». Так я уехала.

Любая колония разделена на две части – промзону (промку) и жилую зону (жилку). На промзоне женщины работают, там расположены производственные помещения. В жилой зоне – столовая, библиотека, медчасть, бараки, клуб. Но обе эти части сливаются в одну большую серую несвободу. И ее не красят ни хорошее отношение со стороны сотрудников колонии, ни любовь женщин-заключенных, которые рядом. Надежду дают звонки, свидания, воспоминания и вера в то, что ты выйдешь отсюда, и все будет хорошо. Хотя именно тогда, когда ты выйдешь, начнется самое сложное. Но пока надо верить и жить, переживать серый снег, серую траву, серое небо, серые облака, которые либо давят сверху, либо летят слишком быстро, которым, в отличие от тебя, как в песне Александра Галича, «не нужен адвокат, и амнистия ни к чему».

А потом люди выходят и снова учатся жить. Теперь уже здесь, на такой благополучной свободе, рядом с успешными людьми и большими фирмами, которые не берут на работу людей с судимостью. И здесь никому не интересно, почему ты сидел в тюрьме – подставили тебя, или ты сделал репост, или ты хотел прорыть тоннель от Бомбея до Лондона, или сажал отравленную кукурузу. Ты сидел, родственники плакали, возили передачи и приезжали на свидания. Или не возили. Или не приезжали. Или ни то, ни другое. Просто человек сидел.

Вот на это смотрят, вот так оценивают, так не принимают никуда, ставят крест.

Текст: Светлана Осипова, zekovnet.ru

Фото: Елена Аносова

Читайте начало: