«Сейчас он весь разобран на цитаты»

Владимир Фортов — о философских взглядах Суслова и прибаутках Черномырдина, о черной дыре, ведущей к Святому престолу, и бутылке водки, указавшей путь в кабинет Берия, о том, как физика с мировым именем обменяли на старенький насос, а также история про то, как Ленин встретился с Эйнштейном и что из этого вышло.

 Владимир Фортов — светило планетарного масштаба. Его научный конек — физика экстремальных состояний, мощных ударных волн, плотной плазмы и импульсной энергетики. Академик-секретарь отделения энергетики, машиностроения, механики и процессов управления РАН, почетный член множества академий, кавалер орденов и прочая и прочая. Его имя сегодня в первых строчках шорт-листа кандидатов на должность президента РАН. Фортов — это человек, по биографии которого можно смело писать учебник истории отечественной науки. И это будут самые захватывающие ее главы…

Владимир Фортов Фото: Андрей Афанасьев

— Владимир Евгеньевич, если читать вашу биографию, все у вас досрочно: досрочно окончили школу, досрочно поступили в МФТИ, досрочно защитились…

— Просто мне всегда нравилось учиться. Хотя в Физтехе это непросто. Нас в студенческой группе на первом курсе было 12 человек, а окончили только трое. Учебная нагрузка в МФТИ значительно превосходит то, что обычный студент может вынести. Это самые настоящие экстремальные условия. Я в жизни никогда так много не работал, как студентом Физтеха. Убежден, что и нужно работать на самом пределе возможностей. Академик Арцимович, который, кстати, читал у нас лекции, говорил, что оценивать человека надо не только по его успехам, но и по его ошибкам. Если он не ошибается, значит, еще не достиг предела своих возможностей. Скажем, если человек учится кататься на лыжах и ни разу не упал, значит, он ленится или боится!

У нас вообще были интересные педагоги. Например, Семен Соломонович Герштейн. Сейчас он академик, а тогда вел у нас семинары и читал лекции по квантовой механике. Вообще-то квантовая механика — это трудно, а он умел очень точно и интересно все это рассказывать. Огромное впечатление произвели выступления Виталия Лазаревича Гинзбурга. Он тогда еще не был нобелевским лауреатом. Просто маститым ученым. Существовало такое правило — ученые подобного уровня, мощные теоретики, приезжали к студентам читать лекции. Помню, он рассказывал о черных дырах, которые тогда были в центре внимания физиков.

Мне, первокурснику, было всего 16 лет. И вот посреди рассказа об этих самых дырах он вдруг говорит, что, мол, против догматизма Коммунистической партии. В те времена, а это был 1963 год, такое прозвучало как взрыв бомбы. А он продолжает как ни в чем не бывало: «Я только что приехал из Ватикана. Нас, ученых со всего мира, пригласили для того, чтобы выяснить, является ли черная дыра антирелигиозным, антибожественным явлением. И мы доказали, что она не от лукавого, ведь в Библии нигде нет указаний на то, что черная дыра — это плохо». У Гинзбурга был такой красивый свиток, свидетельствующий об участии в этом мероприятии.

Он его нам показывал. Готическим шрифтом там было написано, что он участвовал в комиссии по расследованию черных дыр и они не являются орудием дьявола. Гинзбурга даже принял папа римский, пожал ему руку. В этой связи он пришел к выводу, что такая консервативная организация, как Римско-католическая церковь, интересуется последними научными достижениями, а Коммунистическая партия, партийные догматики не интересуются, хотя должны были бы. Даже церковь оказалась более прогрессивной, чем партия, и эта мысль Гинзбурга нас совершенно потрясла.

Где-то на третьем курсе у нас в МФТИ стали менять подход к преподаванию общественных наук. Ректор Белоцерковский совершенно правильно решил, что надо преподавать другую философию — современную, дающую представление о том, как развивается Вселенная, но с гуманитарных позиций. И собрал толковых, талантливых преподавателей, которые рассказывали нам очень интересные и новые для нас вещи. Часто они оказывались на грани того, что можно и что нельзя. И вот наступает сессия. Вдруг говорят, что к нам приедет с лекцией не кто-нибудь, а сам Михаил Андреевич Суслов и расскажет о том, «как мы смотрим на новую философию». Кто не придет, будет сдавать зачет, а кто придет — получит автоматом. Но мы бы все равно пришли, потому что интересно же посмотреть на живого Суслова!

— Ну и как впечатление?

— Это было очень своеобразно. Он монотонно читал нам по бумажке о верном курсе партии и правительства. Текст изобиловал штампами. Мы, конечно, острили, отпускали реплики, а он продолжал. Нулевая реакция. Читает себе и читает. Потом выпустили одного очень возрастного товарища, которого ввели под руки два аспиранта. Он объявил себя то ли внуком, то ли сыном Тимирязева и начал нам рассказывать о том, как, по его данным, Ленин встречался с Эйнштейном. Якобы в ходе этой встречи Ленин сумел убедить Эйнштейна в том, что его позиция идеалистическая, а потому неправильная.

Раньше-то Эйнштейн был уверен в своей правоте, но послушал Владимира Ильича и понял, что заблуждался. Старичок говорил, что при сем присутствовал. Раза три он повторил одно и то же, после чего те же два аспиранта увели его с трибуны, а мы, потрясенные, разошлись по аудиториям. Свои зачеты получили. И поняли, откуда берутся диссиденты. Послушаешь раз-другой такие выступления — поневоле им станешь.

— В Физтех всегда было очень сложно поступить. Как вам удалось?

— Конкурс был 20 человек на место — жесточайший отбор. Во всяком случае я был уверен, что не поступлю. У меня не имелось связей, родители — самые обычные люди: мама — школьная учительница, папа — инженер-подполковник. Если бы в Физтехе экзамены не проходили на месяц раньше, чем в других вузах, я бы просто не стал поступать.

К тому же в школе я довольно прилично играл в баскетбол — за сборную учащихся России, и мне дали понять, что практически любой технический вуз для меня открыт. Но в Физтехе спортивная протекция не проходила. Этот вуз был своего рода Эверестом, но я поступил. Наверное, сыграла роль и наследственность. Мой прадед и дед были инженерами еще старой формации. Прадед, Иван Аверьянович, служил техническим директором текстильной мануфактуры Захария Морозова в Богородске, а дед, Виктор Иванович, — ее главным механиком. Он окончил техническое училище, позже ставшее МВТУ им. Баумана.

Пустил первый в России электрический трамвай, заменил механические приводы текстильных фабрик сначала в Богородске, а затем и по всей России на электрические, что резко подняло производительность труда. Во время Первой мировой войны был начальником связи у генерала Брусилова. Награжден боевым орденом Святого Владимира с мечами и бантом к золотому оружию, что давало тогда дворянское звание. За это моему отцу потом пришлось проработать два года на машиностроительном заводе на паровом молоте, чтобы стать «классово близким» для поступления в институт. Мой папа и два его брата стали инженерами-вооруженцами.

Есть такой ЦНИИ № 30 Минобороны, расположенный в поселке Чкаловский. Раньше там жили первые космонавты. А филиал этого ЦНИИ находился у нас, в Ногинске. Сотрудники принимали участие в летных испытаниях, работали на полигонах, испытательных стендах. Ногинский гарнизон отвечал за испытания авиационного вооружения: бомбы, пушки, ракеты. И мы, мальчишки, все время проводили на авиационной помойке около аэродрома. Это была наша игровая площадка. Если самолет разбивался — все остатки направляли туда. Мы их разбирали, отворачивали. У меня до сих пор сохранились шрамы на руке и на ноге — результат разрыва снаряда. Я тогда учился в восьмом классе, мы с ребятами играли в лесу, а рядом находились мальчишки помладше.

Они разожгли костер, куда бросали найденные в лесу снаряды и убегали. Происходил взрыв. Такое вот развлечение. И тут я смотрю: они лежат, ждут, а взрыва нет. Я подошел поближе и спрашиваю: «А вы снаряд-то клали?» «Да, — говорят, — клали». И я, понимая, что это очень опасно, стал их отгонять. Один, как сейчас помню — Толя Апухтин, никак не хотел уходить, пришлось дать ему по шее. И тут как рванет! В результате мне повредило руку и ногу, ему выбило глаз и снесло полчерепа…

— Так вышло, что взрывы стали вашей специализацией. После окончания аспирантуры вы попали в Черноголовку, где стали экспериментировать с мощными ударными волнами и с плотной плазмой сверхвысоких давлений и температур.

— Вышло так. В Физтехе я попал на факультет аэрофизики и космических исследований, и у нас со второго курса шло прикрепление к базовой кафедре в Институте физики Земли АН СССР. Я поступил в 16 лет, а в 17 попал в лабораторию, которая занималась взрывами, и мне там как-то не понравилось. Спецсектор Института физики Земли тогда отвечал за испытания ядерного оружия. Было много рутины, формализма и закрытости.

Мы же, романтично настроенные студенты, считали, что должны заниматься квантовой механикой, космологией… Я пришел к нашему руководителю и сказал, что хочу заниматься другим, а он ответил: да, здесь скучно, но вся наша реальная жизнь на полигонах. Это был 1964 год. Тогда рассматривалась идея добычи нефти при помощи подземных ядерных взрывов. Выбрали крупное месторождение в Башкирии, под Стерлитамаком. Именно туда меня отправили после второго курса в экспедицию. Я выполнял роль лаборанта-прибориста и кинооператора.

Очень быстро административно вырос, потому что народ там сильно злоупотреблял, а я — нет. К тому же у меня в распоряжении были вертолет, оружие, кинокамера… Насмотрелся красот, понял, что больше там делать нечего, и когда вернулся, сразу перешел в закрытый НИИ-1. Сейчас это Исследовательский центр имени Келдыша, там занимались ядерными ракетными двигателями. Лекции читали академики Келдыш, Королев, Мишин и другие корифеи. Там я окончил институт и аспирантуру, защитил диссертацию и думал, что останусь надолго. Но когда дело дошло до распределения, выяснилось, что из-за отсутствия московской прописки на работу меня туда взять не могут. Мне предложили Владивосток, где шло формирование Института автоматики и процессов управления.

Распределение уже лежало у меня в кармане. Но перед самым отъездом я попал на симпозиум по взрыву и горению в Ленинграде. Дело в том, что в дипломной работе я решил одну красивую задачу, которая называется проблемой Ферми. На эту тему я сделал 15-минутный доклад и хотел сразу уйти. А в первом ряду в самом центре сидел крепкий, похожий на боксера человек, который вел себя очень свободно, перебивая, с места задавал вопросы, остро критиковал. Я довольно резко ему отвечал.

После доклада он подошел ко мне с советами-предложениями. Говорил очень точно, умно и по делу. Я же ему отвечал, что заниматься этим уже не буду, потому что далеко уезжаю. Он говорит: «А зачем?» Я объяснил, что мне негде жить. Он предложил: «А Черноголовка вас не интересует?» Я ответил, что это, конечно, интересно, да и родители рядом живут, но этот вариант мне никто не предлагал. «Ну так я вам предлагаю», — сказал он. Это был великий академик Яков Борисович Зельдович — второй Эверест в моей жизни. Мы вышли в коридор, а там курит нобелевский лауреат академик Семенов, который вместе с членом-корреспондентом АН СССР Дубовицким все и устроил. Меня определили младшим научным сотрудником и дали квартиру. Я был на седьмом небе от счастья.

— Семенова вы тогда тоже не узнали?

— Нет, ведь он был человек непубличный. Однако именно он определил направление моего дальнейшего движения. У нобелевских лауреатов, с которыми мне довелось общаться, — Прохорова, Семенова, Алферова, Гинзбурга — есть одна общая черта: совершенно фантастическая, восторженная любовь к науке. Услышат что-то новое — и сразу загораются глаза, как у ребенка. Причем слушать могут часами. При этом выдавать такие идеи, которые не приходят на ум другим людям. Все-таки Нобель есть Нобель.

Когда я попал в Черноголовку, с Семеновым мы были почти незнакомы. Там работало девять институтов, и чтобы как-то объединить людей, решили организовать общий научный семинар. Возглавлял его Семенов — признанный лидер. Он был наш гуру. Туда приходили все «классики», директора институтов, академики, членкоры, доктора наук… В этой чинной обстановке делались доклады, Николай Николаевич слушал. Он был, конечно, немного отстранен от всего.

Однажды с докладом выступал профессор Рашба. И зашел разговор о переходе металла в состояние диэлектрика. Возник вопрос: что, если взять металл и начать его расширять? Я поднимаю руку и говорю: «Николай Николаевич, вот мы как раз этим занимаемся: берем металл, сжимаем, расширяем и определяем его свойства. И ясно видим переход из металла в диэлектрик». Нарисовал диаграмму. Надо было видеть, что случилось с Семеновым! Человек моментально преобразился, оживился необычайно.

А я продолжаю: «В периодической системе 80 процентов всех элементов — это металлы. А параметры критической точки мы знаем только у трех: рубидия, цезия и ртути». Семенов расстроился: «Не может такого быть!» — и стал звонить Зельдовичу. «Яша, — говорит, — так и так, у нас есть молодой парень, Фортов, твой протеже, кстати. Он говорит, что придумал, как определить критические параметры. Это правда?» «Правда», — отвечает Зельдович. Возвращается Семенов и прямо цветет: «У нас в институте ведутся такие работы, а я ничего не знаю! Это же замечательно!» Его молодая жена стала меня ругать, что я так взволновал Николая Николаевича. Но он уже ни на что не обращал внимания. «Что вам надо для экспериментов?» — спрашивает. «Да ничего не надо», — отвечаю. «А почему вы мне ничего не сказали?» Я говорю: «У меня есть начальник, он в курсе». Все это я рассказываю, чтобы создать впечатление о когорте ученых, которые жили наукой. У них было только одно хобби — наука.

— Каким вам запомнился Зельдович?

— Очень широкий, мощный был человек. Столько всего придумал за свою жизнь, что перечислить невозможно. Его книги есть везде. Приезжаешь, скажем, в Америку, в Институт физики ударных волн, и почти у каждого лежит, как настольная Библия, книга Зельдовича. Часто я сталкивался с такими вещами. Выступает человек на конференции и говорит: «Я придумал то-то и то-то». А ему отвечают: «Не ты это придумал, а Зельдович 20 или 30 лет назад». И показывают ему книгу. Он отвечает: «А я не знал». Как же ты не знал, если книга у тебя на полке стоит? Это, кстати, большой минус грантовой системы. При ней невыгодно ссылаться на труды других ученых.

Наши иностранные коллеги часто говорят, что в физике ударных волн и детонации ничего нового сделать нельзя, все сделал Зельдович. Это был неутомимый генератор идей. При этом он не имел классического высшего образования. История Зельдовича очень поучительна. Еще школьником он попал на экскурсию в Институт химической физики АН СССР. До войны была такая миссия у ученых — показывать и рассказывать все школьникам, устраивалось что-то типа дня открытых дверей. Зельдович задавал очень интересные вопросы и в конце концов сказал, что хочет здесь работать. Но поскольку он тогда еще учился то ли в 8-м, то ли в 9-м классе, его могли взять только лаборантом. Он попал в отдел порохов. А на втором этаже находился теоретический отдел.

Там висела доска, к которой гвоздями была прибита калоша, а рядом стоял форвакуумный насос. Лаборант Зельдович стал ходить на теоретические семинары. Начальником отдела был Александр Компанеец, выдающийся ученый, ученик Ландау. И молодой парень начал задавать ему вопросы, очень толковые. Компанеец послушал и решил забрать его к себе — теоретиком. Стал просить об этом начальника отдела порохов. Тот спрашивает: «А что ты мне можешь дать взамен?» — «Да бери, что хочешь!» Начальник зашел к теоретикам, увидел форвакуумный насос и решил забрать его себе — взамен отдал Зельдовича. Так будущего великого физика обменяли на насос. Он был одним из создателей атомной, а потом водородной бомбы, стал трижды Героем Соцтруда, четыре раза получал Сталинскую премию, создал ряд выдающихся работ в теоретической физике…

И при этом не учился ни в каком вузе. Ему просто было некогда. Экзамены сдал экстерном. Память у него была феноменальная. Мог назвать не только автора и номер тома, но и страницу, где можно подробнее прочесть о том или ином физическом процессе. Как-то мы обсуждали мою работу по расширению и сжатию материала, и он говорит: «Вы не учли такой-то механизм». Я спрашиваю: «А где об этом можно почитать?» «В работе Тодеса, — отвечает. — Журнал «Физикал ревю» 1942 года». Я решил, что такой журнал мне нигде не достать. Все-таки тогда шла война и было не до научных журналов. Тем не менее пошел в библиотеку. И что вы думаете? Все номера за 1942 год стояли на полке! Во время войны государство тратило деньги на то, чтобы ученые могли следить за мировыми научными достижениями и нормально работать!

Фортов с Анатолием Сагалевичем из Института океанологии РАН после погружения на дно озера Байкал, 2010 год Фото: из личного Фортова Владимира архива

— Правда, что вы видели Зельдовича живым одним из последних?

— Да, приезжал к нему обсудить какую-то идею. Ему было 70 с небольшим, он никогда ничем не болел, занимался спортом. Дома у него стояли гири, которые он поднимал каждое утро, обливался холодной водой. В тот раз он выглядел немного уставшим, лицо мне показалось каким-то серым. Но я и предположить не мог, что через несколько часов у него случится обширный инфаркт.

— В Черноголовке вам удалось достичь многих важных научных результатов, стать доктором наук…

— Семенов с Дубовицким создали там уникальную атмосферу истинного научного творчества, общения. Мы работали в атмосфере, которая сейчас на Западе называется seven twenty four (7—24). Иначе говоря, любой ученый может работать семь дней в неделю по 24 часа. Приходить в любой момент и трудиться. Помню, академик Юлий Борисович Харитон, отец нашей атомной бомбы, пришел к нам в лабораторию вечером в субботу. На улице темно, а в институте всюду горят окна. Харитон с большим удовольствием обратил на это внимание: «Это верный признак того, что институт живет и работает». Порой засиживались до двух часов ночи.

— Сейчас горят окна?

— Горят, но где-то в три — пять раз меньше, чем раньше. Бюрократия заела, так что на науку у ученых остается совсем мало времени. Да и люди постарели. Это общая проблема. Сегодня страна не ориентирована на развитие науки и технологий. Только высшая часть руководства — президент, премьер — понимают пагубность сырьевой ситуации. Однако эта ситуация отнюдь не безнадежная, она нормальная, но требует энергичных усилий. Сегодня сверху эти усилия явно демонстрируются. Правда, часть научной общественности не всегда это правильно воспринимает, не все берутся за дело. Но, убежден, ситуация изменится. Я определенно надеюсь на лучшее. Как сказал наш нобелевский лауреат академик Алферов, в науке сейчас одни оптимисты, так как пессимисты уехали.

— Но ведь самая талантливая молодежь и сейчас нередко уезжает.

— Кто-то уезжает, кто-то возвращается. Наша задача — сделать так, чтобы они работали дома. Хорошего мало, когда дети уезжают со своей родины. У меня дочь математик, вычислитель, а ее муж — физик, окончил МФТИ, добился приличных результатов и хорошего цитирования. Он уезжал в Голландию, два года там проработал. Затем вернулся и занялся бизнесом. Все ребята, которые учились с ним в Физтехе, стали бизнесменами. Эти ребята очень умные, хорошо подготовленные, и именно они, я уверен, вытащат страну. С развитием высокотехнологичного бизнеса и наука у нас станет востребованной.

В стране есть хорошо подготовленная научная молодежь, по-настоящему талантливые ребята. Мы обязаны создать для них достойные условия для работы. Это тот самый принцип 7—24, когда люди видят перспективу и получают достойную зарплату, ведь повесить железный занавес, чтобы задержать их, мы не можем. Владимир Путин сказал, что через небольшое время зарплата в науке должна в два раза превышать среднюю зарплату по экономике. В Москве это в районе 80—100 тысяч рублей в месяц. Нормальные деньги.

— У вас в кабинете в числе прочих висит портрет академика Александрова. С ним вы тоже были знакомы?

— Да. Тогда он был президентом Академии наук. Было принято время от времени устраивать совместные выездные заседания президиума Академии наук и коллегии Министерства машиностроения СССР. Одно из них было решено провести в Черноголовке. А я тогда занимался математическим моделированием и придумал систему компьютерной визуализации, что-то вроде мультфильмов. Это было довольно трудоемким, новым и необычным делом. И я всем это показывал — Семенову, Дубовицкому, всем нашим сотрудникам… И вот мне предложили показать компьютерный мультфильм на этом заседании.

Поставили кинопроектор «Украина», подготовились. Приехали все начальники, академики, в том числе Александров. Идет обсуждение. И когда все выступающие переругались, наш директор говорит: «Давайте сделаем небольшой перерыв и посмотрим кино». Я понимал, что рассказывать что-то в этой ситуации не стоит, и предложил просто показать, а потом, если будут вопросы, обсудить. А они такого никогда раньше не видели. АП, как все называли Александрова, отнесся к показу очень хорошо. С тех пор стал приглашать меня на разные совещания.

— Кино крутить?

— Нет, участвовать. Скажем, была идея — создать дешевую нейтронную бомбу. Никто толком не понимал, что это такое. Конечно, нашлись люди, которые сказали: мы эту нейтронную бомбу сделаем из химической взрывчатки. А мы с академиком Прохоровым такой взрывчаткой как раз занимались, и мне было ясно, что это чушь собачья. И вот идет секретное совещание, причем уже далеко не первое. Куча народа обсуждает, сможем ли мы такую бомбу сделать.

Я сижу, слушаю, ничего не понимаю. Наконец не выдерживаю и говорю: «Такая система работать не будет!» У АП не дрогнул ни один мускул. Меня поддержал еще один конструктор ядерных зарядов, Феоктистов. Аргументы у нас были четкие, и мы все это дело развалили. АП сказал, что мы еще вернемся к этому вопросу, распустил совещание, а меня, Дубовицкого и Феоктистова попросил остаться. АП говорит: «Большое спасибо, вы помогли избежать большой ошибки и сэкономить огромные государственные деньги».

— Правда, что однажды он не отпустил вас в Америку?

— Наоборот — выгнал! Как-то раз он предложил провести очередное совещание, а я отвечаю, что в этот день не могу, потому что в воскресенье лечу в Америку на конференцию. У меня там был доклад. «К тому же, — говорю, — американцы все оплачивают». Это была моя ошибка. АП рассвирепел: «Что, академия не может сама заплатить?! Чтобы такого никогда больше не было!» В общем, я улетел туда первым классом.

— Сейчас такое даже представить нельзя. Сегодня бы сказали: «Кто платит? Американцы? Ну, тогда лети…»

— Вот именно… Жизнь у Анатолия Петровича была интересная, непростая. Как-то раз он поведал историю, которая произошла в 50-е годы, когда академика Петра Леонидовича Капицу сняли с поста директора Института физических проблем. Берия собирался назначить на эту должность Александрова, а тот очень этого не хотел. И вот его вызывают на Лубянку. Было ясно, с какой целью. Александров придумал такой ход: по дороге попросил шофера остановить машину, купил бутылку водки, выпил граммов 150—200, а остальное разбрызгал себе по одежде. В таком виде он пришел к Лаврентию Павловичу.

Тот его принимает, угощает чаем и говорит: «Анатолий Петрович, мы хотим поручить вам ответственную работу — директора Института физических проблем». АП отвечает: «Большое спасибо партии и правительству, это для меня высокая честь, но я не гожусь для этой работы». — «Почему?» — «У меня есть один серьезный недостаток — я выпить люблю». Берия ему в ответ: «Мы знаем эту вашу слабость. Как знаем и то, что вы останавливались у магазина и покупали водку. И все, что дальше делали, тоже знаем. Но это может быть рассмотрено и как проявление находчивости, а нам на таком посту нужен творческий человек с нетривиальным мышлением. Вы нам подходите». И протягивает ему указ, подписанный Сталиным. Так что отвертеться не удалось.

— Правда ли, что Александров очень любил розыгрыши?

— Да, он обладал удивительным чувством юмора и артистизмом. Вероятно, это предохраняло его от разрушительного влияния стрессов, которых ему хватало, и позволило дожить до 91 года. Причем АП обычно шутил с очень серьезным выражением лица. Как-то на одной из баз атомных подводных лодок к нему подошли моряки и попросили автограф на его шаржированном портрете. Ученый улыбнулся и написал: «Это действительно я. А. Александров». Через двадцать лет ему показали этот же шарж. Академик сделал еще одну подпись: «Это опять же я и с той же прической. А. Александров». Академик, как известно, был с молодости лысым.

Или вот еще сюжет, вполне актуальный сегодня. Когда в середине 80-х годов в нашей стране началось повальное увлечение астрологией, экстрасенсорикой и парапсихологией, академик Александров вспомнил, как в 1916 году его сестры увлеклись спиритизмом. В смутное время всегда возникают такие увлечения. И его отец, обращаясь к ним, сказал: «Я еще могу поверить, что вы способны вызвать дух Льва Толстого или Антона Чехова, но чтобы они с вами, дурами, по два часа разговаривали, я в это никогда не поверю!»

Другая забавная история связана с тем периодом жизни АП, когда он работал вместе с академиком Курчатовым над осуществлением атомного проекта. Однажды Игорь Васильевич попал в больницу, и пока он там лежал, у него отросла большая черная борода. Он решил ее не брить: ему нравилось новое прозвище — Борода. Как-то он сказал пришедшему его навестить Александрову, что не сбреет бороду, пока не взорвет бомбу. И вот наконец момент взрыва настал. Отметив событие, Александров решил подарить Курчатову бритвенный прибор — в торжественной обстановке, на общем собрании. И потребовал, чтобы тот побрился. «Курчатов тогда отшутился, но решил со мной поквитаться, — вспоминал АП.

— Пришлось мне как-то ехать на один из заводов, и Курчатов говорит: «Когда приедешь и директор позовет тебя обедать, передай ему от меня вот эту посылочку», — и дает мне пакет. Я приезжаю, директор действительно зовет меня обедать, и я передаю посылку. Он раскрывает ее за столом и говорит: «Анатолий Петрович, содержимое-то вам адресовано!» — и вынимает сверток. Там написано: «А. П. Александрову. Примерить немедленно». Я разворачиваю — а там парик! Ну что же, я его надел. Парик оказался впору. А потом было совсем смешно: выхожу от директора в парике и встречаю старушку-уборщицу, которая меня прекрасно знала. Она взглянула на меня: «Ой, да никак Анатолий Петрович?! Вот что значит человек отдохнул! И волосы выросли!»

— В Черноголовке вы проработали 15 лет — с 1971-го по 1986-й. Потом перешли работать в Объединенный институт высоких температур, где сейчас директором. А почему?

— Институт высоких температур — молодой, ему недавно исполнилось всего 50 лет. Логика развития наших исследований привела к тому, что мы стали очень плотно работать с Институтом общей физики, где директором был академик Прохоров — отец лазера, и с Институтом высоких температур, которым руководил академик Шейндлин. Для наших работ нужны были уникальные лазеры, и здесь без Прохорова с его уникальной экспериментальной базой было не обойтись. С другой стороны, Шейндлин всегда был озабочен тем, чтобы в его институте возникали новые направления. Он пригласил меня, а я согласился. Новые люди, новые задачи — это полезно для ученого. Александр Ефимович Шейндлин, кстати, и сейчас здравствует, ему 96 лет, у него прекрасная память, светлая голова… И к нему я ушел, а потом, спустя годы, стал директором.

— Ваша основная тема — плазма, поведение ударных волн, причем плазма необычная — неидеальная. Что это такое?

— Это очень просто. Есть четыре состояния вещества. Первое и самое хорошо известное — твердое. Если мы начинаем твердое тело нагревать, оно плавится и возникает жидкость. Если мы начинаем эту жидкость греть, она закипает и возникает пар. Это три агрегатных состояния, о которых все знают. А четвертое состояние возникает тогда, когда мы продолжаем этот пар нагревать, и тогда он будет ионизирован. Обычно электроны связаны в атомы, а если их нагреть, частицы сталкиваются, выбивают электроны и образуется плазма, которая начинает проводить электрический ток и светить.

Плазменное состояние вещества в природе — самое распространенное, если не считать темную энергию и скрытую массу. Больше всего материи находится в сильно разогретом, сжатом состоянии — состоянии плазмы. 98 процентов материи — это плазма. Но она бывает разная. При низкой плотности она называется идеальной. Но если ее очень сильно сжать, то одна ее частичка будет одновременно взаимодействовать со многими соседями. Вот это и есть плазменная неидеальность. Звезды, например, это неидеальная плазма. Как и жидкий металл, полупроводники, внутренность нашей Земли…

— Как вы получаете плазму для своих экспериментов?

— По-разному. Например, берем взрывчатку, взрываем, возникает ударная волна и разогревает вещество до высоких температур и давления во многие миллионы атмосфер. Сегодня мы можем делать это и в земных условиях, только в течение очень короткого времени — скажем, в миллиардные доли секунды. И за это время надо успеть произвести измерения. Кстати, здесь никто не смог обогнать наших ученых: полученное еще советскими специалистами давление в четыре миллиарда атмосфер — абсолютный мировой рекорд и сегодня. Альтернатива — нагрев лазером. Для этого, как вы понимаете, нужны мощные лазеры, и они у нас в России тоже созданы.

Есть и другие идеи. Скажем, в плазму низкой плотности можно насыпать мелкую пыль, и когда она зарядится до больших зарядов, межчастичное взаимодействие тоже будет очень сильным. Это так называемая пылевая плазма — перспективное направление в современной физике. Сейчас мы выполняем в космосе соответствующую научную программу «Плазменный кристалл». Космический эксперимент был начат на станции «Мир» еще в 1998 году и продолжается сейчас на Международной космической станции. Пылевая плазма, полученная в космосе, имеет свои особенности.

Там нет гравитации, а гравитация сжимает вещество, делая его двумерным. В космосе же получается большой объем трехмерных плазменных кристаллов. В земных условиях получить такое невозможно. Кроме того, мы первые догадались, что можно получать пылевую плазму в других необычных условиях — например, в волнах горения, под воздействием ядерного или ультрафиолетового излучения, низких температур…

В 1999 году Владимир Фортов был удостоен Ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени Фото: из личного Фортова Владимира архива

— Какое у всего этого прикладное значение?

— Мы строим сейчас ядерную батарею, которая использует этот принцип. Очень важно создать компактный и мощный источник энергии, который необходим для космоса, авиации, кораблей. Второе направление — это медицина. В свое время появление антибиотиков привело к революции в здравоохранении, очень многие опасные болезни стали ими лечить. Однако микроорганизмы научились приспосабливаться, они мутируют, меняют свои свойства, и традиционные лекарства на них уже не действуют. Наша задача — бороться именно с этими опасными микроорганизмами. Нужны иные методы воздействия. Идея состоит в том, чтобы воздействовать на эти новые бактерии электронной плазмой. Она их убивает. Результаты очень обнадеживающие.

Идем дальше. Сейчас многие говорят о том, что органическое топливо скоро иссякнет, надо будет переселяться куда-то на другие планеты, сильно ограничить потребности человечества… Наука предлагает для энергетики ясный и четкий рецепт: надо использовать ту термоядерную реакцию, которая уже миллиарды лет идет на Солнце.

Ведь уголь, газ, нефть — это запасенная за миллионы лет энергия нашего светила. Давнишняя мечта человечества — сделать солнечный реактор здесь, на Земле, и тогда энергетическая проблема будет решена раз и навсегда. Причем такой реактор уже давно сделан людьми — это водородная бомба. Плохо в ней только то, что она слишком большая. Нужно сделать ее компактной, применимой в стационарных условиях или в форме микровзрывов. Это очень сложно. Но мы работаем над этим.

— Скоро ли удастся достичь результата?

— Академик Ландау говорил, что энергетика — это физика плюс экономика. До тех пор пока в этом нет большой экономической потребности, работы будут идти медленно. Но как только она возникнет, дело пойдет быстрее. По оценкам ученых, это произойдет тогда, когда цена барреля нефти превысит 500 долларов.

— Вы имеете огромное количество должностей, почетных званий… Какими из них больше всего дорожите?

— Доктор физматнаук. Я им стал, когда мне было 30 лет, и докторское звание очень сильно помогло в работе. У меня работа экспериментальная, а это установки, приборы, ресурсы… Когда приходит человек к какому-то начальнику и начинает его убеждать, просить что-то, то «доктор наук» — это достаточно убедительно. Академиком я стал в 45 лет, Николай Николаевич Семенов на это сказал: «Поздновато, я в 36 уже был академиком».

— Вы успели поработать и в правительстве Черномырдина, занимали высокий пост вице-премьера. Какие впечатления остались о том периоде времени?

— Я набрался очень большого положительного и отрицательного опыта. Когда сел в это кресло, появилось острое чувство, что за тобой уже никого нет, надеяться не на кого. Есть люди над тобой, но они спросят только результат, а действовать надо самому! У человека очень часто возникает желание что-то неприятное отложить на потом. На этом посту было иначе: если я сегодня это не сделаю, завтра будет только хуже. Но было и ощущение больших возможностей. Например, в то время в правительство пришли молодые люди с идеями, подходами и новой энергией.

Им противостояла только набиравшая тогда силу чиновничья бюрократия, ставшая сегодня серьезнейшим тормозом нашего развития. Завязалась борьба, которую нам тогда удавалось выигрывать. В этой связи хочу привести выдержку из мемуаров Альберта Шпеера — министра вооружений Третьего рейха. Он писал, что союзники совершили большую глупость, разбомбив в 1944 году министерство экономики Германии и уничтожив почти всех бюрократов страны. С этого момента промышленность Германии стала развиваться невиданными темпами, достигнув абсолютного максимума за всю войну.

— Наукой в правительстве вы занимались в самые лихие и тяжелые годы…

— И все же мы с коллегами тогда подняли финансирование всей научной отрасли в 1,8 раза, а РАН — в 2,2 раза. Мы придумали программу содействия научным школам. Поддержали государственные научные центры прикладной науки и фонды. Мы точно понимали, что если этого не сделаем, люди разъедутся, школы развалятся. Мы прекратили бессмысленное и губительное для науки противостояние — схоластические споры между Комитетом по науке, министерством, вузами и РАН. Сейчас мы наблюдаем принижение роли Академии наук.

Принимаются решения, которые не согласованы с ней. Такие решения почти всегда оказываются неверными, губительными. Тогда это тоже было. Гайдар, при всех сложностях его положения, пошел нам навстречу, и удалось усадить всех за стол, найти общий язык. Мы создали межведомственную комиссию по науке, и все ответственные решения, которые принимало правительство, министерство или Академия наук, выносились на эти заседания. Я проработал в этой системе недолго, года три, но этого мне оказалось вполне достаточно. Тогда средний срок жизни министра был полгода, и когда Борис Николаевич Ельцин освободил Черномырдина от должности, то по правилам все министры подали заявление об уходе. И я в том числе.

В 2007 году Фортов побывал в Антарктиде и считает, что этот уголок Земли — рай для физика, который занимается изучением экстремальных состояний Фото: из личного Фортова Владимира архива

— Какое у вас сложилось впечатление о Черномырдине?

— Сейчас он весь разобран на цитаты. У меня же о нем осталось воспоминание очень светлое. Если не выдергивать фразы из контекста, а слушать его целиком, то все было органично и понятно. Очень точно и образно он говорил. При этом у него было свойство не заканчивать фразу, обрывать на полуслове и переходить к следующей. Это потому, что мысль у него двигалась впереди слов. Он, безусловно, был очень умный, глобально мыслящий человек. Применительно ко мне говорил: «Совсем хороший был бы министр Фортов, если бы еще денег не просил».

Однажды был такой случай. Члены правительства жили в поселке Архангельское под Москвой. У каждого из нас был коттедж. Весьма скромный. Каждый месяц за проживание там надо было платить. Эта сумма составляла примерно половину моей зарплаты. И вот однажды мне приходит счет в два с половиной раза больше. Зарплаты моей на это не хватило. Написал отказ от проживания в этом коттедже. Черномырдин вызывает меня и спрашивает: «В чем дело? Чем тебя не устраивает коттедж?» Я ответил, что денег, мол, у меня таких нет. Черномырдин удивился, подумал, нажал кнопку и распорядился: «Пусть Фортов платит по-прежнему». А потом говорит: «Интересно, а почему остальные министры мне ничего не сказали?»

— Действительно, вопрос. Из правительства вы уходили с сожалением?

— Нет, я понял, что если еще задержусь, то потеряю способность вернуться в науку, писать статьи, книги, делать доклады… Было ощущение, что еще год-полтора, и я на науке должен буду поставить крест. Попросите какого-нибудь руководителя от науки сделать научный доклад, и вы безо всякой анкеты узнаете его цену.

— Недавно вы стали главным редактором журнала «В мире науки», русскоязычной версии одного из самых известных зарубежных научно-популярных журналов — Scientific American. Много лет его русскую редакцию возглавлял Сергей Петрович Капица. Значит, вы теперь наш коллега?

— Журналу 30 лет. Когда вышел его первый номер, это было чрезвычайно важное событие как для ученых-профессионалов, так и для многих, кто просто интересуется наукой. Во многом благодаря Сергею Петровичу журнал нашел правильные пропорции между строгостью содержания и доступностью изложения научного материала. Капица обладал удивительной интуицией и высокой культурой. Будучи к тому времени известным ведущим весьма популярной передачи «Очевидное — невероятное», он почувствовал в нашем обществе потребность в таком издании.

Яркие статьи по основным научным дисциплинам — физике, биологии, медицине, космологии, экологии, энергетике — были впервые переведены на русский язык и стали доступными массовому читателю. Они открыли ему удивительный мир современной науки. Каждый номер журнала был событием, и я прекрасно помню эти времена. Люди такого масштаба, как Сергей Петрович, неповторимы. Он испытывал острую тревогу за культурно-образовательный уровень нашего общества. Отчаянно боролся с лженаукой, невежеством и мракобесием. Сейчас нам его очень не хватает. Но кто-то ведь должен продолжать начатое. Тем более он заложил в работу журнала такую прочную основу, что я не боюсь за его будущее. А в том, что роль науки будет только возрастать, я нисколько не сомневаюсь.

Автор: Наталия Лескова, журнал ИТОГИ

Tweet