Знакомые черты чужого краха или В чем секрет успеха Гитлера

Первая немецкая республика была основана сторонниками народоправства, а потом уничтожена тоталитарными националистами, которые захватили власть, уверяя, что вернут народу державу, захваченную реакционерами, магнатами и иностранной агентурой.

 Девяносто пять лет назад, 9 ноября 1918-го, был свергнут германский кайзер Вильгельм II. С этого дня идет отсчет режима, который чуть позже стал называться Веймарской республикой, продержался меньше полутора десятилетий и плачевно закончил свое существование весной 1933-го. О домашнем нашем "веймарском синдроме" и даже о "веймарской России" постоянно толкуют с начала 1990-х. Сейчас, по случаю подъема националистической волны, эти слегка уже поднадоевшие разговоры приобрели совершенно новый оттенок. История никогда не повторяется, тем более чужая. Но точки соприкосновения есть, и о них полезно знать и помнить.

Германская республиканская конституция была принята летом 1919-го Национальным учредительным собранием голосами депутатов от трех партий так называемой Веймарской коалиции – социал-демократами, католиками из партии Центра (предшественницы нынешней ХДС) и представителями буржуазно-либеральной Демократической партии (предшественницы свободных демократов ФРГ).

Эта коалиция располагала в немецкой учредилке тремя четвертями голосов.На следующих выборах, в 1920-м, она потеряла парламентское большинство и до 1933-го так ни разу его и не вернула. Веймарскую Германию не зря окрестили "республикой без республиканцев". Но если режим, несмотря на это, прожил почти 15 лет, значит, на то были причины.

Тоталитарные движения (нацисты и коммунисты) стали по-настоящему сильными лишь в последние его годы. Консерваторы, монархисты и националисты догитлеровского типа кое-как уживались с веймарской системой, обнаружив в ней для себя массу удобных и выгодных ниш. В Пруссии (где тогда жили 60% населения Германии) Веймарская коалиция удерживала власть почти до самого финала — ее неизменным главой был социал-демократ Отто Браун, прозванный "красным царем Пруссии". А второй общегерманский президент, монархист фельдмаршал фон Гинденбург (его предшественником был примерный республиканец социал-демократ Эберт), первые пять лет своего правления довольно аккуратно держался в конституционных рамках.

Все пошло вразнос лишь с 1930 года, хотя причины краха Веймарская республика несла в себе с самого начала. Просто не все они вылезли наружу сразу.

Веймарская конституция разделила власть между рейхстагом, который назначал и увольнял рейхсканцлера (премьер-министра), сообразно сложившемуся парламентскому большинству, и всенародно избранным рейхспрезидентом, который имел право сам сформировать правительство из каких угодно людей, если вразумительного большинства в парламенте не возникало. Отвлеченно говоря, это была весьма разумная схема, внушающая уважение своими сдержками и противовесами. Но на деле она поощряла безответственность — и парламента, и президента.

Начиная с эпохи Бисмарка и до 1918 года немецкий парламентаризм имел в своем активе одни неудачи и при этом совершенно не обладал опытом практического управления. Всем распоряжалось кайзеровское правительство, а депутаты могли довольно свободно его критиковать. Это было гораздо легче и приятнее, чем руководить самим. Но после падения монархии бисмарковская система повернулась к ним, а главное — к обществу, своей изнанкой. Надо было принимать решения, а к этому не был готов ни политический класс, ни народ.

Унаследованные от монархии партии плохо ориентировались в реалиях XX века и жили в скорлупе привычных идеологий: социал-демократы — в мифах марксизма, католики Центра – в воспоминаниях о нападках берлинской протестантской власти, либералы – в старолиберальных иллюзиях, монархисты – в мечтах о возвращении кайзера, националисты донацистского типа – в дворянском презрении к простонародью. Понятно, что такой парламент не мог устойчиво работать. Редкому правительству удавалось продержаться хотя бы год.

В марте 1930-го очередной коалиционный кабинет потерял поддержку большинства депутатов и распался, нового большинства не возникло, и парламентарии с тайным облегчением примирились с тем, что правительство сформирует не рейхстаг, а президент Гинденбург. Веймарская республика вступила в финальную для себя фазу так называемых президентских кабинетов.

Открытое и даже демонстративное превращение парламента в балаган возымело эффект, отдаленно похожий на тот, который в 1993-м принес на думских выборах в России четверть голосов Жириновскому. Только у немцев это был не фарс, а первый сигнал о предстоящей трагедии. В сентябре 1930-го гитлеровские нацисты, националисты совершенно нового типа, напирающие на свою близость к народу, а сверх того — на социальность и острое чувство современности, получили на парламентских выборах 18% голосов (вместо 2% двумя годами раньше). С этого момента и до конца Веймарской республики политика вращалась вокруг них.

Взлет немецкого тоталитарного национализма принято объяснять двумя мифами. Во-первых, унижающим и грабительским отношением к Германии со стороны победителей в Первой мировой войне. Во-вторых, тяготами Великой депрессии, нахлынувшей в конце 1920-х.

В любом мифе можно найти рациональное зерно, и в этих тоже. Но стоит вспомнить, что с Францией, побежденной в 1870–1871 годах, Германия обращалась ничуть не мягче. От проигравшей державы тоже отрезали земли, ее тоже обложили данью, а германские правители любили публично потолковать о мече, который, как молния, сверкнет над Францией, лишь только она даст к этому малейший повод. Больше 40 лет, вплоть до Первой мировой войны, почти все французские политические силы жили мечтой о реванше, но ультранационалисты там к власти не пришли. Логика развития французской политической системы в те годы была другой – она не правела, а левела.

В Германии движение шло в диаметрально противоположном направлении, хотя унизительные международные ограничения (за вычетом, правда, лимитов на вооружение) практически сошли на нет в конце 1920-х, а выплата репараций прекратилась в начале 1930-х. Причина, видимо, в том, что гигантский потенциал великодержавности, накопленный Германским рейхом при Гогенцоллернах, не был исчерпан в Первой мировой.

Германия заключила перемирие, когда ее войска все еще стояли на чужих землях. Немцы вовсе не считали себя побежденными и уж тем более — виновниками войны. Суровые (но вовсе не такие уж чудовищные) условия продиктованного им мира они воспринимали как результат вероломства западных союзников, подкрепленный так называемым ударом ножом в спину (Dolchstoß), якобы нанесенным изнутри социалистами, пацифистами и еврейскими интеллектуалами. Как и всюду, где политика питается иллюзиями и химерами, а не реальными интересами, накал страстей по этому поводу не убывал с годами, а только возрастал, приняв к началу 1930-х вид постоянно действующей коллективной паранойи.

Любопытно: Егор Гайдар, будучи в отставке, жалел, что в 1991-м не опубликовал цифры, свидетельствующие о том, что последние советские правительства растранжирили все валютные резервы и материальные запасы государства, а заодно и растратили накопления рядовых людей, сделав неизбежной шоковую терапию. Он сравнивал это с отказом немецких социал-демократов обнародовать документы, согласно которым осенью 1918-го вовсе не пацифисты, а германские военные во главе с Людендорфом настояли на заключении перемирия, поскольку лучше всех знали, что германский фронт рухнет со дня на день.

Как и всякий настоящий интеллигент, наш простодушный реформатор воображал, будто какие-то цифры или бумаги в самом деле способны заставить широкие массы отказаться от важных и дорогих для них идей, пусть и стопроцентно иллюзорных.

Не первым по важности фактором в приходе нацистов к власти была и Великая депрессия. Она ударила и по Америке, и по Британии, но ультранационализм туда не принесла. Власти смогли доказать своим народам, что близки к ним, что день и ночь думают об их нуждах и стараются помочь, чем могут. У Рузвельта с его "Новым курсом" это получилось лучше, у многопартийного британского "Национального правительства", созданного там на пике кризиса, — немного хуже, однако умиротворяющий эффект был налицо повсюду.

В Германии самые большие тяготы выпали как раз на эпоху "президентских кабинетов", в лучшем случае равнодушно-технократических, бесконечно далеких от народа, а в худшем – цинично лоббистских, обслуживающих потребности роившейся вокруг Гинденбурга камарильи остэльбских земельных магнатов. К этому добавлялись непонятные простым людям интриги полутеневых фигур, циркулирующих вокруг рейхспрезидента и что-то ему нашептывающих, — вроде генерала Курта фон Шляйхера. На этом специфическом фоне нацисты с их лозунгами, обращенными одновременно "против красных и против реакции", за избавление "многострадального немецкого народа" от засилья магнатов, бюрократов, неарийцев, иностранных душителей, коммунистических агентов и пр., выглядели "своими", да еще и знающими, что делать.

А Веймарская коалиция разлагалась на глазах. Либералы, оставшись без избирателей, просто сошли со сцены. Партия Центра правела и начинала уже зондировать возможности вступить в коалицию с нацистами. Социал-демократы, теряя веру в себя, пассивно старались приспособиться к действительности. Высшими точками этой их политики самоспасения стали поддержка Гинденбурга на президентских выборах весной 1932-го (благодаря их помощи, он победил Гитлера, набрав 53% против 37% и не взяв при этом на себя никаких конкретных политических обязательств перед ними) и манипуляции с прусским законодательством, предпринятые той же весной накануне выборов в тамошний ландтаг.

Предвидя собственное поражение, социал-демократы с союзниками так подправили закон, что сместить действующее правительство Пруссии стало для местного парламента почти невозможным делом. Получив в апреле 1932-го меньше 40% мест в прусском ландтаге, Веймарская коалиция, благодаря этой жалкой предусмотрительности, несколько месяцев еще цеплялась за власть, но в июле все равно была смещена простым приказом очередного "президентского рейхсканцлера" фон Папена.

Формально, социал-демократы могли дать бой. У них была укомплектованная их кадрами прусская полиция, более многочисленная, чем весь германский рейхсвер. Были сотни тысяч членов военизированных социал-демократических отрядов "Рейхсбаннер". Были подконтрольные профсоюзы, теоретически способные поднять на забастовку миллионы рабочих. Не было одного – воли к борьбе. Ее не было сверху донизу, начиная от партийного вождя и заканчивая рядовым активистом. Редкие призывы к действию сразу тонули в хоре растерянных голосов. К середине 1932-го германские демократические силы можно было считать полностью обанкротившимися и готовыми безропотно покинуть сцену.

Оставались только два варианта дальнейших событий. Первый — победа нацистов, которые стремились взять власть, так сказать, конституционным путем, завоевав большинство в рейхстаге, сформировав собственное правительство и упразднив правление "президентских кабинетов". Свое намерение сразу же вслед за этим ликвидировать и власть парламента они, впрочем, тоже не особенно скрывали. Вторым вариантом, живо обсуждавшимся тогда в окружении Гинденбурга, было ввести чрезвычайное положение, радикально ограничить любую политическую деятельность и перейти к какому-то (какому именно, там понимали плохо) авторитарному режиму. Пожалуй, это был единственный хоть сколько-нибудь реальный шанс остановить нацистов.

Идея пользовалась поддержкой главы государства. Гинденбург не любил и не понимал демократию, но не любил и Гитлера, саркастически величая его "богемским (т.е. чешским) ефрейтором", путая родной его австрийский городок Браунау с одноименным городком в Чехии. Всю вторую половину 1932 года в президентском кругу строили разнообразные планы авторитарной перестройки государственной системы, но в итоге не сошлись ни на одном из них. Формальных сил было достаточно – армия, полиция. Не хватало того же, что и у социалистов – воли. Аристократы, всю жизнь проведшие в кругу "своих" (в фон-папеновском, к примеру, кабинете из 10 министров было всего трое недворян), просто не понимали, что теперь сказать своему народу и как объяснить ему очередной изгиб своей политики.

В итоге надумали капитулировать перед нацистами, решив поверить обещаниям Гитлера, что он будет считаться с президентской камарильей, да и вообще не пойдет на крайние шаги. Эти липовые обязательства, выданные растерянным и бессильным партнерам, ничего не стоили. Став в январе 1933-го канцлером, вождь НСДАП назначил парламентские выборы на март, рассчитывая уверенно их выиграть и овладеть всей полнотой власти строго демократическим путем.

Расхожее представление о том, что Гитлера избрал немецкий народ народ, является очередным мифом: НСДАП получила тогда лишь 44% голосов и располагала в новом рейхстаге большинством, только благодаря альянсу со "старыми" националистами, которых через недолгое время разогнала. Это была не столько формальная электоральная победа, сколько все та же победа воли над безволием, победа безумной, но полной сил тоталитарной системы над прогнившим, безыдейным и потерявшим себя режимом.

Оставался последний штрих. Чтобы узаконить передачу власти от парламента к нацистскому правительству, нужен был конституционный закон о чрезвычайных полномочиях, утверждаемый двумя третями депутатов. Социал-демократы все же нашли в себе силы его не поддержать. Но партия Центра, лидерам которой улыбающиеся нацисты устно пообещали сохранить гражданские и политические свободы, покорно обеспечила необходимое число голосов "за". Фактический конец Веймарской многопартийной республики состоялся еще до этого, но теперь, как позднее написал Иоахим Фест, настал ее моральный конец.

Если примерить немецкую историю к российской действительности, то сразу понятно: это не совсем то, что происходит у нас прямо сейчас. Но некоторые пункты могут совпасть — со временем. Этим и поучителен крах чужого демократического эксперимента.

Автор: Сергей Шелин, Росбалт