Волки и товарищи. Часть 4: почему «серого» предпочли «Потапычу»

У читателя может сложиться впечатление, что русский человек с волком, говоря шершавым языком жаргона, чуть ли не «в десны коцался», несмотря на хищническую сущность последнего. Спешу заверить: такое впечатление ложно. Фольклор фольклором, а жизнь жизнью.

(Продолжение. Предыдущую часть читайте здесь).

В жизни волк всегда представляет реальную опасность для человека, противостоит ему. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона сообщает: «Волки повсеместно причисляются к самым вредным изо всех хищников… Наибольшее значение, в сравнении с остальными государствами, волчий вопрос имеет в России. В 1874 году губернаторы 45 губерний Европейской России (за исключением области Войска Донского, Уральской области, Подольской губернии, Кавказа и Финляндии) представили данные об убытках, которое несет сельское население от волков. Убытки эти были определены ими в 8 миллионов рублей ежегодно, так как, по собранным сведениям, волками каждый год заедалось с лишком 750000 голов крупного и мелкого скота…»

Материалы, предоставленные губернаторами, российское правительство поручило подробно изучить члену совета министра внутренних дел Василию Матвеевичу Лазаревскому – страстному охотнику, автору великолепной монографии о волке. Лазаревский пришел к выводу, что сведения с мест дают далеко не полную картину вреда, который серые хищники наносят крестьянским хозяйствам. На основании отчетов земских управ и других сведений охотовед заключил, что общая цифра убытков от волков по европейской России доходит до 15 миллионов рублей ежегодно, «не считая промышляемой волками дичи, оцениваемой… не менее чем в 60 миллионов рублей». Сумма огромная даже по нынешним меркам, а для конца XIX века – просто астрономическая!

Понятно, что крестьяне (а они преимущественно страдали от волчьих набегов), несмотря на фольклорные традиции «братства с волком», вели с ним постоянную войну. Охотовед Сергей Безобразов в словаре Брокгауза и Эфрона замечает, что способы истребления волков отличаются чрезвычайным разнообразием, и с удовольствием описывает их. Это облавы и травли борзыми и гончими; охота с приманкой – поросенком, овцой или падалью; истребление волчат в логове; ловля тенетами (специальными сетями) и капканами; волчьи ямы; специальные луки на волчьих тропах, а также отравленная пища.

К уничтожению волков призывали многие русские охотоведы. Леонид Сабанеев писал, что «волк является грозным символом невежества и угнетения народной массы». Он размножается в период войн, запустения, неурожаев и проч. Это соответствует действительности. Во многих развитых странах популяции волка на сегодня практически уничтожены. В 1500 году последний дикий волк был убит на территории Англии, в 1700-м – в Ирландии, и в 1772-м – в Дании. Швейцарцы создали памятник последнему волку, убитому в XIX веке. Франция покончила с «серыми» в 1927 году. В Италии осталось менее 300 волков, в Норвегии и Швеции – около 80 особей, в Испании – примерно 2000. Польша сохранила 700 волков.

Многое, конечно, зависит не только от развития страны, но и от ее размеров. Так, в Канаде (по территории она уступает только России) и на Аляске волчья популяция достигает 50 тысяч голов, что сопоставимо с количеством волков в нашем отечестве. И все же связь волчьего поголовья с состоянием дел в стране несомненна. Россия в этом смысле – пример печальный. Весь ХХ век ее трясло от разрушительных катаклизмов: революции, войны, «перестройка» с развалом сельского хозяйства и запустением миллионов гектаров культурных угодий способствовали невиданному росту популяции серых хищников.

Сегодня их насчитывается от 50 до 70 тысяч. Особо тревожна ситуация на Крайнем Севере и на юге России, где участились нападения волков на человека – явление, ставшее крайне редким во времена СССР, поскольку в то время охота на волков считалась важнейшей государственной задачей.

«Если заняться серьезной статистикой, можно было бы ужаснуться реальным потерям, нанесенным животноводству волчьими клыками. Однако сейчас такая статистика практически не ведется», – рассказал мне охотовед Владимир Иванченко. По его мнению, ситуация в ближайшее время может достичь «точки невозврата». И это – в начале XXI века! Что же говорить о веке ХХ, когда возникла поговорка о «товарище волке»?

Мы не случайно столь подробно остановились на волчьем засилье в России былой и нынешней. Ибо, как уже отмечалось, в поговорке о тамбовско-брянском волке «товарищество» с хищником имеет все же негативный подтекст. И он прямо связан с образом волка как разбойника.

Но почему именно волка, а, скажем, не медведя? Ведь в русском фольклоре характеристика волка и медведя довольно близка. Так утверждает и словарь «Славянская мифология»: «Медведь наиболее близок волку, с которым его объединяют сходные демонологические и другие поверья». Человек был обращен в медведя Богом за совершенные грехи, которые широко варьируются: убийство родителей, отказ монаху в ночлеге, замешивание теста ногами и т.д.

Медведь может задрать скотину только с Божьего позволения (как волк – с позволения Егория). Медведь знается с нечистой силой, но в то же время и гоняет чертей. Колдуны могут обращать участников свадьбы не только в волков, но и в медведей. Медведя, как и волка, иногда приглашают на рождественский или новогодний ужин. Если покровитель волка – святой Георгий, то покровитель медведя – святой Андрей, который, согласно поверьям, ездит на косолапом хищнике. Как и волка, медведя опасаются упоминать вслух, называя его «сам», «хозяин», «дедушко» и проч., а часто – по имени-отчеству и даже по фамилии: Михал Иваныч, Потапыч, Топтыгин… В сказках медведь часто доброжелателен к человеку и помогает ему.

Не правда ли общего немало? Однако медведь воспринимался все же иначе, нежели волк. Именно опасность, агрессивность волчьего племени, обычай «серых» нападать стаей стали причиной того, что народ предпочел использовать в поговорке образ волка, а не медведя. «Потапыч» не охотится стаями, на скотину по сравнению с волком нападает редко, да и вообще «топтыгиных» в разы меньше, разор от них не столь значителен, держаться они предпочитают все больше в лесу. И даже поддаются дрессировке, что в случае с волком почти невозможно. У русского человека медведь издревле вызывал чувство симпатии. Не случайно именно этот зверь считается символом России.

Впрочем, медведь, как и волк, не остался незамеченным лагерным народом. Его удостоили нелестного сравнения в поговорке «Закон – тайга, (норма – черпак), прокурор – медведь». Нередко вместо прокурора называется «хозяин»: так арестантское арго определяет начальника лагеря. В русском фольклоре, кстати, медведь тоже выступает «хозяином» леса, обладающим властью над остальными животными, но недалеким и даже туповатым.

Как замечают исследователи, в этом видна параллель медведя с образом богатого помещика во время крепостного права, которого дурачат простые крестьяне. В другой поговорке – «Пусть работает медведь: у него четыре лапы» – «топтыгин» выступает как физически сильный, но безответный простофиля, который будет вкалывать вместо хитромудрых, разухабистых блатарей. Образ ревущего медведя («медведь заревел») также ассоциировался у зэков с ненавистным гудком на работу («голубушкой», напротив, называли гудок с работы).

То есть в уголовно-арестантском обществе медведь уважением не пользовался, выступая то как ненавистное начальство, то как «пахарь»-недоумок, то как символ далеких, неприветливых краев («отправят к белым медведям», говорили зэки по аналогии с фразеологизмами «клюкву жопой давить», «полянки топтать», «с елками бороться» и т.д.).

На волка блатари и сидельцы смотрят другими глазами, под иным ракурсом. «Волком» на жаргоне определяют опасного, серьезного человека. И относятся к нему с настороженным уважением: «Ууу, это – волчара…». Но многое, конечно, зависит от эпитета. Например, негативного: «волк позорный», «волчары позорные» – это «менты», представители органов правопорядка, которые борются с преступностью. В таком определении скрыто понимание опасности, силы врага и одновременно – его осуждение: ведь ты же волк, а опозорил свое высокое звание… С другой стороны, существует и «волк тряпочный» – ничтожный человечишко, который корчит из себя грозного уголовника.

Наконец, еще одна сентенция «запроволочного» мира: «Волк и меченых берет». Смысл ее в том, что «настоящий разбойник» не признает официальных законов и моральных норм. Она заимствована уркаганами из русского фольклора и означает, что волк действительно хватает из стада любое животное, не глядя на метку, тавро, не разбираясь, кому конкретно оно принадлежит, не принимая во внимание то, что весь скот посчитан: «Режет волк и меченую овцу», «Волк и из счету овец крадет» и т.д. Русское народное творчество, в свою очередь, заимствовало афоризм у Вергилия – «Lupus non curat numerum ovium» («волк не заботится о счете овец»).

Есть, впрочем, у поговорки и другой смысл: от фортуны не спрячешься, ничто и никого не может спасти от ударов судьбы – ни удачливость, ни смелость, ни высокое положение, ни связи. И на тебя, такого крутого, найдется управа.

Короче, волк всегда воспринимался как существо, близкое блатарю по характеру, духу. Медведь же таковым не являлся.

От «Снегурочки» до «Поднятой целины»:фольклорные корни блатной поговорки

И все же не будем торопиться с выводами. А действительно ли в поговорке, которую мы пытаемся исследовать, изначально речь шла исключительно о волке? И следует ли сходу отмести версию о том же медведе? Может, и он тоже нет-нет да и набивался в товарищи каким-нибудь нехорошим людям?

Представьте себе, подобные сомнения небезосновательны. Заглянув на сайт пословиц и поговорок slovko.ru, в толковании пословиц по теме «Шапочное знакомство» мы сталкиваемся с двумя примерами, которые имеют прямое отношение к нашей теме:

«В горном Алтае говорят:

Зверь в лесу тебе друг [зверь – медведь].

На Кавказе говорят:

Шакал в горах тебе друг».

Вот оно как! Интересный поворот… С одной стороны, структура обоих выражений схожа со структурой блатной поговорки, где тоже указано не только то, кто твой товарищ, но и где он обитает. С другой стороны, нет ответа на главный вопрос: когда возникли выражения, зафиксированные на фольклорном сайте? Ведь они могли появиться значительно позже блатной формулировки, которая стала особенно популярной со второй половины 1950-х годов. Итак: является ли реплика о «друге в звериной шкуре» типичной для народного творчества разных этносов (хотя бы только русского) либо же она появилась исключительно в уголовно-арестантской среде как негативная реакция на «совдеповское» значение слова «товарищ»?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо выяснить, использовались ли выражения о волке, медведе или любом другом звере (включая хомяка, суслика, бегемота и проч.), аналогичные по смыслу блатной поговорке, до совдеповской эпохи, а также вне преступного и лагерного мира.

И вот что выясняется. Журнал «Вестник Европы» № 9 за 1873 год напечатал пьесу-сказку Александра Островского «Снегурочка». «Весенняя сказка» появилась достаточно случайно. В 1873 году закрывается на капитальный ремонт московский Малый театр, а его труппа переезжает в здание Большого театра. По такому случаю чиновникам комиссии управления императорскими московскими театрами приходит в голову неожиданная идея: что, если в этой связи устроить масштабное зрелище и занять в нем сразу все три группы: драматическую, оперную и балетную?

Островский на тот момент был (и по сию пору остается) крупнейшим русским драматургом – к нему и обратились за текстом пьесы. Сюжет автор почерпнул из «Поэтических воззрений славян на природу» известного русского фольклориста Александра Афанасьева. Музыкальную часть поручили молодому Петру Чайковскому. «Снегурочку» завершили 31 марта, а первое представление сказки состоялось на сцене Большого 11 мая 1873 года. В 1881 году на текст пьесы свою оперу написал также Николай Андреевич Римский-Корсаков.

Как отмечают исследователи, во время работы над «Снегурочкой» Островский тщательно консультировался с историками, археологами, знатоками старинного быта, обращался к русской истории и фольклору. Александр Николаевич вообще был знатоком народного творчества и живой русской речи. Во время путешествий по старинным русским городам драматург вел наблюдения за жизнью крестьян, беседовал со знатоками быта, ямщиками. Он ввел в свою пьесу обрядовую поэзию и волшебную сказку, легенды и пословицы, плачи и заговоры, причитания и народные песни…

Крестьянин Иван Соболев вспоминал о пребывании Островского в собственном имении, «когда в троицын день устраивались народные гулянья на ключе в Ярилиной долине… Островский приходил на гулянье со всем семейством, покупал гостинцев и оделял молодежь за их задушевные песни и веселые пляски, ласково разговаривал с народом, шутил, смеялся. Многие песни он просил повторять несколько раз и записывал их в тетрадку».

Не подлежит сомнению то обстоятельство, что в «Снегурочке» ярко выражен фольклорный, народный элемент. Для нас же особо любопытна речь царя Берендея во втором действии, когда возмущенный государь набрасывается на торгового гостя Мизгиря, который отверг любовь Купавы ради Снегурочки и тем опозорил несчастную девушку, к которой прежде сватался:

Гоните прочь его от каждой двери,

От каждого жилья, где свято чтутся

Обычаи честны́е старины!

В пустыню, в лес его гоните! Звери –

Товарищи тебе по сердцу; сердце

Звериное с зверями тешь, Мизгирь…

Не правда ли, узнаваемое выражение? Напомню: речь идет о 1873 годе. Имеем ли мы дело с фольклорной поговоркой, которую Островский использовал в своей пьесе? Очень возможно. Я не зря подчеркивал, что драматург глубоко изучал творчество русского народа. Во многих названиях пьес Островского буквально воспроизводятся русские поговорки: «Свои люди – сочтемся», «Правда – хорошо, а счастье лучше», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется», «В чужом пиру похмелье» и т.д.

Но даже если предположить, что речь идет об оригинальном обороте самого драматурга, в дальнейшем присказка о «зверях-товарищах» могла быть заимствована фольклором, вошла в народную речь и несколько видоизменилась. Тут нет ничего удивительного, поскольку в контексте «народной сказки» берендеевское выражение воспринимается как вполне народное.

Все это замечательно, но пока мы по-прежнему не выходим за рамки предположений. Да, реплика «звери – товарищи тебе в лесу» открыто перекликается с блатной поговоркой. Но ведь это может быть и случайностью. Нужны и другие убедительные примеры подобного словоупотребления вне уголовного контекста. Есть они?

Как говорят в Одессе, их есть у меня. Вернее, у певца Донской земли Михаила Шолохова. Вот эпизод из «Тихого Дона», ночь перед казнью Подтелкова и его товарищей:

«С вечера попросился один из красногвардейцев на двор:

– Отвори, товарищ! До ветру хочу, по нужде надо сходить!.. Отвори же, товарищ!

– Бирюк тебе товарищ, – отозвался наконец кто-то из караульных».

Или «Поднятая целина», сцена в райкоме, когда Макара Нагульнова исключают из партии:

«– Этим ведь не поможешь, товарищ! – Секретарь болезненно сморщился.

– Ты мне не товарищ! – закричал Нагульнов. – Ты – бирюк!»

Поясним для несведущих: бирюком в казачьих (и во многих других) русских говорах называют волка. Так, например, столицу донского казачества в мае 1805 года перенесли из Черкасска в Новочеркасск, который заложили в урочище Бирючий Кут («волчий угол»).

Первые три книги «Тихого Дона» создавались с 1925 по 1932 год, первый том «Поднятой целины» был опубликован в 1932 году, писался с 1930-го. Маловероятно, а точнее, вовсе невероятно, чтобы донской писатель Михаил Шолохов в это время находился под влиянием уголовного фольклора и именно оттуда заимствовал поговорку, слегка ее перелицевав. Во всяком случае, блатная поговорка к тому времени не была нигде зафиксирована, а вот выражение о «товарище звере» уже бытовало как минимум в «Снегурочке».

Очевидно, что к концу 1920-х – началу 1930-х годов присказка «зверь тебе товарищ», «волк тебе товарищ» довольно активно бытовала в просторечии. Логично предположить, что именно оттуда – как и значительная часть других фольклорных пословиц, поговорок, идиом – она перекочевала в уголовно-лагерное народное творчество.

Также напрашивается вполне естественная версия о том, что в первоначальном варианте поговорка подразумевала «зверя» вообще – как в «весенней сказке» Островского. И лишь со временем этого зверя стали персонифицировать более конкретно. Тут и возникло соперничество между волком и медведем, поскольку и того и другого в русском фольклоре избегали называть прямым именем, используя эвфемизм «зверь». Кстати, в случае с «бирюком» тоже прослеживается не только волчий, но и медвежий след: в Симбирской губернии, согласно Далю, «бирюком» называли как раз медведя.

Глухой отголосок борьбы сохранился и в чисто лагерной поговорке«Закон – тайга, прокурор – медведь». Вполне очевидно, что это – формула ответа тому, кто взывает к соблюдению законов и возможности пожаловаться прокурору. Прокуроооору?! Медведь тебе прокурор! Косвенное подтверждение этого мы встречаем в «Соловецких записях» Дмитрия Лихачева 1928–1930 годов. Молодой лагерник вспоминает, как, принимая этап, представитель лагерной охраны из заключенных Белобородов (на самом деле – Белозеров, как уточняет позже сам автор) заявлял новичкам: «Здесь власть не советская, а соловецкая. Сюда нога прокурора не ступала». Так что «медвежья» поговорка является более поздним «творческим развитием» соловецкой.

Подводя итог сказанному, резюмируем: все указывает на то, что лагерный мир заимствовал поговорку о «товарище волке» из общерусского фольклора.

Чей волчара старше?

В начале очерка мы констатировали, что право считаться родиной «товарища волка» оспаривают между собой Брянск и Тамбов. Попытаемся теперь разобраться, кому из них принадлежит первенство. Знаменитая Википедия утверждает: «Сходное по конструкции и значению с “тамбовским волком”, выражение “брянский волк” все же признается большинством исследователей в качестве более старинной версии и прототипа “тамбовского волка”. Наиболее старый документально запечатленный образец использования данной идиомы, относящийся к сталинским временам, приводит Жак Росси в книге “Справочник по ГУЛАГу”: “Волк в брянском лесу тебе товарищ, а не я!”»

Однако утверждение о старшинстве брянского волка не соответствует истине. На сегодняшний день мне не удалось найти ни одного упоминания «волчьей» поговорки в уголовно-лагерном мире, которое относилось бы к довоенным годам. Все арестантские воспоминания относятся к послевоенному времени. И самым ранним следует признать как раз упоминание тамбовского волка в фильме «Дело Румянцева» 1956 года. Лишь затем в 1957 году на страницах романа Дмитрия Петрова-Бирюка «Юг в огне» возникает образ волка брянского:

«– Товарищи! – сказал он, пытливо оглядывая примолкнувшую залу.

– Твои товарищи в Брянском лесу остались, – недовольно пробурчал лысый старик с передней парты».

Хотя действие романа происходит в годы Гражданской войны, это не дает нам оснований рассматривать эпизод как свидетельство существования в то время поговорки о брянском волке (в противоположность шолоховскому «товарищу бирюку», который фиксируется именно в конце 1920-х годов, а не тремя десятилетиями позднее). Можно лишь предположить, что брянский волк наряду с тамбовским «коллегой», к середине 1950-х годов уже довольно прочно закрепился в фольклоре.

Далее в 1959 году Иосиф Алешковский пишет «Товарища Сталина» – тоже с «брянским волком», а затем оба серых хищника идут, как говорится, ноздря в ноздрю. Что касается Росси, его упоминание брянского волка – одно из самых поздних. Жак Росси отбывал наказание в сталинских лагерях с 1937 по 1956 год (с небольшим двухлетним перерывом), но знаменитый справочник он выпустил лишь в 1987 году. То, что там упомянут только волк из брянского леса, не является доказательством более раннего бытования этого выражения. При подготовке книги Росси использовал не только свои воспоминания, но и другие самые разные источники. Многое могло зависеть от того, что оказалось под рукой. Хотя в Норильске, где отбывал наказание Росси, действительно могла быть популярна именно поговорка о брянском волке.

Но вот узник ГУЛАГа 1940-х годов Валерий Фрид в «Записках лагерного придурка» пишет о тамбовском волке, а не о брянском:

«Привезли его ночью, и сразу в кабинет к следователям. Их там сидело трое. Один показал на портрет вождя и учителя, спросил:

– Кто это?

– Это товарищ Сталин.

– Тамбовский волк тебе товарищ. Рассказывай, чего против него замышлял?»

Впрочем, брянского волка вспоминает и один из персонажей комедии Александра Солженицына «Пир победителей»: «Майков. Да что ты брянским волком? Узнаешь! Я – такой!» О времени создания комедии написано: «1951, Экибастуз, на общих работах, устно». У меня нет оснований доверять этому указанию Солженицына. Оно попахивает дешевым пижонством, особенно выделение курсивом слова «общие».

Ко многим сомнительным и противоречивым воспоминаниям «лагерного пророка» следует относиться с большой осторожностью. Но нам сейчас не особо интересно, работал Солженицын каменщиком и литейщиком или же, по воспоминаниям солагерников, нормировщиком грелся в теплом помещении конторки. Не столь важно и то, упомянут Солженицыным брянский волк в 1951 году или гораздо позднее – при редактировании и переделке комедии. Прежде всего потому, что мы ни в малейшей степени не оспариваем факт бытования поговорки о брянском (равно как и о тамбовском) волке в послевоенный период.

Что же касается Солженицына, никакие критические выпады не могут перечеркнуть того факта, что в смысле эмпирическом, как очерки быта и истории ГУЛАГа, произведения Александра Исаевича представляют собой несомненную ценность, тем более их автор активно использовал не только свои воспоминания, но и мемуары множества сидельцев. И все же обращение к «Архипелагу ГУЛаг» и другим работам Солженицына не поможет однозначно определить «первородство» брянского или тамбовского волка. Однако многое станет для нас более ясным.

Итак, в «Пире победителей» упоминается брянский волк, на страницах «Архипелага ГУЛАГ» (1973) мы встречаем реплику – «В Брянском лесу твои дети». Однако в том же «Архипелаге» нас ожидает и встреча с тамбовским волком: «Председатель сельсовета с понятой-учительницей входит в избу, где лежат на полатях старик и старуха (старик тот прежде чайную держал, ну как не мироед? – никто ведь не хочет с дороги горячего чаю!), и трясет наганом: "слезай, тамбовский волк!" Старуха завыла, и председатель для пущей острастки выпалил в потолок…»

Кстати, и брянский волк, и тамбовский помянуты Солженицыным без привязки к слову «товарищ». Если в случае с ответом на обращение «дети мои» аллюзия еще угадывается, то в «Пире победителей» речь идет просто о хмуром, недоверчивом человеке, а в эпизоде со стариком-«мироедом» тамбовский волк является общей негативной характеристикой. Во втором томе «Архипелага» к тамбовскому и брянскому волкам добавляется еще один: «…Конвоир, "таншаевский волк" прищурился и ждет, он не окликнет зэка – "поберегись!".

Он ждет – и вот Соловьев, не замечая, переступил зону, продолжая пятиться вдоль ствола. Выстрел! Разрывная пуля, и разворочено легкое. Соловьев убит, а таншаевскому волку – 100 рублей премия. ("Таншаевские волки"– это близ Буреполома местные жители Таншаевского района, которые все поступали в вохру – во время войны, чтоб от дома ближе и на фронт не идти)».

Оказывается, в лагерной жизни у «волка» могут появляться и другие «топонимические» определения! Именно так. Основная характеристика – сравнение человека с волком по определенному набору качеств. Это прежде всего агрессивность, замкнутость, злость, умение постоять за себя, ярко выраженный индивидуализм, недоверие к окружающим и ряд других сопутствующих черт. Они могут восприниматься и как положительные, и как отрицательные. А «топонимика» – штрих дополнительный.

Речь может идти о волке в чистом виде. Вот рассказ Солженицына в «Архипелаге…» об одном из зэков: «Арнольд Раппопорт имел несчастье объявить голодовку в архангельской внутренней тюрьме… не совсем уж зря прошла голодовка: понял следователь, что у Раппопорта достаточная воля и готовность к смерти, и следствие помягчело. "А ты, оказывается, волк!" – сказал ему следователь. "Волк, – подтвердил Раппопорт, – и собакой для вас никогда не буду"».

Бывают в лагере и «серые волки»: «Не миновать теперь сказать и о Прохорове. Это был дородный мужик, тяжелоступный, тяжелого взгляда, приязни мало было в его лице, а улыбался он подумавши. Таких на Архипелаге зовут "волк серый". Не было в нем движения чем-то поступиться, добро кому-нибудь сделать. Но что мне сразу понравилось: Зиновьеву котелки, а Беляеву хлеб приносил он без угодливости, ложной улыбочки или хотя бы пустого слова, приносил как-то величественно, сурово, показывая, что служба службой, но и он не мальчик. Чтоб накормить свое большое рабочее тело, надо было ему много еды.

За генеральскую баланду и кашу терпел он свое униженное положение, знал, что тут его презирают, круто не отвечал, но и на цырлах не бегал. Он всех нас, он всех нас как голеньких тут понимал, да не приходило время высказать. Мне в Прохорове ощутилось, что он на камне строен, на таких плечах многое в народе держится.

Никому он не спешит улыбнуться, хмуро смотрит, но и в пятку никогда не укусит». Здесь Солженицын перекликается с Жаком Росси, который в «Справочнике по ГУЛАГу» отмечает: «волк или серый волк – одиночка, не связанный никакой мастью, умеющий постоять за себя». Но следует иметь в виду, что справочник Росси вышел спустя почти полтора десятилетия после «Архипелага», и француз наверняка, стопроцентно использовал исследование Солженицына при подготовке своей книги.

Наконец, высшая положительная характеристика – «лагерный волк», как в повести «Один день Ивана Денисовича»:

«А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут».

Короче, волчья тема активно использовалась арестантами. Но почему все-таки лагерный фольклор выбрал для своей поговорки именно Брянск и Тамбов? Ведь должны же быть веские причины. Губерний да областей в России-матушке и конкретно в Совдепии было достаточно. А на слуху оказалось две…

(Продолжение следует).

Автор: Александр Сидоров, альманах «Неволя»