Пакт Гитлера и Сталина как белое пятно в сознании

В отличие от Восточной и Центральной Европы, в Западной Германии тема пакта всегда была практически запретной. В подсознании все еще живо представление о том, что антифашизм и антисталинизм – два взаимоисключающих понятия. В апреле 2009 года Европарламент принял решение об установлении Европейского дня памяти жертв нацизма и сталинизма, который напоминает о заключенном между гитлеровской Германией и Советским Союзом договоре о ненападении.

Эту инициативу упрекают в однобокости, в том, что она преследует «исключительно политические интересы» и стремится подставить под сомнение Холокост, пишет историк, руководивший долгое время Центром изучения антисемитизма, Вольфганг Бенц (Wolfgang Benz). Вдохновителями этого проекта считают сомнительных эмигрантов из Прибалтики, живущих в США и служащих интересам военизированных антикоммунистов. 

Тут же перед глазами возникает картина прибалтийских баронов и стереотип о том, что эмигранты ничего не забыли и ничему не научились. Абстрагируемся от того, что советская пропаганда отображала эмигрировавших прибалтов как пособников нацистов. Тот факт, что решение Европарламента стало воплощением идеи, выдвинутой в Пражской декларации в июне 2008 года, подписанной Вацлавом Гавелом, Йоахимом Гауком, Витаутасом Ландсбергисом и другими, нельзя замалчивать.

Зададим теперь вопрос: насколько эта дата важна? Пакт между Гитлером и Сталиным стал сигналом для начала Второй Мировой войны, он облегчил Гитлеру нападение на Польшу 1 сентября 1939 года, что привело к изменению на долгое время карты Европы. 

Установленное в секретном протоколе разделение сфер интересов пошатнуло мир в Восточной Европе. Началось «четвертое деление Польши», как емко отметил Бертольт Брехт (Bertolt Brecht), и принудительное присоединение Литвы, Латвии и Эстонии к Советскому Союзу. Для огромного числа людей и народов это была катастрофа: политическое уравнивание, русификация, террор против руководящих слоев, депортации. Те, кто симпатизировал левым на Западе, столкнулись с тем, что крутой поворот Сталина поставил все идеологические догмы с ног на голову.

Карта, приложенная к Договору о дружбе и границе между СССР и Германией, на которой обозначена новая советско-германская граница. Карта подписана И. Сталиным и Иоахимом фон Риббентропом.

Это касалось и Брехта, который бежал от нацистов в Швецию, откуда и описывал происходящие события. Заключив пакт с Германией, Советский союз «оказал ужасную помощь фашизму». Критика была прямой и одновременно, на немецкий манер, абстрактной – ни слова о  пролетариях тех стран, чьи судьбы были пущены с молотка. 

О статье из газеты «Правда», где оккупация восточных территорий Польши оправдывалась освобождением братьев-славян (белорусов и украинцев), Брехт ехидно написал, что «ее будто сам Гитлер проверял». Но делать открытые выводы из критики Сталина он себе не позволил. Это осталось в подтексте. И в более поздней работе Себастиана Хаффнера (Sebastian Haffner), посвященной анализу стратегий Гитлера и Сталина («Дьявольский пакт», 1988), не нашлось места для судеб жителей «промежуточной Европы» – поляков, литовцев, евреев, латвийцев, эстонцев, заплативших высокую цену за договор между двумя диктаторами. 

До 1945 года порабощение со стороны Гитлера и Сталина трижды сменяло друг друга и не прекратилось после капитуляции Третьего рейха. На протяжении десятилетий о пакте и его последствиях нельзя было говорить. В самый разгар холодной войны был установлен вынужденный мир между западными демократиями и сталинской властью. 

На западе приняли, зачастую не без сопротивления, советское восприятие войны, молчали по поводу спорного договора и даже в случае Катынской бойни, несмотря на имеющиеся сведения, придерживались советской версии. Мораль и правда были отодвинуты в сторону, словно вознаграждение за вклад советской армии в подавление фашизма.

При таких обстоятельствах судьба Восточной и Центральной Европы исчезла из поля зрения Запада, его политических расчетов и морального внимания. На территории между Германией и Советским Союзом укрепился синдром «малых народов» – забытых жертв. Этот мотив нашел отражение в польской поэзии (Шимборска (Szymborska), Загаевский (Zagajewski)). До сегодняшнего дня здесь господствует асимметрия в воспоминаниях о времени крайностей между восточной и западной частью Европы. Конец этому должен был положить вводимый Европарламентом день памяти.

Фокусирование на эмигрантах к тому же указывает на то, что эта проблема не волнует общество в затронутых странах. К этой теме обращались известные мыслители с первых послевоенных лет и до сегодняшнего дня – польский нобелевский лауреат Чеслав Милош (Czeslaw Milosz), литовец Томас Венцлова (Tomas Venclova) и Милан Кундера (Milan Kundera). Сталин расплатился своим молчанием по отношению к Гитлеру тем, что ему не принадлежало. Международные договоры, политическая мораль, духовные нормы – все это было жестко отодвинуто в сторону. Враждебные близнецы демонстрировали всему миру – сила превыше права. Так, Милош говорил о «компрометировании всей европейской культуры».

В получившей всемирную известность книге «Порабощенный разум» (1951/1953) Милош предварил главу о балтийских народах словами о том, что исследование судеб литовцев, латышей и эстонцев, а также заключенных советских лагерей привело его друга, почитателя «Московских диалектиков» к следующему высказыванию: «На закате своих дней Юпитер укажет пальцем и скажет: «Ты дурак! Ты без толку провел свою жизнь, волнуясь из-за пустяков». Пустяков! – та ли эта перспектива, которой следуют сегодня и признанные немецкие историки?»

О белом пятне в сознании своих соотечественников говорил Томас Венцлова на встрече нобелевских лауреатов Милоша, Шимборска и Грасса в 2000 году в Вильне. Это белое пятно не только результат тактики советского режима, направленной на то, чтобы стереть прошлое и насадить обществу безликий менталитет. Здесь также просматривается право жертв насилия не вспоминать о пережитых ужасах. Кроме этого он указал на парадоксальный эффект тотальной цензуры. «Память становится одним из любимых слов национализма», что его посрамляет, потому что категоричный культ национальной памяти парализует культуру.

Подтвердится ли та или иная теория тоталитаризма – не столь важно. На самом деле, речь идет об исторической справедливости. О том, чтобы конкретные переживания стран Восточной Европы, имевших дело с обоими тоталитарными режимами, не оказались на периферии внимания. При этом различия ни в коем случае не должны сглаживаться, кричащая однобокость также не должна более оставаться нормой.

В 1970-е годы представление-миф о Центральной Европе вместе с понятием Холокоста оказалось на западной сцене. На западе, особенно в Западной Германии, дебаты вокруг Дня памяти Холокоста стали играть все большую роль. Об этом пишут Тони Юдт и Тимоти Снайдер в своей книге «Размышления о 20 столетии». С этой точки зрения проблемная история Восточной и Центральной Европы 20 века концентрируется на том, что связано с Холокостом. Все остальное не анализируется и не понимается. 

Внешнему наблюдателю трудно расплести клубок комплексных социальных, этнических, культурных противоречий и конфликтов в регионе. Поэтому мир на западе описывался в соответствии с собственными потребностями. Возможно, самый глубокий мотив установления Дня памяти – не намерение ввести конкурирующее событие для воспоминаний, а стремление жителей Восточной Европы не просто получить долю сочувствия (и денег), а быть понятыми. А не ради проекта Запада. Потребность оставленных без внимания жертв быть услышанными Бенц считает легитимной и способствующей миру.

Но он отмечает, что они не займут достойного для них места в иерархии жертв Холокоста. А «правильное место» знают представители дифференцированной картины истории. Они установили иерархию и полагают, что чистая историческая реальность продиктует ее. Однако, как мне кажется, это идеологическая конструкция, своего рода светский монотеизм. Кто постулирует иерархию жертв, бросает вызов внутри различных групп жертв. Какая же группа смирится с тем, что собственные человеческие потери, страдание, презрение и унижение воспринимаются как жертвы второго или третьего класса? То есть встает вопрос о том, есть ли более значимое или менее значимое страдание? Нужна ли иерархия жертв для того, чтобы вынести моральный исторический приговор?

Не только для историков, для всех сил, выстраивающих культуру памяти, важно провести и осмыслить различие между научным анализом, с одной стороны, и «неповторимым первичным опытом», с другой стороны. Так соединялись, не смешиваясь, «плюральные пространства памяти» (Рейнхард Козеллек Reinhard Kodelleck). В ином случае народы Восточной и Центральной Европы при свободных демократических условиях должны будут привести свою коллективную память к образцам Германии и России, следовать их наставлениям о том, что они должны помнить, а что – оставить в стороне. Это предпосылка для равноправного вовлечения в европейский канон памяти. То есть Европарламент ошибался? Должны ли мы забыть «дьявольский пакт», потому что вспоминать о нем свободно от политических взглядов не получится?

Автор: Генрих Ольшовский, «Der Tagesspiegel», перевод «Иносми»