Мы стоим у черты. Побуждение к смерти как диагноз времени. Часть 2

Много слухов, в которых переплелись вымысел и факты, ходило в период Гражданской войны о деятельности ЧК. Последние отразились в материалах Особой следственной комиссии. Ее следователи работали тщательно, и сомневаться в достоверности данных не приходится. Однако собранные воедино эти документы создают впечатление кровавой вакханалии, происходившей на территориях, занятых красными, при участии ЧК.

Архивные же материалы местных – уездных и волостных – чрезвычайных комиссий говорят о том, что их главными карательными мерами были штрафы и конфискации, а отнюдь не расстрелы.

Нагнетанию страха способствовала печать. Для сравнения выберем две газеты, которые рассказывали об одних и тех же событиях – киевский «Большевик» и шульгинскую «Великую Россию», которая хотя и издавалась в 1919 г. в Екатеринодаре, но была там в «эмиграции» после эвакуации редакции из Киева, поэтому очень живо интересовалась делами в родном городе. В № 293 за 10 (23) сентября 1919 г. «Великая Русь» рассказывается о том, что расстрелы в Киеве проводились в массовом порядке в нескольких помещениях ночью с 12 до 2 часов; затем в № 296 от 13 (26) сентября 1919 г. было приведено точное число расстрелянных – 127 чел.

Советским карательным органам была свойственна публичность в проведении акций террора против классовых врагов[44]. В специальных сводках публиковались списки расстрелянных с указанием мотива приговора. С учетом динамики публикации этих списков можно сделать вывод, что цифра 127 чел. для периода с 5 февраля по 31 августа 1919 г. реальна. Но в большинстве же заметок в белогвардейской печати о зверствах ЧК делается намек о сотнях и тысячах жертв: «террор в тылу красных достиг чудовищных размеров». Речь не идет о попытке дать оценку того, много или мало жертв на счету ЧК, вопрос стоит об использовании этих фактов в пропаганде и разжигании ненависти к врагу.

Параллельно с информацией о борьбе с контрреволюцией «Большевик» описывает ужасы на территориях, подвластных белым, в заметках с названиями типа «Казни рабочих» или «Вот что значит белый террор». Сообщалось, что рабочих и пленных красноармейцев убивают тысячами тайно, стараясь не допустить огласки. В одном из номеров приводилось содержание дневника убитого офицера с описанием того, как поступают в деникинской армии с пленными[45]; но что-то подсказывает, что это подлог, что текст написан редактором с благой целью вызвать у читателя негодование.

Разжигание ненависти рассматривалось обеими сторонами как эффективное оружие борьбы, хотя в этой заочной дуэли газета Шульгина выглядит сдержаннее, чем «Бiльшовик». В целом настрой был на жесткую конфронтацию, пощады от врага не ждал никто. Бывшая красноармейка, вспоминая встречу с командиром в 1919 г., употребила характерное выражение: «Я вам наливала воду в автомобиль, и вы спрашивали, а что если меня поймают кадеты, что сделают. Я вам сказала, кроме ничего, как порежут на куски…»[46]. В конце тяжелого боя где-то на границе Саратовской губ., когда стало ясно, что красные одолевают, «отдельные офицеры стали сами себя стрелять и рвать бомбы»[47].

Отношение белых к врагу было столь же жестоким, как и у большевиков. Случаи расправ с пленными красноармейцами, членами семей красных командиров многочисленны, но в терроре белых отсутствовала концепция. Приказ Корнилова «пленных не брать» не в счет. Это не идея, не лозунг; приказ был издан с целью не перегружать обозы армии, движущейся на Кубань. В белом терроре было много личностного – страха, ненависти, желания отомстить. Свидетельств того, что происходило в армиях Деникина, Колчака, достаточно и у сочувствующих белой идее.

Один молодой дворянин, перенесший в трехлетнем возрасте крестьянский бунт и погром родительского поместья, потом вывезенный в Швейцарию, где изучал философию, в 1918 г. вернулся в Россию, пошел в Белую армию и добровольно вызывался вешать красных[48]. Н.А. Раевский в своем военном дневнике 21 октября 1920 г. записал, что когда рядом неслась конница Буденного, и он был на волосок от гибели, то вспомнил «полуголые трупы коммунистов под Славгородом с вырубленными на голове звездами»[49]. Да и в рукописных воспоминаниях красных партизан неоднократно ука¬зывалось, что они очень боялись попасть в руки белых, потому что их «вешали и рас¬стреливали без всякого плена»[50].

Ответ на вопрос о кровавости гражданских конфликтов кроется не в отличиях теоретических и политических мнений, а в противоположных эмоциональных оценках обыденных вещей. То, что одного приводит в восторг, у другого вызывает неконтролируемую злобу и ненависть. Ощущение же невозможности совместного существования усиливается тем, что все остальное одинаковое – и память о прошлом, и язык, и бытовые привычки.

Страшна и опасна была жизнь на фронтах гражданской войны. Но душевная черствость стала типичной чертой не только солдат, но и обывателей. Некий московский врач не постеснялся в своих воспоминаниях описать случай, когда он мог помочь незнакомой больной женщине, если бы приложил немного усилий, но не сделал этого. Свой рассказ он заключил сентенцией: «…Пришлось утешить себя тем, что «социологический опыт»… течет совершенно правильно…»[51], т.е. без постороннего вмешательства. Мать готова перед лицом опасности лично убить своих маленьких дочерей лишь бы они не попали в руки солдат-мародеров[52].

Отношение людей к собственной судьбе также отличалось от довоенного и дореволюционного. По обе стороны фронта на один мотив пели почти одни и те же слова песни: «Смело мы в бой пойдём / За власть Советов / И как один умрём / В борьбе за это», и «Смело мы в бой пойдём / За Русь Святую / И, как один, прольём / Кровь молодую!». Притупленный страх смерти граничил с фатализмом.

Готовность умереть, а не желание победить, подмечал у белых не только человек со стороны, об этом свойстве сознания сторонников антибольшевистского лагеря свидетельствуют синхронные документы, вышедшие из их среды. Новочеркасский казачонок отказывался остаться дома, заявив матери: не могу прятаться, умру, так умру с честью, но не бесчестно[53]. Семнадцатилетний кадет Володя Черепов тоже в письме матери написал: «…Если меня и ухлопают, то не горюй обо мне: свой долг перед Родиной я выполнил, а со спокойной совестью умирать не страшно»[54].

О таких, как они, вспоминал в эмиграции атаман А.П. Богаевский: «Для них не было опасности, точно эти дети не понимали ее. И не было сил оставить их в тылу, в обозе. Они все равно убегали оттуда в строй и бестрепетно шли в бой»[55]. Обреченность чувствовал и их кумир генерал М.Г. Дроздовский: «…Жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги…»[56].

Спорным остается вопрос, восприняли ли офицеры военного времени этический комплекс кадрового офицерства. Полагаю, что да. Неофитам свойственно в гипертрофированной форме копировать стиль поведения и мышления своих кумиров. Уж не этим ли вызвано почти религиозное почитание ряда погибших белых генералов? При утвердительном ответе всякие не лучшие традиции русского офицерство – рискованные пари, бравада на поле боя, показное презрение к опасности – не могли не стать образцом для подражания для юнкеров и прапорщиков, недавно произведенных в офицеры.

Исследователи отмечают изменение системы ценностей у белого офицерства: обесценивание жизни – собственной и чужой, настроения жертвенности[57]. Но их жертвенность отличается от одноименного компонента мировоззрения красноармейцев. Красные принесением своей жизни на алтарь революции делали вклад в будущее счастье – свое или следующих поколений. Белые предпочитали умирать не только за Россию, но и в знак демонстрации, особенно в случаях, когда дело касалось чести. Так, в Екатеринодаре после конфликта с казачьими офицерами покончил с собой молодой князь Гагарин. Таким жестом он хотел сказать этим господам: не желаю жить на одном с вами свете[58].

Угнетенный эмоциональный фон у белых совсем не связан с ожиданием поражения. Наоборот, они не допускали мысли об этом и надеялись на победу. В 1919 г. администрация ВСЮР отдавала распоряжения судебным чиновникам по мере освобождения территории от большевиков немедленно являться к своим должностям. Эвакуированная весной 1919 г. из Одессы в Париж дама мечтала вернуться на родину, ведь в Европе вот-вот начнется революция, и она очень надеялась, что к этому моменту в России уже установится порядок[59].

Чем же вызван упадок настроений, если не было ощущения бесперспективности борьбы? Вероятно, крушением привычной картины мира и устоявшегося образа жизни. Случилось так, что многие общественные мифы, на которых был воспитан интеллигентный или просто культурный человек в России, оказались мертвы. Он вдруг ощутил, что совсем не понимает народную массу, ради которой якобы, не находит с ней общего языка, и у него не хватало ресурса учиться понимать ее заново. Этому мешала и демонизация противника, а также низов общества, априори зачисленных в его союзники.

Большинство лиц, добровольно вступивших в белые армии, были беженцами с территорий, занятых большевиками. Скудная жизнь при отсутствии налаженной системы снабжения не способствовала сохранению офицерством боевого духа. Прорвавшиеся из Владикавказа офицеры, живя в Екатеринодаре коммуной, не могли даже выйти на улицу, потому что уже обменяли на продукты и штаны, и белье[60]. Именно бытовая неустроенность белого офицерства вызывала озлобление и конфликты с населением, способствовала усилению взаимной враждебности, считал В.В. Шульгин[61].

Р.М. Абинякин отмечает, что карательные настроения и мародерство переживали взлет летом 1919 г., когда Белая армия Юга России вступила на территории, длительное время находившиеся в составе Совдепии[62]. Это имело ярко выраженную карательную, наказующую окраску. Участие в войне рождало у воюющих чувство отчужденности от населения, не участвовавшего в войне. Все стороны конфликта почти в равной степени стремились запугать мирное население, а не завоевать его симпатии. Создается впечатление, что они чуть ли не специально вовлекали в конфликт все больше людей, но сознательным это действие никак не назовешь, ведь обиженные уходили к противнику.

Послевоенное мифотворчество победителей создало образ красноармейца и комиссара уверенного в цели борьбы и убежденного в правильности своего выбора. Те синхронные документы, исходящие из слоя интеллигентных большевиков, которые испытывали на себе минимальное давление внешнего мира (дневниковые записи, семейная переписка), свидетельствуют, что они действительно испытывали в то время эмоциональный подъем и жажду деятельности. Они так же, как и все, уставали от круговорота событий, так же голодали и подвергались опасности, но их подстегивало желание использовать шанс, данный родине, стать свободной страной. К слову сказать, они также видели «безобразные формы большевизма», но полагали, что после перехода к «нормальной жизни» все они будут изжиты.

Рядовые участники Гражданской войны на стороне красных могли испытывать такие же чувства. Бывший красноармеец в 1927 г. вспоминал, что в период войны выжить ему помогали мысли о будущем: «завоюем, и будет хорошо», и этими мечтами он был тогда счастлив, несмотря на то, что ему пришлось пережить очень многое, но он всегда отчаянно боролся за жизнь[63].

Настроения равнодушия к собственной жизни в среде красных в годы Гражданской войны не были отмечены в документах, что говорит как минимум об их незначительном распространении. Красные в массе в годы войны конструировали свой идеальный мир будущего, приспособленным к личным ожиданиям, вера в реальность мечты давала силы и опору. Белые же болезненно переживали крушение и поругание того мира, который им представлялся легитимным.

Эмоциональный подъем, который был свойственен красным в годы войны, исчез после того, как их стали увольнять из армии, оставив без работы и хлеба. Во-первых, накал жестокости не прошел бесследно для душевного здоровья людей. Бывший красноармеец в своей биографии упоминал: «…При ликвидации [белых] в гор. Феодосии мне пришлось участвовать в форменной резне, после чего расстроилась нервная система[,] и я был отправлен в Москву в нервный госпиталь, где меня вылечили»[64]. После статистической обработки одного из фондов в ЦДНИ РО, содержащего автобиографии красноармейцев, оказалось, что около 5% обращений исходят от людей, имеющих неврозы, психозы и иные душевные расстройства, полученные по их собственному мнению в боях Гражданской войны.

Во-вторых, социальные ожидания этого слоя оказались обманутыми. Первая их реакция была пассивной и выражалась в разочарованности и пессимизме. По словам одного из ветеранов, уволившегося в 1927 г. из рядов милиции (что само по себе симптоматично в условиях страшной безработицы):

«…Теперь как человек я превратился в мертвый, застывший в вечномолчании мир…»[65]. Разочарование породило суицидальные настроения. Хотя справедливости ради надо отметить, что это общая закономерность для послевоенного мира. Но содержание документов личного происхождения, принадлежащих бывшим бойцам Красной армии, свидетельствует о сильном разочаровании в прежних идеалах. Вторым этапом проявлений неудовлетворенности результатами борьбы стал переход к активному поиску виновников этого.

Таким образом, естественный человеческий инстинкт самосохранения подвергся жестокой коррозии под влиянием ряда факторов. Процессы модернизации разрушили традиционный уклад жизни в городах, в деревнях, у дворян, мещан, крестьян. Царское правительство полагало, что путем насилия приведет народ к повиновению, причем результат действий властей в этом направлении был более существенным и богатым последствиями, чем усилия радикальных групп по использованию террора для десакрализации монархии и пробуждения масс.

Первая мировая война оказалась травматическим опытом для русских солдат и офицеров, но не ликвидировала табуирование убийства вне боя. Этот процесс занял период от февраля 1917 до начала 1918 г. Жестокость, ненависть, насилие и страх использовались всеми сторонами гражданского конфликта как эффективное средство борьбы, дополнительный, а то и главный, стимул к ведению непримиримой борьбы с врагом.

Отношение к противнику в ходе гражданской войны не было конвенциональным: пленные не изолировались как в обычной войне, им или предлагали перейти на эту сторону борьбы или подвергали казни. Со стороны белых отношение к расстрелу было как к наказанию взбунтовавшихся и неисправимых преступников. У красных лучшим методом очищения земли от «устаревших форм человеческой жизни» считалась «шлёпка». Стереотип подобного способа решения проблем стал стандартом поведения в послевоенные годы. Не случайно по отношению к бытовым и личным врагам активно использовалась терминология времен гражданской войны: «белокопытая сволочь», «офицерские денщики» и пр.

Автор: Ольга Морозова, опубликовано в журнале RELGA

Литература и источники:

44. Там же № 65. 1 июля 1919 г.; № 44. 5 июня 1919 г.; № 76. 13 июля 1919 г. 

45. Там же. № 28. 15 мая 1919 г.; № 29. 16 мая 1919 г.; № 30. 17 мая 1919 г.; № 52. 15 июня 1919 г.

46. ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 12. Л. 97 об.

47. Там же. Д. 11. Л. 17 об.

48. Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. М., 2003. С. 385.

49. Раевский Н.А. Дневник галлиполийца // http://militera.lib.ru/db/raevsky_na/index.html

50. ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 9. Л. 104.

51. Донской Р. От Москвы до Берлина в 1920 г. // АРР. Т. I. С. 304-305.

52. ГА РО. Ф. 116. Оп. 1. Д. 15. Л. 41.

53. ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 9. Л. 136-137.

54. Ростовский областной музей краеведения. КП 12653/48 ПИ.

55. Богаевский А.П. Ледяной поход. Воспоминания 1918 г. // Нью-Йорк, 1963 // http://militera.lib.ru/memo/russian/bogaevsky_ap/ind…

56. Дроздовский М.Г. Дневник // http://www.dk1868.ru/history/drozd_dnevn.htm

57. Абинякин Р.М. Социально-психологический облик и мировоззрение добровольческого офицерства // Гражданская война в России. События, мнения, оценки:Сборник памяти Ю.И. Кораблева. М., 2002. С. 416-417.

58. ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 11. Л. 113 об., 127 об.

59. Великая Россия. № 290. 6 (19) сентября 1919 г.; ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 3. Л. 91-104.

60. ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 1. Л. 19, 21.

61. Шульгин В.В. Указ. соч. С. 300.

62. Абинякин Р.М. Указ. соч. С. 420.

63. ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 627, 637.

64. Там же. Д. 7. Л. 475.

65. Там же. Д. 4. Л. 628.