Как детективы превращают насилие в азартную историю. Диалог писателя и следователя убойного отдела

В книге насилие подается красиво, в нем звучит романтика. В уголовном деле оно такое, как есть – тошнотворное, омерзительное и самое нестоящее, адское. Насилие в книге вызывает азарт, интерес, приятное возбуждение. А всего две строчки из дела переворачивают тебя вверх дном, поднимая из глубины самый мерзкий осадок. И поэтому, прихожу к выводу я, книги о насилии должны быть реалистичны.

В Москву приехал Максим Шаттам – француз, автор популярных детективов, автор-миллионик, друг Бернара Вербера, писавшего о муравьях. Возле барной стойки и поодаль от нее, и по углам собрались разные люди. Не самые гламурные и не до конца интеллектуальные. Скорее, смесь того и другого в самом незавершенном виде. Мелькают знакомые лица. Но не такие, чтоб были известны широкой публике. Скорее, публике узкой, столпившейся сейчас в тесном помещении, где подковой гнется барная стойка. Свет приглушен. Бармены гремят колотым льдом. Льются интеллектуальные слова. Льется синтетический сироп.

Он поднимается на сцену Time-out бара, стройный брюнет. На черной обложке его книги, переведенной на русский, – пентаграмма, а сзади – лицо самого Максима со зловещим взглядом. Ведущая задает ему вопросы. Он отвечает. Никто не слушает. Но длинная очередь за автографом уже тянется от сцены, огибая подкову. Там – в очереди – женщины в основном. Потому что на обложке Максим красив. И он пишет о насилии.

Через несколько дней мы встречаемся в кафе – я, Максим и Катя Шумякина – директор детективного агентства, а в недавнем прошлом – сотрудница убойного отдела со стажем в десять лет. Десять утра. Через три часа у Максима поезд в Питер. Вблизи, через столик он не такой зловещий, как на обложке своей книги. У него тонкий нос, доброжелательное выражение лица, как у большинства европейцев.

– А общество в России жестокое? – так начинает разговор Шаттам.

– Да, – быстро отвечает Катя.

– А это временное явление или постоянное?

– Думаю, это связано с менталитетом, – подумав, отвечает Катя. – У нас был период, когда народ сильно пьющим был, а был, когда люди массово употребляли наркотики. А сейчас народ у нас такой, который любит жестокость, любит издеваться и применять силу по отношению к слабым – старикам, женщинам, детям.

– Может быть, причина в эмиграции?

– Какой эмиграции? – я отрываюсь от гигантской чашки капучино, к которой присосалась еще в начале разговора, решив, что писателю детективов есть о чем поговорить с детективом, и я не буду им мешать. Я буду их слушать, пить кофе, пробуждая им еще спящий мозг.

– Эмигранты, – поясняет Максим. – Жестокость – это свойство русских, или оно привнесенное?

– Нет, это как раз свойство русских, – говорит Катя. – Я могу рассказать случай достаточно страшный… В две тысячи третьем году в вагоне метро на станции «Тургеневская» убили армянского мальчика. В семь часов вечера. Когда мы задержали преступников, с ними была четырнадцатилетняя девочка, которая снимала убийство на фотоаппарат. Когда мы проявили снимки, там было все – начиная от момента, когда они к нему подошли, начали трогать, и до того, как начали наносить ножевые ранения в тело. Самое страшное – семь часов вечера для Москвы… это полные вагоны. На фото видно, как люди сидят на своих местах, – голос у Кати глубокий, но не будит. Тем не менее я различаю в нем легкую дрожь, для сотрудника убойного отдела – странную.

– Никто не вмешался? – бодро уточняет Максим. Кажется, утро – это его время.

– Нет. Ни один человек. За три минуты следования состава от одной станции до другой ему нанесли семнадцать ранений.

– Почему семнадцать? – спрашивает Максим.

– Сколько успели, – предполагаю из чашки я.

– Я не могу ответить, – говорит Катя. – У меня другая задача – поймать их.

– Вы поймали?

– Да.

– И кем они оказались?

– Они относили себя к скинхедам.

– А что, сегодня в России есть националисты? – удивленно спрашивает Максим, и мы киваем. – А говорят, сейчас в России, как и в США, очень много серийных убийц. Это правда?

– Вы знаете… – немного зависает Катя, – …под серийным убийцей может пониматься даже человек, который убил двух. Я бы не стала говорить, что их много. К ним можно отнести тех, кто убил пять и более жертв. Бывает, человек может убить целую семью – маму, детей, бабушку, дедушку. Но он не будет серийным убийцей. Он их убил, чтобы ограбить дом и завладеть драгоценностями. В основном грабители стараются не убивать жертву, а обезвредить. А у серийного убийцы определенные стандарты – например, обязательно блондинка в черных колготках. Или обязательно бомжи… Человек рядом с нами может сидеть, спокойно пить кофе, а день назад он самым жестоким образом убил десять человек, – говорит она, и я отрываюсь от своей чашки, смотрю на Шаттама, а он – на меня. Что ни говори, а из нас троих больше всего на убийцу тянет он. Проскальзывает в его глазах какое-то зловещее любопытство.

– А я… – начинаю я. – А вы знаете… – я собираюсь сказать то, что уже дважды говорила, но каждый раз мои собеседники прикладывали палец к губам, прося меня не столько замолчать, сколько не произносить вслух обще-не-принятого. – А мне жаль Белгородского стрелка. А еще меня охватывает какая-то странная жалость к Алексею Кабанову, – я коротко рассказываю Максиму две истории – про расстрел прохожих и расчленение жены. – Я понимаю, что сочувствовать этим людям – не совсем нормально. Но я не могу контролировать это чувство. И должна ли я стараться его подавить так, как кто-то подавляет в себе агрессию?

– А часто приходится использовать в работе интуицию? – спрашивает Максим, уводя разговор от интересного для меня, и я снова пью кофе.

– Интуиция и логика стоят на весах, – отвечает Катя. – Кажется, с весов они сходят на ринг и начинают друг друга боксировать. Это основная проблема в моей работе.

– А вы чаще сталкиваетесь с тем, что совершенно нормального человека вдруг охватывают импульсы, и он вдруг становится разрушительной машиной? Или с тем, что он долго и хладнокровно вынашивает план?

– По своему опыту могу сказать, что это – пятьдесят на пятьдесят. Есть люди, которых охватывает ярость от того, что их на дороге не пропустили. Он выскакивает из машины с пистолетом или битой. А есть, скажем, жена, которая, узнав, что у мужа любовница, вынашивает план, находит киллера или человека, который обольет любовницу кислотой.

– Во Франции, грубо говоря, две категории преступников. Первая – самая многочисленная – люди с криминальным прошлым, воришки или пытавшиеся кого-то изнасиловать, получившие небольшой срок. И есть те, кого охватывает внезапная ярость, пульсация. А что, в России не так?

– У нас очень много категорий людей. Есть наркоманы, они не убивают, но им надо на дозу, они воруют. Есть воришки. Есть грабители – они идут на жертву ради большого куша. Есть разные категории убийц и насильников, о которых можно говорить очень долго, – отвечает она, но видно, что Максима интересует именно внезапная, пульсирующая ярость. Надо узнать, почему. Может, он сам иногда подавляет ее в себе?

– Максим, – говорю я, – все эти люди выходят из нашего общества. Часто попадая в систему с жестокими правилами, ну, например, в какие-то структуры, они очень быстро адаптируются и из нормальных людей в считанные дни превращаются в садистов. Но все они не могут быть по природе садистами. И я не думаю, что они сильно отличаются от нас с тобой. В чем же проблема? Ты наверняка думал об этом. Это – болезнь общества или индивидуальная болезнь?

– Да, я много думал об этом. Это все из-за ситуации бинарности. В нас заложены инстинкты, иногда они всплывают. Это как дом на болоте… На глубине большинства из нас дремлет зло. Мы все время пытаемся его сдержать.

– В тебе дремлет зло? – я поворачиваюсь к Кате.

– Да, – уверенно отвечает она. – Во мне не может его не быть. Когда мать убивает своего ребенка, я впитываю в себя это зло… Оно, конечно, сидит во мне после того, на что я насмотрелась.

– То есть это зло – не твое собственное, а приобретенное? – уточняю я.

– Если бы я всего этого не видела, этого зла бы во мне не было.

– Нет, – говорит Максим, – мы живем в обществе потребления, и это объясняет все вспышки зла, которые происходят в нас. Мы всячески пытаемся их подавить, из-за этого испытывая фрустрации. Мы живем в обществе потребления – и это очень сильный для зла момент. Общество заставляет нас постоянно хотеть. Иметь что-то еще и еще. В этом источник зла. Мы гасим его в себе, но иногда оно в нас взрывается и вылетает наружу.

– Я не согласна, – говорит Катя. – У людей есть очень гадкое чувство, которое было всегда, – зависть. Особенно в России. Оно охватывает человека и разъедает душу, как ржа автомобиль, – говорит она, а я про себя думаю, какими метафорами сыплют мои собеседники, работающие с насилием, – «дом на болоте», «ржа автомобиль»…

 

Правда и зло

– А почему ты уволилась из полиции?

– Я уволилась с большим скандалом. Из-за человека, который не совершал преступление, а на него повесили. У нас в России есть два главных зла. Первое – это то, что ты совершил преступление, но можешь откупиться. Второе – когда ты не совершал преступления, но на тебя его повесили. Если тебя хотят посадить, то посадят.

– Но в Европе есть мнение, что просто в России живут люди очень страстные и одновременно жестокие. И по причине этих одновременных страстности и жестокости они могут легко убивать и совершать преступления? – говоря, Максим смотрит на меня, поэтому отвечаю я.

– То, что ты называешь страстностью, в большинстве случаев оказывается простой психологической распущенностью, – говорю я. – Это когда человек испытывает, ну, например, боль, обиду, разочарование, но считает, что он – единственный в своем роде, что его чувства – самые сильные, и потому о них должен узнать весь мир. Наши люди не очень умеют ходить к психологу или переваривать свои чувства внутри. Они просто с удовольствием выплескивают их на окружающих.

– Расскажи, что за скандал был? – с любопытством спрашивает Катю Максим.

– В две тысячи восьмом году мне позвонил следователь и попросил, чтобы я сопровождала его дело как оперативный работник. Женщина Максакова обвиняла мужчину Багдасаряна в изнасиловании ее ребенка. Следователь дал мне ознакомиться с делом, и когда я изучила его, первое, что я для себя поняла… что обвинение – придумано.

– Вся история? – интересуется Максим.

– Да. Дело длилось год и семь месяцев. Когда я вошла в него, то в течение двух недель провела ряд мероприятий, и следователь закрыл дело. Прокуратура выслала благодарственное письмо моему начальнику. То есть мой руководитель меня даже поощрил… наградил. После этого я пыталась привлечь мать девочки к уголовной ответственности, но у меня не получилось…

– Девочку убили?

– Нет, со слов матери он пытался ее изнасиловать. Но мы провели экспертизы, допросы и ряд других мероприятий, которые доказали, что мать вместе с девочкой оговорили его. Два года дело пролежало в архиве, но в две тысячи десятом году в России началась антипедофильская кампания. Прокурор Москвы сказал достать все дела данной категории из архива и отправить их в суд – любым способом. Соответственно, когда я об этом узнала…

Мне позвонил свой человек из прокуратуры и сказал, что дело будет расследоваться по новой. Меня вызвали на допрос. На допросе я придерживалась своей линии. Я дала такие показания: я считаю, что человек не виноват, и это было мною доказано. Прокуратура начала на меня давить. Мне угрожали. Но я все равно стояла на своем, не испугалась. Я вступила в борьбу с прокуратурой, я – действующий сотрудник начала эту борьбу против нее. Соответственно, мне сказали, что мне больше нет места в Юго-Западном округе, и мне пришлось уйти в Центральный округ Москвы. А оттуда я через два месяца уволилась – мне сказали, чтобы я прекратила лезть в это дело.

– Вы вынуждены были уйти потому, что пошли против прокурора? – с интересом спрашивает Максим.

– Я пошла за справедливость. У меня есть свои принципы. Ему дали десять лет колонии строго режима, у него сейчас на нервной почве развивается опухоль в голове. Сейчас будет последняя инстанция – Президиум Верховного суда. Я хочу попытаться хотя бы снизить ему срок, уже в качестве гражданского лица.

– Наверное, хорошо, что вы этим занимаетесь, – изрекает Максим. – Ты помогаешь ей? – спрашивает меня.

– Ну-у… я читала некоторые подробности уголовного дела, – начинаю я.

Катя привезла мне несколько неподъемных томов уголовного дела. Оно сейчас лежит у меня дома за диваном – в большой холщевой зеленой сумке. Я начала читать первый том, Долистала до середины, но, почувствовав в себе нехорошее – странную смесь глубокого отвращения и животного любопытства, я силой выдернула себя из дела и снова убрала его за диван. Меня не пугала ни одна из строчек, отпечатанная на тех листах. Меня пугала глубина отвращения, которое не пришло извне, а поднялось из меня самой. Как будто я была банкой с застоявшимся повидлом, а кто-то повозил в ней ложкой.

– Что там было? – Максим задает вопрос быстро, с таким же нездоровым любопытством, какое я отметила у себя.

– Ну-у-у… Там были вещи, сильно удивившие меня.

– Какие? – с профессиональной быстротой спрашивает Катя.

Я мнусь. Я не могу произнести слова, которые произносила девочка, описывая, что с ней делал дядя. Мне кажется, что если я их озвучу своим голосом, из своего рта, отвращение никогда из меня не уйдет. Я могу прочесть эти слова. Я могу написать их на бумажке: «Дядя Армен лазил мне в пису. Совал свою пису мне в рот. Она была круглая, горькая и несъедобная. Дядя Армен – это мамин друг. Он делал мне плохо».

– Ну там были кое-какие подробности. Про то, что он пальцем… э-э-э… домогался, – мучаюсь я.

– Я каждый день с этим работала… – говорит Катя.

– Но откуда девочка знает такие подробности про… несъедобность?

– Потому что ее мать подговорила! Потому что девочка эта – поганка – врет!

– Катя… прости, мне сложно поверить, что мать может подговорить свою семилетнюю дочку говорить такое. Я – взрослый человек, я этих слов не могу произнести!

– Марина! Я уверена, что мать ее научила. И, видимо, фильмы еще какие-то ей показывала. Она – не мать! Она – зло, ослепленное местью.

– Но почему через ребенка?

– А как еще?!

– А что ею двигало – сильное желание выйти замуж за этого человека или месть?

– Она хотела отомстить за то, что он ее бросил. Полиграф показал, что она врет. Медэкспертиза показала, что целостность девственной плевы девочки не нарушена.

– Ты считаешь, что ребенок также может быть носителем зла? Я прошу тебя подумать, прежде чем ты ответишь… Принято говорить, что дети – цветы жизни, чисты и невинны. Ты не можешь назвать ребенка злом и не вызвать общественного осуждения.

– Марина, она – поганка. Дети могут быть воплощением зла. Дети могут быть инструментом в руках взрослого.

– Ты говорила, что твое зло – впущенное. А зло этой матери?

– Врожденное. Меня до сих пор охватывает отчаяние, и у меня болит душа. Это страшная несправедливость, что невиновный человек должен там находиться. Я начинаю есть себя. Я очень сильно страдаю. И я страдаю вдвойне, потому что потеряла любимую работу, которой жила десять лет, и не смогла добиться правды.

– Да-а-а… – произносит Максим.

 

Свидетель насилия

– Я начала читать твою книгу, – говорю я ему, – про садистов и порноактрису. Там много крови и сцен насилия. А ты сам когда-нибудь их видел вживую?

– Да-да. Я изучал судебную психологию, криминалистику. Присутствовал на вскрытиях. А чтобы написать эту книгу, сам спускался в подземку Нью-Йорка.

– Что ты чувствовал, когда при тебе производили вскрытие?

– Ха-ха… Я старался обращать внимание на технические моменты… Если бы я подошел к этому с чувством, я бы нарушил правило полицейского.

– Но ты – не полицейский.

– В любом случае я глубоко погружался в тему, много думал о насилии. Посмотрел огромное количество фильмов, где резали, убивали, отрезали головы. Я еще подростком заинтересовался работой полицейских, много читал, это помогло мне стать жестче, затвердеть, выработать отстраненность к работе.

– Но писатель – чувствительное существо. И перестань ты быть чувствительным, ты бы не смог писать. Поэтому скажи мне, пожалуйста, что ты чувствовал на самом деле? Любопытство? Ты способен честно ответить на этот вопрос?

– Да… да, ты права. У смерти есть своя притягательность. Когда человек становится свидетелем насильственной смерти, он ощущает что-то очень странное, – говоря это, Максим смотрит мне в глаза пристально и становится похож на черного ворона, живущего двести семьдесят лет. – Становясь свидетелем насилия, человек не может понять, что он видит. Но это действительно любопытно. Человечеству на заре своего существования пришлось сражаться за жизнь, и агрессия есть в каждом из нас. Мы – цивилизованные животные. Цивилизация за тысячи лет существования наложила на нас отпечаток. И мы находимся в промежутке между агрессией и цивилизацией.

– Ты, скорее всего, атеист. А религия тебе помогла найти альтернативные источники насилия. Например, в христианстве говорится: человек не есть зло, но временами он может становиться носителем зла. Разве не легче жить, веря в это?

– Я действительно не верю в бога. Все зло продуцируется людьми. А значит, и сдерживаться может самими людьми. Если человек становится злым и идет на преступление – это его выбор, он сам совершает свои дела.

Мы прекращаем говорить о насилии и еще немного болтаем о московском метро, его закрытых станциях, пока не подходит время ехать на вокзал. Когда мы встаем из-за стола, Максим довольно говорит мне:

– А у меня на рабочем столе стоит человеческий череп. Настоящий.

– С зубами? – шепотом спрашиваю.

– Нет-нет, – удивляется он моему вопросу и смеется, – беззубый.

Вечером я дочитываю книгу Максима «Обещания тьмы». Она – интересная. Отрываясь от нее временами, листаю первый том уголовного дела. Сравниваю их. В книге насилие подается красиво, в нем звучит романтика. В уголовном деле оно такое, как есть – тошнотворное, омерзительное и самое нестоящее, адское. Насилие в книге вызывает азарт, интерес, приятное возбуждение. А всего две строчки из дела переворачивают тебя вверх дном, поднимая из глубины самый мерзкий осадок. И поэтому, прихожу к выводу я, книги о насилии должны быть реалистичны.

Реалистичны и детальны. Они должны погружать в себя, а не проносить по поверхности страшной, но красивой сказки. Писатели и режиссеры детективов, показывающие смерть, кровь и причинение одним человеком зла другому, обязаны делать это противно. Только такой подход в описании насилия оправдан – чем противней оно на словах, тем сильнее у читателя иммунитет к реальному злу.

Под утро я отрываюсь от книги и от зеленых папок. Подхожу к зеркалу. Мои щеки и лоб – в черной саже, как будто я только что побывала в аду. Поворачиваю руки ладонями вверх – это краска с отксерокопированных листов дела сошла мне на руки.

Автор: Марина Ахмедова, Русский Репортер 

Tweet