Волки и товарищи. Часть 1: кто в овраге лошадь доедает

Одно из популярных выражений лагерного фольклора связано с упоминанием известного серого хищника. Когда хотят «отшить» человека, который набивается в друзья-приятели, ему говорят: «Тамбовский волк тебе товарищ!» или «Брянский волк тебе товарищ!». Причем между обоими городами (или даже областями) существует негласное соперничество за право называться родиной легендарного зверюги.

Существенный перевес сил – на стороне тамбовского волка. Не в последнюю очередь этому способствовала советская кинематография. В 1955 году на экраны СССР выходит фильм режиссера Иосифа Хейфица «Дело Румянцева», собравший десятки миллионов зрителей. В картине есть эпизод допроса Александра Румянцева – честного водителя, которого подозревают в крупной краже. Когда шофер обращается к следователю ОБХСС Самохину со словами «Товарищ капитан…», то слышит в ответ: «Тамбовский волк вам товарищ!» Та же фраза звучит в более позднем фильме 1959 года «Жестокость» по роману Павла Нилина.

И наконец, «вариация на тему», которая прозвучала в комедии Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», где на вопрос Ивана Грозного «Ты скажи, какая вина на мне, боярин!» – сотрудник милиции сурово отвечает: «Тамбовский волк тебе боярин!» 

Но и «брянский волк» не сдает позиции. Брянские леса называют родиной знаменитого серого хищника многие узники ГУЛАГа. Наиболее известно это животное благодаря песне Юза Алешковского о Сталине:

Товарищ Сталин, вы большой ученый,

В языкознанье вы познали толк.

А я – простой советский заключенный,

И мой товарищ – серый брянский волк.

Существуют также варианты и без слова «товарищ» в ответ на другие неуместные, по мнению арестантского братства, обращения. Обратимся к «Архипелагу ГУЛаг» Александра Солженицына: «Камера воет, бурлит. Седовласый учитель русского языка встает на нарах, босой, и как новоявленный Христос простирает руки: »Дети мои, помиримся!.. Дети мои!» Воют и ему: «В Брянском лесу твои дети!»».

В современном искусстве брянский и тамбовский волки тоже совершенно равнозначны:

Вот ответь мне – слов не трать! –

Где царевне мужа брать?

Чай, сама, дурында, видишь –

Женихов у ей не рать!

Кабы здесь толпился полк

В пререканьях был бы толк,

Ну а нет – хватай любого,

Будь он даже брянский волк!

(Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца…»)

Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!

Я сквозь слезы тебе подпою,

Подскулю тебе волком тамбовским

На краю, на родимом краю!

(Тимур Кибиров. «Сквозь прощальные слезы»)

Короче, без бутыки не разберешься… Но мы попробуем.

Кто в овраге лошадь доедает

Итак, цель поговорки – указать негативное отношение к собеседнику, обозначить дистанцию, заявить, что между вами не может быть ничего общего. В современном городском фольклоре есть похожие присказки типа «Таких друзей – за хрен и в музей», «Парочка таких друзей – и врагов не надо» и т.д. Их тоже активно использует блатной и арестантский мир. Бытование в местах не столь отдаленных вырабатывает у «пассажира» изоляционизм, обособленность, подозрительность по отношению к окружающим, ожидание подвоха, «подлянки». Отсюда популярные выражения: «один на льдине», «бродяга без никому», «без родины и флага» и проч.

Это не случайно: нравы и законы зоны порою жестоки, серьезен спрос с того, кто «упорол косяк» (допустил промах, совершил ошибку). Посему любое вроде бы доброе движение души, любое предложение помощи, попытка наладить доверительные отношения воспринимается напряженно: «Что бы это значило? Чего этот мутный тип из-под меня хочет выкружить?» Одна из самых известных поговорок на сей счет еще со времен ГУЛАГа – «Не будь моим благодетелем»: саркастическая отповедь тому, кто в зоне набивается с предложениями помочь, особенно безвозмездно. Из опыта битый арестант знает, что за любую помощь, поддержку рано или поздно придется расплачиваться. И чем «безвозмезднее» помощь, тем дороже расплата.

Впрочем, подобный скепсис и предусмотрительность можно встретить у многих философов и писателей. Например, у французского мыслителя XVIII века Себастьена-Рока Никола Шамфора в книге афоризмов «Характеры и анекдоты»: «Я спросил М., почему он предпочитает оставаться безвестным, лишая людей возможности облагодетельствовать его. «Лучшее благодеяние, которое они могут мне оказать, это предать меня забвению», – ответил он».

Похожую мысль высказывает и Александр Пушкин в «Евгении Онегине»:

Враги его, друзья его

(Что, может быть, одно и то же)

Его честили так и сяк.

Врагов имеет в мире всяк,

Но от друзей спаси нас, Боже!

Зэковский и блатной мир активно творчески использует такого рода сентенции. В этом ряду особой популярностью пользуются устойчивые сочетания в форме ответа на обращение. К ним относится и поговорка о брянско-тамбовском волке: тебя назвали «товарищем», а ты категорически открещиваешься от этого. Но наряду с ней есть другие, схожие по смыслу. Часть из них уголовный мир перенял из фольклора общерусского.

Однажды мне довелось услышать на «зоне» любопытную реплику в ответ на обращение «земляк»: «Какой я тебе земляк: две монтировки по карте!». Позднее я встречал это выражение не раз, но в иной форме: «Какой ты мне земляк: два лаптя по карте!» Бывалый бродяга, опытный «пассажир» в таком случае обычно отвечает: «Так ведь по одной же земле ходим…»

Поговорка эта, несмотря на ее популярность в «запроволочном» мире, корнями уходит в русскую народную речь. «Лаптями» особо охотно меряют карту за Уральским хребтом вплоть до Дальнего Востока. Причем нередко смысл «лапотной» присказки как раз несколько иной: несмотря на большие расстояния, собеседники все же являются земляками. Как у Леонида Южанинова в романе «Хлеб и кровь»: «Действительно земляки! Для нас два лаптя по карте – не расстояние. Это теперь подразделили – Урал, Западная и Восточная Сибирь, а в старину все, начиная с Каменного пояса и дальше на восток, называлось одним словом – Сибирь». Или радостное восклицание на рыболовном интернет-портале: «Так здорово, что среди нашего брата есть почти земляки: Камчатка с Чукоткой рядом – «два лаптя покарте»…»

И все же чаще «лаптями» определяют не географическое сближение, а именно разделение. Вот что пишет об этом Сергей Пономарев в статье «Лапоть по карте (о приблизительности в истории и геополитике)»: «Есть такое выражение: «лапоть по карте». Обычно так говорят дальневосточники, отвечая москвичам, утверждающим, что какой-то наш восточный или сибирский город находится поблизости от другого.

«Ну, у вас там Владивосток ведь где-то рядом с Петропавловском (Камчатским)?» – полувопросительно-полуутвердительно спрашивает москвич. «Как бы не так! – отвечает провинциал. – Между ними лапоть по карте!» Можно сказать, что лапоть – это единица картографического измерения для людей не очень сведущих в географии. А если взять более широкий смысл, то это одна из устойчивых национальных единиц приблизительных измерений. Двоюродный брат русского «авось»». Тот же смысл в поговорку вкладывают Сергей Скрипаль и Геннадий Рытченко в романе «Контингент»: «Душу отводил Андрей в разговорах с земелей. Земляки, да еще и из одного города! Это вам не два лаптя покарте!»

Уркаганский мир вообще с особым удовольствием использует в своей речи сибирский и дальневосточный фольклор. То же случилось и на сей раз.

Другой пример того, как «отшивают» панибратство, мы находим в «Записках из Мертвого дома» Федора Достоевского:

«– Ну-ну-ну! полно вам, – закричал инвалид, проживавший для порядка в казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.

– Вода [ Вода – сигнал тревоги, опасности или привлечения внимания. Позднее под влиянием еврейской ветви русского жаргона трансформировался в сигнал «вассер!», «вассар!». (Wasser – «вода» на нем. яз. и на идиш.) ], ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!

– Брат… Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а брат! – ворчал инвалид, натягивая в рукава шинель…»

И наконец, совсем близкая к нашей теме реплика – ответ на употребление слова «кент» (жаргонное «друг», «приятель»): «Твои кенты в овраге лошадь доедают!».Объясняя смысл этой поговорки, бывалые арестанты говорили мне, что под «кентами» (друзьями) имеются в виду шакалы. То есть приведенная поговорка – эвфемизм оскорбления «шакал».

Однако с исторической точки зрения это не совсем точно. Первоначально поговорка была полностью синонимична отповеди с упоминанием волка из брянского или тамбовского леса. Так, фразеологический справочник «Живая речь. Словарь разговорных выражений» (1994) Валерия Белянина и Ирины Бутенко приводит это выражение в следующем контексте: «Товарищ! – Твои товарищи в овраге лошадь доедают – выражение недовольства выбранным способом обращения». То есть мы имеем дело с одним из вариантов ответа на обращение «товарищ». Исходя из этого можно сделать вывод, что под «товарищами» подразумеваются вовсе не шакалы, а волки. Что интуитивно прочувствовал писатель Эдуард Багиров, который в публикации «Как я отбывал семь суток за пьянку за рулем» пишет: «Меня узнал какой-то ихний начальник… Он видел меня где-то по ящику. «Что же вы, товарищ писатель, по городу пьяным ездите?» Твой «товарищ» в тамбовском овраге лошадь доедает, подумал я, и лучезарно улыбнулся должностному лицу».

Итак, перед нами уже две поговорки, которые являются грубыми отповедями на обращение «товарищ». В каждой так или иначе присутствует указание на волка. Что же, сначала попробуем разобраться с товарищами, а затем перейдем и к волчьему племени.

Товарищ маузер, мосье Бендер и партайгеноссе Пушкин

Слово «товарищ» пользовалось особым почетом и уважением у русского и вообще у славянских народов. Одно из самых проникновенных его определений дал Николай Гоголь устами главного героя повести «Тарас Бульба»:

«– Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру!.. Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей… Нет, братцы, так любить, как русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а… – сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: – Нет, так любить никто не может!.. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!

…Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Самые старейшие в рядах стали неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалася в старых очах; медленно отирали они ее рукавом».

То же самое отношение сохранялось в уголовной, каторжанской среде. Вот что пишет Влас Дорошевич, который в 1897 году побывал по заданию газеты «Одесский листок» на сахалинской каторге и выпустил в 1903 году книгу «Сахалин»: ««Товарищ» – на каторге великое слово. В слове «товарищ» заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире… К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе как: «Любезнейший наш товарищ», «премногоуважаемый наш товарищ». Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу».

Это значение слова было широко распространено и в народном творчестве, скажем, в песне «Любо, братцы, любо»:

Жинка погорюет, выйдет за другого,

За мово товарища, забудет про меня…

В том же значении оно сохранялось вплоть до революции октября 1917 года. Но уже на рубеже XIX–XX веков постепенно происходит некоторая трансформация смысла привычного «товарища». Это слово стало активно использоваться как обращение в среде коммунистов, социалистов, социал-демократов, анархистов. Таким способом политические соратники подчеркивали солидарность и взаимное доверие. Возможно, не обошлось здесь и без влияния каторжанской традиции: немало революционеров разных мастей прошли через царские казематы и каторгу. Хотя это необязательно, поскольку, повторимся, как синоним друга «товарищ» широко употреблялся в русской речи.

Итак, обращение «товарищ» приобрело оттенок оппозиционности. Это уловили и «цепные псы самодержавия». С начала ХХ века многие сотрудники правоохранительных органов Российской империи именовали революционную братию термином «товарищи» с презрением, издевкой и открытой неприязнью. Позднее эту традицию переняли противники Советской власти – участники Белого движения, мятежные казаки, недовольные обыватели и т.д. Так, персонаж одной из пьес Николая Погодина мечтал «перевешать всех «товарищей» и дать России крепкое правительство». В «Поднятой целине» Михаила Шолохова справный казак Яков Лукич Островнов жалуется: «Продразверсткой в первый раз обидели товарищи: забрали все зерно под гребло».

В новом, советском, обществе слово «товарищ» вышло далеко за рамки партийной жизни и стало широко использоваться как замена старорежимных «господин», «барин», титулов Табели о рангах («ваша честь», «ваше сиятельство», «ваше превосходительство» и проч.). Такое обращение равняло всех, независимо от социального статуса, занимаемой должности и т.д. «Товарищ, не подскажете, где тут губком?» – спрашивали незнакомого человека. Но особенно закрепилось слово как обязательное добавление к фамилии, званию, должности: «товарищ судья», «товарищ красноармеец», «товарищ Ленин»… Владимир Маяковский в «Левом марше» призывал на место ораторов «товарища маузера». Мадам Грицацуева в «Золотом теленке» именует мужа «товарищем Бендером». А сам незабвенный Остап иронически обращается к Балаганову: «Я хочу уехать, товарищ Шура, уехать очень далеко, в Рио-де-Жанейро».

Как синоним «товарища» в новом обществе пытались использовать также слово «гражданин» – по аналогии с эпохой Французской революции 1789–1794 годов, когда обращение «гражданин» являлось как бы символом признания человека «своим», благонадежным по отношению к новой власти. Однако очень скоро выяснилось, что в Совдепии эти термины не совсем равнозначны. У каждого из них был свой оттенок. «Товарищ» звучал более уважительно и доверительно. Не случайно в песне «Широка страна моя родная» утверждалось:

Наши нивы взглядом не обшаришь,

Не упомнишь наших городов,

Наше слово гордое «товарищ»

Нам дороже всех красивых слов…

Разумеется, и в слове «гражданин» не было ничего постыдного. В конце концов, молодой поэт Сергей Михалков в 1935 году аттестовал так своего симпатичного великана дядю Степу:

В доме восемь дробь один

У заставы Ильича

Жил высокий гражданин,

По прозванью Каланча…

Но все же «гражданин» звучал официально, канцелярски и, что еще хуже, как-то «бесклассово». «Товарищ» в этом смысле явно благонадежнее и ближе.

Забавная деталь: во времена нэпа, политики «временного отступления» и возвращения мелкособственнического предпринимательства, в советское общество вернулось старое, забытое «барин» по отношению к восставшим из небытия частным собственникам, «буржуям». Именно в это время возникает ироническая формула обращения к неизвестному человеку – «гражданин-товарищ-барин»: то есть выбирай любое, что тебе больше по душе. Многие знакомы с ним по историко-детективной повести Николая Леонова «Трактир на Пятницкой»:

«– Купи папиросочку, Америка. Сделай почин, поддержи мою коммерцию, пацан протянул раскрытую пачку «Люкса».

– Уговорил, купец, – Пашка взял пару папирос, одну бросил в рот, а другую заложил за ухо.

– Прошу, гражданин-товарищ-барин, – в одно слово выпалил пацан, артистически взмахнул рукой, и в заскорузлой ладошке заплясал огонек спички. – Прикурите-с».

Заметим: «гражданин» и «товарищ» здесь явно позиционируются как определения людей разного круга (иногда «гражданин» заменялся в присловье «господином»). Несмотря на то что упоминавшийся уже Великий Комбинатор в ответ на обращение Балаганова «мосье Бендер» рекомендовал называть его «не мосье, а ситуайен, что значит – гражданин», советские граждане в значительном большинстве предпочитали «товарища».

Остроумно обыгрывает это обстоятельство Михаил Шолохов в романе «Поднятая целина», когда казаки-«подпольщики» в марте 1930 года, ознакомившись со статьей Сталина «Головокружение от успехов», заявляют мятежному есаулу Александру Половцеву, что не станут выступать против советской власти. Когда же есаул гневно повышает голос, то слышит в ответ: «Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте… Промахнулись мы, товарищ Половцев… Видит бог, промахнулись! Не путем мы с вами связались». То есть казаки по устоявшейся уже традиции обращаются к Половцеву как к офицеру и руководителю с привычным «товарищ»…

В битву за высокое слово впутали даже «солнце русской поэзии» – Александра Сергеевича Пушкина. В 1930-е годы из великого стихотворца стали лепить великого революционера, и именно с тех пор одним из самых известных (и обязательным для изучения в школе) стало «Послание к Чаадаеву». Помните:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Как пишет литературовед Юрий Дружников в статье «Страсти вокруг одного стихотворения»: «…одним из самых привлекательных слов для нового режима в стихотворении оказалось обращение «товарищ». Хотя слово «товарищ» Пушкин употребил в других стихотворениях семь раз, но – никогда в качестве обращения, а только: «двадцать раненых товарищей», «Мой грустный товарищ, махая крылом,/Кровавую пищу клюет под окном» и др. Символично, что в большинстве немецких, французских и английских переводов этого стихотворения слово «товарищ» заменено на «друг»».

В «Послании к Чаадаеву» обращение «товарищ» единственный раз употребляется ровно так, как надобно было советским идеологам. И они своего не упускают. Нарком просвещения Анатолий Луначарский в предисловии к первому тому советского полного собрания сочинений Пушкина (1930) четко обозначил большевистскую линию по отношению к поэту: сначала Александр Сергеевич был под подозрением, но после проверки партия решила, что «солнце русской поэзии» имеет-таки право освещать дорогу в светлое будущее.

Правда, по Луначарскому, «пушкиноведение… надлежит еще переоценить со специальной точки зрения литературоведения марксистского».Лишь в этом случае «каждое зерно, имеющееся в пушкинской сокровищнице, даст социалистическую розу». Как справедливо замечает Юрий Дружников, послание «К Чаадаеву» явилось одним из зерен, которые предполагалось по команде наркома превратить в красные розы.

Что и было сделано: Пушкина причислили к певцам декабризма и пророкам революционного движения в России, несмотря на то что сам поэт не раз довольно нелицеприятно отзывался о восстании и уж точно не был революционно настроен. Президент Академии наук Сергей Вавилов по поводу стопятидесятилетия со дня рождения Пушкина выделил именно стихи «К Чаадаеву» и заявил: «Эти строки характеризуют главную линию творчества Пушкина до конца его жизни».

Между тем пушкинист Модест Людвигович Гофман, который эмигрировал за границу в 1922 году, заявил, что знаменитое послание писал вовсе не Пушкин, а Кондратий Рылеев, и посвящено оно не Чаадаеву, а декабристу Бестужеву (в некоторых рукописях вместо «Товарищ, верь…» стояло «Бестужев, верь…»). С Гофманом соглашались Максимилиан Волошин и Валерий Брюсов.

В рамках нашего очерка нет смысла обсуждать подробно все «за» и «против» этой версии. Скажем только, что знаменитое послание написал все же Пушкин, на что он ясно указывает позже в другом послании Чаадаеву, перефразируя обороты и образы первого стихотворения – «пока сердца для чести живы», «на обломках самовластья напишут наши имена»:

Чедаев, помнишь ли былое?

Давно ль с восторгом молодым

Я мыслил имя роковое

Предать развалинам иным?

Но в сердце, бурями смиренном,

Теперь и лень и тишина,

И, в умиленье вдохновенном,

На камне, дружбой освященном,

Пишу я наши имена.

Отсыл настолько откровенный и ясный, что двух мнений быть не может. Гофман, правда, в 1937 году утверждал, что сближение двух стихотворений «неосновательно», однако не смог привести ни одного сколько-нибудь вразумительного контраргумента.

Но нам важно другое: послание «К Чаадаеву» стало главным произведением, которое аттестовало Пушкина как «своего» для советских граждан не только из-за нападок на «самовластье», но и благодаря современно звучавшему обращению «товарищ». Александр Сергеевич представал этаким «комиссаром в пыльном шлеме», с маузером в руке, и его арапский профиль легко можно было дорисовать на красном знамени к профилям Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Противная же сторона всячески старалась не только лишить Пушкина авторства, но и начисто вымарать «товарища» из стихов, влепив вместо него какого-то подозрительного старорежимного Бестужева…

Но, однако же, какое отношение ко всему этому имеет «товарищ тамбовский волк»? А самое непосредственное. Мы убедились, что в условиях новой, советской действительности слово-обращение «товарищ» приобрело особый, высокий и чуть ли не сакральный смысл. Оно воспринималось как знак доверия, символ причастности к общему делу, обозначение «нашего человека», близкого по духу, единомышленника. Но как раз именно поэтому в местах заключения 1920-х – начала 1930-х годов отношение к «товарищу» выработалось совершенно иное. С одной стороны, Соловки, Беломорканал, допры и тюрьмы принимали немалое количество «контриков» и «вредителей» из числа старорежимной публики. Эти люди воспринимали слово «товарищ» уже исключительно в советском значении и относились к нему либо издевательски-пренебрежительно, либо с явной злобой. Вот для иллюстрации отрывок из лагерных мемуаров «Россия в концлагере» Ивана Солоневича. Место действия – Беломорско-Балтийский канал, беседуют два зэка:

«– Дурацкие разговоры. Во-первых, Кореневский – наш товарищ…

– Если ваш, так вы с ним и целуйтесь. Нам таких товарищей не надо. «Товарищами» и так сыты».

С другой стороны, представители правоохранительных органов и мест заключения сами терпеть не могли, когда подследственные или арестанты обращались к ним как к «товарищам». Они прекрасно осознавали тонкое лингвистическое различие между «товарищем» и «гражданином», доступно стремясь передать свои знания подследственным и заключенным. Писатель Иванов-Разумник в книге мемуаров «Тюрьмы и ссылки» вспоминал о допросе, свидетелем которого он стал в Лубянской тюрьме (ноябрь 1937 года):

«– Так ты, мерзавец, ни в чем не хочешь сознаваться? – гремел бас.

– Товарищ следователь, ну как же я могу признаться?.. Верьте моей совести, ни в чем, то есть ни в чем не виноват! Ах, Господи Боже Ты мой, ну как мне, ну как же мне убедить вас, дорогой товарищ следователь! – жалобно плакался фальцет.

– Я тебе не «товарищ», сукин ты сын! Вот тебе! Получай за «товарища»! – Раздался гулкий звук оплеухи.

– Господин следователь…

– Получай за «господина»!

– Гражданин следователь, ради Бога, не бейте меня!»

Эти «практические занятия» ставили целью закрепить в сознании и памяти заключенного стандартную обязательную форму обращения к любым сотрудникам мест лишения свободы и всякому «вольному» – «гражданин»: «гражданин следователь», «гражданин начальник», «гражданин капитан»…

Подобное обращение было закреплено официально. Разумеется, его требовали не только от «контриков», но и от всех заключенных – в том числе от уголовников, которые на словах вроде бы считались «социально близкими». В этом смысле характерен эпизод, описанный в сборнике «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934). Речь идет о посещении стройки Анастасом Микояном 23 марта 1932 года. Именно к нему обратился начальник ГУЛАГа Лазарь Коган, поделившись лингвистическими сомнениями по поводу арестантов, которые прокладывали канал:

«– Товарищ Микоян, как их называть? Сказать «товарищ» – еще не время. Заключенный – обидно. Лагерник – бесцветно. Вот я и придумал слово – ”каналоармеец”. Как вы смотрите?

– Что ж, это правильно. Они у вас каналоармейцы, – сказал Микоян».

То есть «товарища» надо было еще заслужить. А в результате появляется особый термин «з/к» (зэка) – «заключенный каналоармеец»…

Что касается уркаганов, профессиональных преступников, они некоторое время все же по традиции продолжали использовать «товарища» в общении между собой. Тем более такое словоупотребление было закреплено и в классическом фольклоре уголовного мира еще с дореволюционных времен.

Например, в песне «С одесского кичмана», которая обрела широкую популярность благодаря Леониду Утесову. Вернее, если быть совсем уж педантичными – благодаря спектаклю Ленинградского театра сатиры «Республика на колесах» по пьесе Якова Мамонтова. Сюжет прост: на отдаленном украинском полустанке банда «зеленых» создает свою «демократическую республику». Ее «президентом» провозглашается пройдоха-уголовник Андрей Дудка, который выбирает себе в «министры» бандита Сашку, телеграфиста и двух бывших помещиков. На торжественной пьянке в честь этого события Дудка (его роль исполнял Леонид Утесов) и поет уркаганскую песню:

С одесского кичмана

Сорвались два уркана,

Сорвались два уркана тай на волю…

В вапнярковской малине

Они остановились,

Они остановились отдохнуть…

«Товарищ, товарищ,

Болять-таки мои раны,

Болять мои раны в глыбоке.

Одна вже заживаеть,

Другая нарываеть,

А третия застряла у боке.

Товарищ, товарищ,

Скажи моей ты маме,

Що сын ее погибнул на посте.

И с шашкою в рукою,

С винтовкою в другою

И с песнею веселой на усте/.

Товарищ малахольный,

Зарой ты мое тело,

Зарой ты мое тело в глыбоке.

Покрой могилу камнем,

Улыбку на уста мне,

Улыбку на уста мне сволоке.

По мнению многих исследователей, песенка эта была написана специально для спектакля поэтом Борисом Тимофеевым на музыку композитора Ферри Кельмана – Михаила (Моисея) Феркельмана. Однако это не совсем так. И текстовик, и композитор лишь обработали уже известное произведение. Так, еще в 1926 году заключенный Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) Борис Глубоковский издал в Бюро печати Соловков брошюру «Материалы и впечатления», где привел ряд произведений «уркаганского народного творчества», одно из которых – песня «Шли два уркана с советского кичмана»:

Шли два уркана

С советского кичмана,

С советского кичмана домой.

И только ступили на тухлую малину,

Как их разразило грозой.

Товарищ мой верный,

Товарищ мой милый!

Болят мои раны на груди…

Одна утихает,

Другая начинает,

А третья рана на боку.

Товарищ мой верный,

Товарищ мой милый!

Зарой мое тело на бану.

Пускай малохольные легавые смеются,

Что умер геройский уркан я!

Ту же самую песню вспоминает в мемуарах «Неугасимая лампада» соловецкий узник Борис Ширяев – но в несколько иной версии:

«…Глубоковский и я заинтересовались «блатным» языком и своеобразным фольклором тюрьмы. Мы собрали довольно большой материал: воровские песни, тексты пьесок, изустно передававшихся и разыгрывавшихся в тюрьмах, «блатные» слова, несколько рожденных в уголовной среде легенд о знаменитостях этого мира. Некоторые песни были ярки и красочны. Вот одна из них:

Шли два уркагана

С одесского кичмана,

С одесского кичмана на домой.

И только ступили

На тухлую малину,

Как их разразило грозой…

Товарищ, миляга,

Ширмач и бродяга, –

Один уркаган говорит, –

Судьбу свою я знаю,

Что в ящик я сыграю,

И очинно сердце болит…

Другой отвечает:

И он фарт свой знает,

Болят его раны на груде,

Одна затихает,

Другая начинает,

А третия рана на боке…

– Товарищ, миляга,

И я – доходяга,

Зарой мое тело на бану!

Пусть помнят малахольные

Легавые довольные

Геройскую погибшую шпану!»

И далее Ширяев сообщает: «Издательство УСЛОН, о котором я рассказываю в дальнейшем, выпустило эту книжку страниц в сто тиражом в 2000 экз., и она попала в магазины ОГПУ на Соловках, в Кеми, на другие командировки, даже в Москву. Тут получился неожиданный, но характерный для того времени анекдот: издание было очень быстро раскуплено. Материалы по фольклору разбирались как песенник, сборник модных в то время (да и теперь в СССР) романсов…»

…Видимо, именно из брошюрки лагерного издательства песенка об одесском кичмане перекочевала не только в «Республику на колесах», но и в другие произведения – например, в повесть украинского писателя Ивана Микитенко «Вуркогани» (1928):

Ишли два уркагана

С одесского кичмана

Домой.

Лишь только вступили

В одесскую малину,

И тут поразила им

Гроза.

Впрочем, не исключено, что Микитенко и Мамонтов черпали вдохновение непосредственно из фольклора преступного мира или из других источников: например, ноты «С одесского кичмана» издавались в 1924 году в Тифлисе – стало быть, песенка была достаточно известна. Более того, она является переложением народных солдатских песен Первой мировой войны. Еще до революции существовали повествования о нескольких героях, один из которых ранен и умирает, обращаясь к товарищу (или товарищам). Почти буквально совладают и мелодия, и лексические обороты. Например, в песне времен Первой мировой войны «Шли два героя с германского боя»:

Шли два героя с германского боя,

И шли два героя домой…

«Товарищ, товарищ, болят мои раны,

Болят мои раны тяжело.

Одна засыхает, другая нарывает,

А с третьей придется умереть»…

Существуют и другие варианты – «С немецкого боя шли трое героев», «У каждого дома осталась подруга» и т.д. Есть казачьи перепевы.

Для нас же особо важно то, что в 1926–1928 годах уголовное песенное творчество продолжает использовать слово «товарищ» в значении «друг». То же самое смысловое наполнение мы встречаем и в более позднем варианте старой воровской баллады «Медвежонок» (повествующей о вскрытии уголовниками несгораемого шкафа – «медвежонка»). Начало этой баллады приводит Валерий Левятов в своем романе «Я отрекаюсь»:

Помню, пришли ко мне трое товарищей,

Звали на дело меня,

А ты у окошка стояла и плакала

И не пускала меня:

«Ой, не ходите вы,

Ой, не ходите вы,

Вышел ведь новый закон!»

«Все знаю, все знаю,

Моя дорогая,

Что в августе он утвержден»…

Речь идет о постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». В народе его именовали по-разному: «указ семь восьмых», «указ семь-восемь» (седьмое число восьмого месяца), «закон о колосках» (часто с уточнением – о двух, трех, пяти колосках). Постановление от 7 августа вводило в качестве уголовной санкции за хищение колхозного и кооперативного имущества и грузов на железнодорожном и водном транспорте – расстрел с конфискацией имущества, который при смягчающих обстоятельствах заменялся лишением свободы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества. Осужденные не подлежали амнистии.

Итак, «благородный преступный мир», в отличие от представителей «старого мира», пытался оставить за собой право на использование слова «товарищ» в положительном смысле – друг, приятель, близкий человек. Однако и блатных «государевы слуги» заставили понять, что новой власти уголовник – не товарищ, а своих товарищей ему придется искать в лесных чащах. Тогда блатари стали более активно использовать арготические синонимы «кент», «кореш», «братка», «братэлло» и проч.

Да и обычные «бытовики», то есть заключенные, которые не принадлежали ни к касте профессиональных преступников, ни к «политикам», а осужденные за растраты, нанесение телесных повреждений в банальных пьяных драках, за убийства на почве ревности и т.д., «товарищей» не жаловали. У «сидельцев» вырабатывалось отвращение к этому слову. Арестантский мир постепенно привыкал к обращению «граждане»…

То, что во времена Французской Республики считалось гордым отличием члена нового общества, в местах лишения свободы Республики Советов превратилось в клеймо для человека второго и даже третьего сорта. Фактически «гражданин» становится определением безликости, аморфности. Он почти синонимичен слову «существо» или популярному ныне в молодежной среде термину «организм». Как в песне Гарика Кричевского: «По улице идут два организма»…

Правда, с началом масштабных политических репрессий (после убийства в 1934 году Сергея Кирова, но особенно – с 1937 года) в среде «контриков», «фашистов», политзэков из числа совпартработников и вообще советских граждан новой формации, лояльных советской власти, слово «товарищ» приобретает прежний смысл.

Это обращение служило нитью, которая связывала их с былой жизнью, с близкой им идеологией и мировоззрением. Любопытный факт приводит Жак Росси в своем «Справочнике по ГУЛАГу»: «В конце 40-х гг. автор был свидетелем, как бригада, отработавшая 11 1/2 – часовую смену, согласилась остаться на следующую смену только потому, что глава строительства, майор МВД, сказал заключенным: «Прошу вас, товарищи» (все они были жертвами сталинских чисток)»…

Но уркаганы и значительная часть «бытовиков» своего отношения к «товарищу» уже не меняла.

(Продолжение следует).

Автор: Александр Сидоров, альманах «Неволя» 

 

Tweet