Как сталинский поэт-пароход двигал в жизнь блатной фольклор. Окончание

Нет смысла пересказывать Шаламова. Каждый может сам обратиться к рассказу о рабском труде тачечника: и как манипулировали нормой выработки, давая одним бригадам маршрут в 300 метров, а другим – в 60, и как конвойные зорко следили, чтобы тачечник не «филонил», требуя от него даже после отправления большой нужды: «Где говно?!»… Но на разновидностях тачек следует остановиться особо…

 Начало читайте в статье: Пословицы и поговорки блатного  народа: как сталинский поэт-пароход двигал в жизнь блатной фольклор

Авторы знаменитого сборника о Беломорканале отмечали:

«Здешняя тачка, подобно киргизской лошади, низкоросла, невзрачна с виду, но необычайно вынослива. Она произошла от различных пород тачек: шахтерских, железнодорожных, украинских, уральских и прочих. Приспосабливаясь и видоизменяясь, тачка приобрела здесь иной разворот ручек и “крыла”, т. е. низкие, широкие бока. И на этих своих выносливых боках она вынесла многие тяготы Беломорстроя. О ней, о «крылатой» тачке, толкуют в бараках, ее обсуждают на собраниях, о ней поют частушки:

Маша, Маша, Машечка,

Работнула тачечка.

Мы приладили к ней крыла,

Чтоб всех прочих перекрыла.

…И теперь одна из женщин, проходя мимо тачки, плюет на нее с таким страшным выражением злобы и ненависти, что пораженный конвойный неофициально говорит: “Ну, тетка… ну, тетка…”».

А ведь «тетка» еще не знала, что ее ждет впереди. Шаламов подчеркивал разницу между обычной «старательской» и колымской тачками:

«Обыкновенная “старательская” тачка, емкостью 0,03 кубометра, три сотых кубометра, тридцать тачек на кубометр породы… На Колыме в золотых ее забоях к сезону тридцать седьмого года были изгнаны старательские тачки, как маломерки чуть не вредительские.

Гулаговские, или берзинские, тачки к сезону тридцать седьмого года и тридцать восьмого года были емкостью в 0,1–0,12 кубометра и назывались большими тачками… Сотни тысяч таких тачек были изготовлены для Колымы, завезены с материка как груз поважней витаминов».

Шаламов называет колымскую тачку «берзинской» – по фамилии директора Дальстроя, открывателя лагерной Колымы Эдуарда Берзина, много сделавшего для освоения глухого края зэками и расстрелянного в конце концов летом 1938 года за «шпионскую деятельность в пользу Японии». Беломорскую тачку можно назвать «фиринской» «в честь» начальника строительства Беломорско-Балтийского канала Семена Фирина (расстрелян в 1937 году). Она была переходной от «старательской» к «берзинской»? и емкость ее составляла 0,075 кубометра, против чего в ноябре 1936 года выступала газета «Советская Колыма» (статья «Проблема тачки»):

«От конструкции тачки в огромной степени зависят и производительные темпы, и себестоимость продукции. Дело в том, что эти тачки оказались емкостью всего 0,075 кубометра, тогда как емкость нужна не менее 0,12 кубометра… Для наших приисков на ближайшие годы требуется несколько десятков тысяч тачек. Если эти тачки не будут соответствовать всем требованиям, которые предъявляют сами рабочие и производственный темп, то мы, во-первых, будем замедлять производство, во-вторых, непроизводительно затрачивать мускульную силу рабочих и, в-третьих, растрачивать бесцельно огромные денежные средства».

Грешно умолчать также о замечательном эпизоде из фильма «Заключенные». Начальник лагеря Громов видит, как каналоармеец катит тачку, а она соскакивает с трапа-доски. И чекист с отеческой заботой объясняет зэку: «Ты нагружай к колесу больше тяжести, а к рукам – меньше. Тогда тяжесть пойдет на баланс. Возить будет легче. Доски надо посыпать песком или опилками. Понятно?» И тут же, поворачиваясь к стоящему рядом «вредителю», сурово отчитывает его: «Инженер Садовский, почему не покажете им, как надо работать? Люди мучаются, а зря… Вы же производственник, практик. Вы должны уметь заботиться о людях». Зритель осознает, что именно инженер Садовский во всем и виноват. Правда, не совсем ясно, откуда Садовскому знать о тонкостях тачечного дела. Но тут логика проста: ты же, етит его, инженер! Про пифагоровы штаны в курсе, должен сообразить и насчет нагрузки на колесо!

И наконец завершим эту главу лагерной поговоркой, которая называет тачку «Машина осо – две ручки, одно колесо». ОСО – это Особое совещание сначала при ОГПУ СССР (с 28 марта 1924 года), затем – при НКВД СССР (с 5 ноября 1934 года по 1 сентября 1953 года). Поговорка скорее всего родилась уже после окончания беломорского строительства. Особое совещание при ОГПУ могло приговорить обвиняемого лишь к трем годам лишения свободы – срок не слишком впечатляющий. Поэтому в годы первой пятилетки основная масса «человеческого материала» шла не через ОСО, а через суды. Но вот с 1934 года «колесо ОСО» закрутилось на полные обороты: обвиняемых швыряли в лагеря без судебных «формальностей». Правда, ни к расстрелу, ни к большим срокам Особое совещание приговорить не могло: максимальный срок – пять лет лагерей, а с апреля 1937 года – 8 лет. Но в памяти лагерников внесудебная машина НКВД и ненавистная зэковская тачка слились в единое целое…

Мы это дело перекурим как-нибудь

Я уже упоминал эту воровскую присказку. Она встречается и в «Духовой» Алымова, и в ее переработке – блатной «Лодочке». На первый взгляд ничего особо уголовного в этой поговорке нет. Но вот что поясняет старый лагерник француз Жак Росси (отбывший в ГУЛАГе 21 год) в своем двухтомном «Справочнике по ГУЛАГу»: «…закуривай! – говорится, когда стряслась беда и просвета нет… Примеч.: когда по ходу работы волжским бурлакам предстояла тяжелая переправа с залезанием глубоко в воду, старший останавливал артель командой “з!”, т.к. подвешенные на шее кисеты намокнут и долго не придется курить». Возможно, оно и так, а может быть, всего лишь обычная байка. Не суть важно. Важнее то, что в шпанском мире предложение «перекурим» действительно означало: обдумаем сложную ситуацию, попробуем найти выход. В этом смысле оно, например, встречается в повести «Таежный бродяга» бывшего вора в законе Михаила Демина (Трифонова), когда герой рассказывает своим знакомым – карманнику и бывшему уголовнику – о проблемах, которые на него свалились:

«Ребята слушали меня молча, изумленно. Затем Иван сказал, крякнув и поджимая губы:

– Вот, значит, как! Ай-яй. Что ж, перекурим это дело – обдумаем… Ты – погоди!»

Можно уверенно говорить о том, что поговорка «Мы это дело перекурим как-нибудь»появилась уже в советское время, до революции она не была известна. Дело в том, что слово «перекур» в том значении, которое ему придают современные словари, появилось лишь в послереволюционное время. Не случайно оно включено в «Толковый словарь языка Совдепии» (СПб., 1998): «1. Небольшой перерыв в работе для курения, для отдыха, предусмотренный распорядком… 2. Разг. Неодобр. Перерыв в работе для курения или просто для отдыха, не предусмотренный распорядком”».

На неуместность использования слова «перекур» в этих значениях (называя его «советизмом») указывает Роман Гуль, участник Ледового похода, в главе «Неверности и неточности» статьи «Читая “Август Четырнадцатого А.И. Солженицына”: «Капитан Райцев-Ярцев не мог крикнуть своим суздальцам: “Хэ-ге-й, суздальцы! Перекур десять минут!” В царской армии в таком случае подавалась другая команда: “Оправиться, покурить!” А “перекур” (кстати сказать, очень хорошее слово) вошел в язык только в советское время (“это дело перекурим как-нибудь!”)».

Действительно, до революции слово «перекур» употреблялось совершенно в ином смысле, нежели ныне. Так, в «Толковом словаре…» Владимира Даля «перекурить» значило: «курить многое, разное; выкуривать; | курить лишку, | изводить куркою. В карантине вещи мои окурили, а при выпуске опять перекуривали… | Перекур, на винных заводах: лишняя выкурка, против должного…». С винокурением связывает слово «перекур» и словарь Брокгауза-Эфрона. В то же время «Толковый словарь» С.И. Ожегова 1949 года дает уже значение: «Короткий отдых, перерыв в работе».

Дополним, однако, и Романа Гуля: цитированное им выражение «это дело перекурим как-нибудь» является не только советизмом, но и явным арготизмом, то есть порождением именно блатного советского жаргона. Сам Гуль, покинувший Россию в 1919 году (вывезен немецким командованием в Германию вместе с другими пленными из состава Русской армии гетмана Скоропадского перед захватом Киева Петлюрой), видимо, был знаком с указанной блатной поговоркой по фильму «Заключенные».

Собственно, и в «шпанской» среде поговорка распространилась именно после знаменитой кинокартины. До этого упоминаний о ней не встречается. После этого в мемуарах лагерников цитирование присказки нередко проскальзывает. Например, в лагерных воспоминаниях Валерия Бронштейна «Бухта Ванино»: «Принцип – “руки тачкой, брат, не пачкай, это дело перекурим как-нибудь” – зlесь не существовал». Или в лагерной поэме таганрожца Игоря Михайлова «Аська» (1942–1943):

Сегодня существует множество переделок блатной «Лодочки», в том числе студенческих:

В общем, с огромной долей вероятности, автором и этого шедеврального афоризма, скорее всего, является поэт Сергей Алымов.

Ибрагим – работать не могим

А вот следующая поговорка Сергею Алымову точно не принадлежит и даже в кинофильме «Заключенные» не звучала. Однако поэт-каналоармеец и к ней имеет некоторое отношение.

В главе «Грязной тачкой рук не пачкай» я уже дважды упоминал присказку «Ибрагим – работать не могим». Она всякий раз предшествовала упоминанию других иронических отказов от физического труда («Тачка, тачка, ты меня не бойся», «Лопата, ты меня не бойся»). Поговорка про Ибрагима почти стопроцентно возникла именно на Беломорканале, куда власть перебрасывала вагонами «нацменов» (представителей национальных меньшинств) из Средней Азии. Вот как они описаны в очерке «Дальний этап» главы четвертой сборника «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина»:

«Длинный почтовый состав отходит от Ташкентского вокзала…

В хвосте поезда идет товарный пульман с заключенными. В вагоне люди, вредившие рабочему государству на дальних окраинах Союза. Они едут из красноводских лагерей, из Сталинабада, Самарканда, Ката-Кургана, Ташкента.

Перечень их преступлений пестр: басмачество, контрреволюционная агитация, связь с врагами республики за рубежом, воровство и спекуляция».

В другом месте авторы подчеркивают состояние этих людей, попавших в чужие северные края:

«Поймите же, здесь для них было все чужое и дикое: природа, язык, пища, одежда. Солнце, как сказал один из них, “светило, будто через кошму” (войлок). Он не чувствует этого чужого солнца… Он промерз.

…Вспомните, как травит этого растерянного человека толпа “урканов”. “Ряшка, – кричат ему, – лохань, помойница!” Он не понимает слов, но он понимает презрение. Он хватает полено и бежит за обидчиком…»

В суровых северных широтах азиаты работать не могли, да и не хотели – нередко потому, что плохо переносили мороз. Неудивительно, что вскоре именно за ними закрепилась нелестная слава отказчиков и бездельников. Об этом отношении к «нацменам» не раз упоминают авторы сборника о Беломорканале – например, в главе девятой «Добить классового врага»:

«Помнач ГУЛАГа отыскивал бараки, где жило много нацменов, и вел странные разговоры:

– Здорово!

– Здорово!

– Ты из Ферганы?

– Из Ферганы.

– Я вижу. Я был в ваших местах. Как ты работаешь?

– Работаем, начальник.

– Хорошо работаешь?

– Хорошо работаем, начальник.

– Нет, ты плохо работаешь.

– Плохо работаем, начальник.

– А ты откуда?

– По-русски не понимаем.

В бараках у нацменов было грязно и темно. На нарах сидели узбеки, башкиры, таджики, якуты, самые отсталые люди на стройке, заклейменные в “Перековке” как лодыри».

Тогда-то и появляется издевательская присказка:

В главе шестой («Люди меняют профессию») и других цитируется та же лагерная поговорка:

«Старнад [ Старнад – старший надзиратель. ] соседней бригады, бывший белопогонник, пролезший в лагерное начальство, подошел к нацменам.

– Черномазое бандитье! – сказал он шутовским голосом. – Ибрагим, работать не могим…».

Двустишие про Ибрагима охотно использовали и блатари. Эту присказку мы встречаем в том числе у Николая Погодина в «Аристократах», эпизод четвертый, где в роте усиленного режима (РУР) уркаган по кличке Берет рисует свою программу жизни на ББК:

«Б е р е т. Что вы голову повесили, соколики? Сели – значит, будем сидеть. Все равно буду играть в карты на что захочу, буду воровать, колоть, ломать. Но… (Поет.)

.

Это же присловье употребляет и Сергей Алымов в песне «Игровая», которая предназначалась для «Заключенных», но не вошла в фильм:

«Забутано» – лексика так называемой «старой фени», довоенного жаргона. Слово происходит от блатного «бутор» – барахло, вещи (венгерское butor – мебель, багаж). Вообще-то «бутор» издавна был распространен в русских говорах в значении «имущество, пожитки, утварь, скарб» (см. «Этимологический словарь…» Макса Фасмера); на Украине еще с XVII века в форме «буто^/ра» – дорожный скарб. То есть «забутано» – вещи на кону, «заметано» – правила определены, можно начинать игру. «Майданщик» – арестант, который держит место для игры, называемое «майдан» (сейчас – «катран»). Часто такими хозяевами майданов были татары или выходцы из Средней Азии.

Интересно, что присказка про Ибрагима использовалась и позднее в связке с другими поговорками – с той же «грязной тачкой». У Роберта Белова в автобиографической повести «Я бросаю оружие» есть эпизод со школьниками, который относится к зиме 1942/43 года:

«Это было, когда тимуровцы школы вызвались выкалывать дрова изо льда, из Камы…

– Шестерки еще! Не пойду. Грязной тачкой руки пачкать? – по-обезьяньи изогнулся Мамай. – Кранты! Ибрагим работать не  могим».

6. Деньги ваши – будут наши

Было бы, на мой взгляд, неправильно ограничиться лишь рассказом о поговорках, которые непосредственно связаны лишь с текстом алымовской «Духовой». Во-первых, я уже поведал читателю об Ибрагиме, который работать не могит, хотя песня с таким куплетом и была написана Алымовым, но в фильм «Заключенные» не вошла. Во-вторых, в конце концов Сергей Яковлевич дал мощный толчок блатному песенному творчеству, и его оригинальный текст оброс новыми куплетами. Например, вот этим:

И новые куплеты воровские сочинители тоже «украсили» разнообразными пословицами, поговорками, присловьями. Возьмем хотя бы только что процитированный. В нем использовано присловье из целого ряда ему подобных, созданных по типу «наше-ваше». Перечислю лишь кратко некоторые из них:

Ваше дело – держать, наше дело – бежать:

поговорка зэков, обращенная к «начальничкам», прежде всего – к охране, конвою.

День – ваш, ночь – наша (До восьми – ваше, с восьми – наше):

поговорка уркаганов, особое распространение получила в 20-е – 40-е годы. Смысл: днем и вечером (до двадцати ноль-ноль) преимущества имеет милиция, затем, когда темнеет, – уголовники.

Зима – ваша, лето – наше

Дмитрий Лихачев, записавший эту поговорку в Соловецких лагерях в конце 20-х годов, поясняет: «Т.е. летом берут перевес воры, зимой же не воры». Речь идет прежде всего об огромной массе босяков, оборванцев, беспризорников, для которых раздолье было именно летом, а зима – как говорится, «крах босякам».

Из этой же серии и присказка Деньги ваши – будут наши. Она, может быть, и не нуждалась бы в особых пояснениях, если бы не маленький штрих. Присказку эту уголовный мир заимствовал из уличного фольклора, еще точнее – из быта дореволюционной Москвы. Собиратель народного творчества Евгений Иванов в книге «Меткое московское слово» рассказывал: так в начале ХХ века дразнили официантов: «Деньги ваши – будут наши, и с почтением!»

7. Колокольчики-бубенчики, ду-ду…

Обратим внимание на то, что «Лодочка блатная» распадается на две части. Первая опирается на алымовский оригинал, хотя и с очень широким спектром вариаций. Вторая – куплеты, которые объединены одним зачином – «Колокольчики-бубенчики…». Это уже – чистый фольклор блатного мира. Причем эти куплеты кочуют и по другим песням. Их можно встретить, например, в песне «Начальник Барабанов дал приказ».

«Колокольчиковый» зачин, возможно, поначалу появился в песне 1901 года на стихи Степана Петрова (Скитальца). Начиналась она словами:

Романс про «бубенчики под кованой дугой» быстро стал популярен. Его любили многие исполнители (Надежда Плевицкая, Нина Дулькевич). Но существует еще несколько песен с подобным зачином.

Одна из них известна благодаря Аркадию Северному. Причем во время ленинградского концерта, датированного концом 1975 – началом 1976 года, певец пояснял: «Я-таки сейчас вам исполню забытую старую песню “Колокольчики-бубенчики звенят”, которую исполнял еще давно-давно, до Румынии, Петр Лещенко».

На самом деле Петр Лещенко пел романс «Однозвучно гремит колокольчик». Песенку о бубенчиках исполнял другой эмигрант – Леонид Шулаковский:

Эта же песня в адаптированном варианте прозвучала в сериале «Тени исчезают в полдень» (1971, 1973) режиссеров Владимира Краснопольского и Валерия Ускова по роману Анатолия Иванова.

Неведомых сочинителей «колокольчики-бубенчики» вдохновили на создание застольного куплета, который очень популярен в нашем Отечестве:

Видимо, эти строки и подвигли блатных авторов на куплет с просьбой к товарищу Сталину:

Куплет также известен в варианте, близком к застольному:

С одной стороны, «Хозяином» называли того же Иосифа Виссарионовича, с другой – на жаргоне арестантов «хозяин» – начальник лагеря, колонии, тюрьмы.

Но далее в «Блатовской лодочке» колокольчики-бубенчики звенеть перестают, а по воле сочинителей начинают издавать совсем другие звуки, которые рифмуются со второй строкой, где исполнитель не желает идти на работу. А в завершение следует соответствующая блатная поговорка, которая «аргументирует» отказ «филона» от физического труда.

Таких вариаций в уголовном песенном фольклоре чрезвычайно много. Приведу лишь несколько, выделив знаменитые поговорки:

Первая поговорка вошла в припев целиком, и, уверен, она известна даже читателям, далеким от уголовного мира. Что тут объяснять?

Что касается медведя, в полном виде эта формула отказа от труда звучит так: «Пусть медведь работает, у него четыре лапы». Кстати, целиком эта присказка звучит в блатной песне «Стройка Хальмер-Ю не для меня»:

Что же касается паровоза, замечу, что чаще в этом контексте встречается упоминание трактора:«Пусть трактор пашет, ему похер».

Впрочем, поговоркам блатного мира о работе можно было бы посвятить отдельную главу. Может, мы так и сделаем – но не сегодня.

Эпилог: от детских паровозиков до взрослого пароходика

Но мы ведь так и не завершили рассказ о судьбе поэта Сергея Алымова! Согласитесь, это было бы несправедливо. Ну что же, коротко о главном.

После освобождения Алымова власть распахивает бывшему опальному поэту свои объятия. Он обласкан, пользуется всевозможными привилегиями, ему прощают «милые шалости». А надо сказать, после освобождения Сергей Яковлевич «оторвался по полной», славился на всю Москву пьяными дебошами. В середине 30-х выкинул с балкона пуделя Фельку – любимую собаку артиста Алексея Дикого, который позже станет пятикратным лауреатом Сталинской премии…

Алымов оказался в обойме самых знаменитых и признанных песенников сталинской эпохи. На его слова писали песни известные композиторы того времени – Михаил Блантер, Исаак Дунаевский, Александр Новиков, исполняли популярные певцы – Павел Лисициан, Сергей Лемешев, Георгий Виноградов, Владимир Бунчиков, Надежда Обухова и другие. Часть из этих произведений на слуху и сегодня как «экзотическое ретро»:

«Беломорский соловей», выпорхнув из клетки, чирикает во славу партии и ее вождей – в первую голову, конечно, Сталина:

Не брезговал Сергей Яковлевич и фигурами помельче, в его творческой копилке есть оды Лазарю Кагановичу, Михаилу Блюхеру и вообще юным железнодорожникам:

Но кто знает, что на самом деле творилось в душе этого человека? Ведь его благосостояние ровным счетом ничего не значило, оно не помогло спасти близких ему людей. В 1937 году расстрелян родной брат Сергея Яковлевича Михаил, тогда же посадили родную сестру его жены Марии Федоровны, а мужа сестры как врага народа уничтожили еще более страшным способом: заморозили (позднее фашисты так поступят с генералом Карбышевым).

С началом Великой Отечественной войны Алымов, по возрасту освобожденный от воинской службы, пишет письмо лично маршалу Ворошилову с просьбой об отправке на фронт. В феврале 1942 года Алымов отправляется на Черноморский флот, в район Севастополя и Балаклавы, где шли тяжелые бои. Пишет много фронтовых песен, стихов, репортажей. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Севастополя», а от наркома обороны получил именные часы.

Жизнь Сергея Алымова оборвалась нелепо – в результате дорожно-транспортного происшествия. Он скончался 29 апреля 1948 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище. Именем Сергея Алымова назвали пароход, построенный, правда, уже в 1955 году в Венгрии.

Вот, собственно, и весь рассказ о человеке, который мечтал стать поэтом, а совдеповская действительность, переломав через колено, превратила его в сытого придворного холуя. Что осталось от него? Имя на борту старого парохода, переделанного в дом отдыха? «Хороши весной в саду цветочки»? Кто знает, может, Алымов был способен на большее; во всяком случае, в его ранних стихах 1920 года, посвященных Николаю Асееву, встречаются грустные, трогательные строчки:

Но – не случилось… Пусть же о нем останется память хотя бы как о классике блатного шансона. Это лучше, чем память о пламенном халтурщике эпохи сталинизма.

На фото: могила Алымова

Автор: Александр Сидоров, НЕВОЛЯ

Tweet