Иезуиты революции: убийство из любви к народу

Возможно, если бы у русских студентов в XIX веке было трехразовое питание, Россия избежала революции.

Дело третьего декабря

3 декабря 1869 года — это особый день в русской истории, день, увековеченный «Бесами» Федора Достоевского (1821–1881), день, который, по сути, оказался эпиграфом к хронике жизни русского государства на протяжении ближайших 120 лет… В этот день в парке за Петровской сельскохозяйственной академией (теперь этоМосковская сельскохозяйственная академия имени Тимирязева) выстрелом в голову был убит студент этого учебного заведения — Иван Иванов. Как выяснилось, убийство организовал Сергей Нечаев (1847–1882) — создатель тайного революционного общества «Народная расправа». Иванов был одним из его членов.

Зимой 1869 года Нечаев планировал устроить в Петровской академии студенческие беспорядки в поддержку студентов Московского университета, недовольных своими преподавателями. Иванов выступил против, опасаясь, что академия будет закрыта. Это было первое выступление против воли Нечаева. Угрозу раскола руководитель «Народной расправы» решил задушить на корню, убив при этом двух зайцев. Он не стал казнить (а это была именно казнь) Иванова в одиночку, себе в «помощники» Нечаев взял четырех товарищей, тем самым связав их кровью — лучшей порукой, исключавшей всякий сепаратизм. Так был создан прецедент — теперь за идею народного блага можно было казнить не только «царских сатрапов»…

Владимир Маковский (1846–1920), «Вечеринка» (1875–1897). Разночинная интеллигенция любила собраться вместе, чтобы обсудить общие проблемы бытия, историческое предназначение России и судьбу русского простого народа. Восторженные девушки читали стихи Некрасова, посвященные горестям крестьянской судьбы. Именно на таких собраниях обсуждалась идея «хождения в народ» для пропаганды идей социальной революции. Но, как показала практика, крестьяне не приняли народников, относились к ним с подозрением и не раз сдавали в полицию. Репродукция с сайта Art-каталог

О Нечаеве, «Народной расправе» и многих других революционных организациях, созданных разночинной интеллигенцией в эпоху реформ Александра II 1860–1870-х годов, написано очень много. Особенно в годы советской власти. Мы знаем почти все об их деятельности, но очень мало о внутреннем мире людей, в них состоявших. Только в последнее время предпринимаются попытки воссоздать социально-психологический портрет «радикального интеллигента», в том числе и самого Нечаева.

Революция как образ жизни

С. Н. Нечаев. Фото 1870-х годов. Преданная участница революционного движения —Александра Успенская (1847–1924), сестраВеры Засулич (1849–1919), до конца жизни считала, что на Нечаева возвели напраслину. «Мне стыдно было сознавать, — вспоминала она, — что у меня есть личная жизнь, личные интересы. У него же ничего не было — ни семьи, ни личных привязанностей, ни своего угла, никакого решительно имущества». В этом мнении она была не одинока

Фигура Сергея Нечаева появилась на политической арене в тот момент, когда радикальное подполье, сделавшее ставку на подготовку России к социальной революции, находилось в полной растерянности. 4 апреля 1866 года Дмитрий Каракозов (1840–1866), член московского «ишутинского кружка», стрелял в императора Александра II (1818–1881). «Ишутинцы» ждали, что убийство монарха спровоцирует народное восстание. Но Каракозов промахнулся. Однако этот инцидент привел к самому настоящему погрому, устроенному полицией среди молодых радикалов. Теперь в их среде не было лидера.

И вдруг из недр «самого народа» в водовороте студенческих сходок возникает Нечаев, как будто сошедший со страниц романа «Что делать?», которым по-прежнему зачитывалась молодежь. Вдохновенный проповедник революции и борец за народное счастье, он быстро обрел авторитет среди радикальных студентов.

Нечаев был сыном маляра из Иванова. Не имея возможности систематически учиться, молодой человек тянулся к знаниям и все время занимался самообразованием. В 1866 году он приехал в Петербург, где сдал экзамен на звание учителя и преподавал в приходском училище. Чуть позже он стал вольным слушателем столичного университета, и студенческие выступления 1869 года были во многом делом его рук.

Не знающий сомнений и колебаний, наделенный исключительной энергией аскет, полностью соответствующий образу истинного революционера, сложившемуся в сознании молодого поколения, Нечаев пленял сердца и подчинял волю юных «народолюбцев». Он действительно напоминал Рахметова, целиком поглощенного «холодной страстью революционного дела». По словам Михаила Бакунина (1814–1876), Нечаев практиковал «полнейшее отречение от себя, от всех личных требований, чувств и привязанностей», но и от других он требовал того же.

«Революционер, — писал он в «Катехизисе революционера», — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией». И в этом Нечаев был абсолютно искренен. У него не было ни семьи, ни своего угла, ни имущества. И эта искренность и готовность пожертвовать собой имели особую притягательность.

Игры подсознания

Образ Нечаева привлекал не только зеленую молодежь, но и опытных революционеров. В письме Альфреду Таландье Бакунин характеризовал его так:

Когда надо служить тому, что [Нечаев] называет делом, он не колеблется и не останавливается ни перед чем и выказывает себя столь же беспощадным к себе, как и ко всем другим…

Человек из низов, первоначально воспринимаемый среди интеллигенции с некоторой отстраненностью, приобретший ценой громадных усилий само право вращаться в этой среде, Нечаев не мог не испытывать чувства социальной ущемленности. Помноженное на скудость быта пореформенной интеллигенции, оно вызывало у Нечаева необузданную ненависть ко всему обществу, где ему не находилось роли, которой, по его мнению, он был достоин.

Один из главных специалистов по «нечаевщине» Владимир Витюк в статье 1981 года приходил к выводу, что ненависть Нечаева к существующему строю была не только сознательной теоретической позицией, но и реакцией подсознания, оформленной в политические термины. Соотношение сознания и подсознания в психике Нечаева — вопрос очень сложный, но в ней действительно можно обнаружить следы социальной подростковой травмы.

Молодой революционер стремился оказаться в рядах лидеров грядущей революции, чтобы занять в «перевернутом» обществе место на одном из верхних этажей новой социальной лестницы. Отсюда во многом берет свое начало предпочтение, которое Нечаев отдавал радикальным методам, обеспечивающим быстроту и простоту перемен. Он не мог ждать долго, отдав жизнь счастью будущих поколений, он хотел воочию увидеть результаты своих усилий. Нечаев ничуть не сомневался в своем высоком предназначении, гораздо более высоком, чем уготовило ему социальное происхождение. По словам Льва Тихомирова (1852–1923), из таких людей получаются «и самые отчаянные революционеры, и самые бессердечные карьеристы».

В отношении Нечаева к революции, вероятно, имеет место определенная подмена цели, причем самообман первичен по сравнению с обманом. Прежде всего Нечаев убедил себя в том, что он фанатик «общего дела», в то время как в основе этого «биения сердца для блага человечества» лежало «неистовство безумного самомнения». Обманув самого себя, ввести в заблуждение других не составляет труда, это происходит даже не всегда осознанно и целенаправленно — желающие обманываются сами. Люди склонны видеть не то, что есть в действительности, а то, что они хотят увидеть.

Пороховой погреб студенчества

Николай Ярошенко (1846–1898), «Студент» (1881). Нищета вместе с идеями вселенского масштаба была характерной чертой студенческой жизни на протяжении XIX века. Так, слушатель Петровской академии Алексей Сергиевский, проходивший по делу Каракозова, на традиционный вопрос следствия, который было принято задавать первым, совершенно искренне отвечал: «У исповеди и Св. причастия бываю ежегодно, кроме нынешнего года по неимению сапог и за дальностью церкви». Репродукция с сайта Art-каталог

Почва для революционной работы Нечаева оказалась самая благодатная, и одним из наиболее зримых результатов этой работы стало вовлечение в сферу антиправительственной борьбы широких масс молодежи. Он обращал свою пламенную проповедь, прежде всего, к студенчеству, наиболее взрывоопасному социальному слою, практически целиком и полностью сбитому с толку «новыми временами и новыми заботами».

Взрывоопасность среды не в последнюю очередь определялась условиями жизни студентов. Обучавшийся в 1860-е годы в Казанском университете Иван Мещанинов вспоминал, что во время учебы знал целую студенческую коммуну из 5–6 человек, живших с разрешения полиции в опечатанном доме, предназначенном на снос из-за своей ветхости. В опубликованных в 1914 году воспоминаниях он писал:

Им была предоставлена даровая квартира с правом употреблять на отопление ненужные части строений: сарай, перегородки в доме и даже, в случае особой нужды, крыльцо. У этой группы было только два полных комплекта одежды, в которых можно показаться на улице, в них они ходили по очереди на лекции и отправлялись в разного рода экскурсии (например, на уроки, гонорар от которых шел в общую кассу), чем они питались — Господь ведает. Помню я, однажды, рассказывали они нам с восторгом, что «имели сегодня превосходный куриный суп». Оказалось, что у соседки скончалась естественною смертью курица — они её заполучили будто бы для каких-то опытов и съели.

Подобные ситуации были довольно типичны.

Другой казанский студент, Иван Красноперов, вспоминал, что их общая квартира

…помещалась во флигеле, на дворе, в нижнем этаже, и состояла из одной продолговатой комнаты с одним окном, наполовину спускавшимся ниже уровня земли […] В комнате стояли два крашеных суриком стула и стол, ни кроватей для спанья, ни каких-либо других приспособлений для помещения белья и книг не было. Спали мы на полу вповалку. В головы клали все принадлежности остального верхнего туалета. В первое время, вместо обеда, мы ограничивались одним чаем с булкой, или же ели колбасу с черным хлебом.

Только неистовая тяга к образованию и постоянная взаимовыручка давали силы переносить такую жизнь. Взнос за обучение (20 рублей за полугодие) Красноперову «собрали грошами» товарищи. Если бы студенты не объединились в кружок, у которого была своя библиотека, многие просто не смогли бы учиться из-за отсутствия средств на научную литературу.

И при подобном положении вещей правительство считало возможным ограничивать число студентов, освобожденных от платы за обучение, запрещать публичные лекции и концерты, доходы от которых чаще всего шли в пользу беднейших учащихся, закрывать библиотеки и кассы взаимопомощи и вообще всемерно препятствовать развитию студенческой корпоративности. Делалось все это в интересах надзора, из опасения «как бы чего не вышло», серьезно осложняя студентам жизнь и вызывая вполне оправданное недовольство.

Отчет, составленный III Отделением в 1869 году, абсолютно адекватно описывал положение студентов в столице империи.

Нищета, — говорилось в нем, — с вытекающими из нее физическими и нравственными страданиями, и, с другой стороны, вид столичной роскоши — ожесточают молодого человека, и он […] дает веру коварным наущениям людей, которые указывают ему на существующий общественный и государственный строй как на источник всех бед его и ему подобных […] Провлачив год или два бедственную, почти нищенскую жизнь […] многие студенты оставляют заведения и идут приискивать себе пропитание на другом поприще, внося в новую деятельность глубоко засевшие семена озлобления против правительства, мнимого виновника их злополучия, и запас противугосударственных лжеучений.

Охранители системы неизменно стремились предотвратить какие бы то ни было потрясения, «предупредить» возможные преступления, но в действительности всегда на шаг отставали от развития общественного движения. Спохватились, что в России «огромное число студентов не имеет никаких средств к жизни», и всерьез задумались, чем это грозит, только когда пережили истерику нечаевщины.

«Практический нигилизм»

Оставшиеся вне alma mater студенты, превратившиеся в «недоучившейся пролетариат», испытывали горькую досаду, только усиливающуюся интеллектуальным развитием, отрезавшим все пути назад, к прозябанию необразованных классов. Их уделом становился «практический нигилизм». Когда мы слышим слово «нигилизм» на ум приходит, прежде всего, тургеневский Базаров и разудалый кличДмитрия Писарева (1840–1868): «Бей направо и налево!». Но нигилизм 1860-х был намного сложнее и глубже. Его приверженцы искали «положительную истину», основанную на опытном знании, позволявшую жить так, как велит разум, а не традиция.

Страница из рукописи романа «Бесы» Федора Достоевского

«Священные покровы», таившие подчас фальшь или пустоту, срывались с жизненных явлений с помощью позитивной науки. Опираясь на механико-рационалистическую теорию общественного блага, вдохновлявшую ещё французских просветителей, нигилисты искали источник человеческих страданий во внешнем несовершенстве социальной системы, устранив которое и справедливо перераспределив общественное богатство, можно открыть путь к процветанию внутренне прекрасного человека. Они свято верили в преображающую силу мысли по отношению к личности.

Новые люди не грешат и не каются, — утверждал все тот же Писарев, — они всегда размышляют […] чем умнее новый человек, тем он честнее, потому что тем меньше ошибок вкрадывается в расчеты.

Иными словами, нравственным считалось то, что разумно и полезно.

Иезуиты революции

Особый интерес представляют воспоминания Георгия Енишерлова (1849-?), арестованного по делу Нечаева, но оправданного на процессе за недостатком улик. Их автор убежден в том, что мир погряз во зле и неправде. И лучшая тактика в этих условиях — поставить «против силы — насилие, против неправды — ложь, против интриг и козней — систему Лойолы». Упоминание Лойолы (Ignacio López de Loyola, 1491–1556) здесь не случайно. В 1868 году вышло в свет первое издание русского перевода знаменитой книги Теодора Гризингера (Theodor Griesinger, 1809–1884) «Иезуиты. Полная история ордена», ставшего поводом для обсуждения радикальным студенчеством вопроса о соотношении «хороших целей и дурных средств».

Составив и обнародовав свою программу действий, включавшую план заговора и «всякого рода покушения на личности», Енишерлов сам был поражен её успехом: «Кроме двух частных возражений, принципиально все приняли мою теорию», — вспоминал он. Среди единомышленников распространили своеобразную анкету. На вопрос о цели будущего тайного общества был получен единогласный ответ — социальная революция, единогласно же была принята «безразборчивость в средствах», а также смертная казнь для «изменника, то есть доносчика».

Результаты опроса составили основу программы, которая впоследствии стала известна под названием нечаевского «Катехизиса революционера». Итак, все было готово для революционного террора.

Стоит отметить, что не все революционеры однозначно восприняли убийство студента Иванова. Но они осуждали Нечаева не за метод борьбы, а за то, что он был применен против своих. Однако позже они согласятся с мнением, что враг есть враг, и с ним не церемонятся. Врагом мог стать любой — кто не с нами, тот против нас.

Все эти рационалистические выкладки русской интеллигенции напоминают идеи Просвещения. Французские просветители, как известно, взрастили Великую Революцию. Столь же небезобидной оказалась и проповедь нигилистов в России. Из требования отказа от предрассудков прошлого ради торжества разума, способного разрешить все социальные противоречия, и выросла идея революционного переворота как одномоментного акта, преобразующего человеческие отношения. Образованное меньшинство, осознавшее несовершенство общественного устройства России, было уверено, что для установления общества всеобщей справедливости стоит лишь убедить в своих взглядах непросвещенные массы. Правда, упорствующих в заблуждениях при этом приходилось устранять.

Алексеевский равелин Петропавловской крепости был назван в честь царя Алексея Михайловича (1629–1676), отца Петра I (1672–1725). Со второй половины XVIII века использовался как политическая тюрьма. Здесь держали декабристов, петрашевцеви народовольцев

Зеркало смерти

Суд над убийцами Иванова проходил с 1 по 15 июля 1871 года. Помощники Нечаева получили от 15 до 7,5 лет каторжных работ. Сам Нечаев сумел эмигрировать. Это не было бегством из страха. Это было прагматичным сохранением «боевой единицы», которая ещё могла отомстить за своих товарищей. Но 14 августа 1872 года Нечаева арестовали в Цюрихеи выдали русскому правительству как уголовного преступника. Суд приговорил революционера к 20 годам каторжных работ. Однако ввиду его «особой опасности для общества» Александр II лично распорядился о помещении Нечаева в одиночную камеруАлексеевского равелина Петропавловской крепости.

 Но и там Нечаев время даром не терял. За первые семь лет отсидки он сумел расположить в свою пользу тюремный караул (сорок четыре человека!). С их помощью он наладил связь с «Народной волей» и придумал очередной дерзкий план. Нечаев предложил с помощью солдат караула взять в заложники царскую семью во время её традиционного визита на молебен в Петропавловский собор крепости. Однако его «сдал» сидящий в соседней камере Леон Мирский (1859–1920), студент-медик, приговоренный к смерти за покушение на шефа жандармов Александра Дрентельна(1820–1880). За раскрытие заговора смертный приговор Мирскому был заменен вечной каторгой. Непонятно, почему Нечаев не получил высшей меры.

Всего Нечаев прожил в тюрьме десять лет и умер в 1882 году, все тем же 3 декабря, от паралича сердца. Могила его неизвестна.

Екатерина Щербакова, Вокруг Света