Советские мученики: миф о пионерах-героях

Советский материалистически понимаемый человек если и умирал, то умирал насовсем. Смерть пионера-героя означала торжество коллективной идеи, а сам он обретал статус достойного подражания образца для следующих поколений. Советское общество требовало от своих детей большего, нежели христианская вера: принятия мученической смерти, взамен которой не обещало ничего. Кроме, конечно, вечной памяти, поимённого поминания всех героев, павших за светлое будущее человечества, их благодарными потомками в счастливом далёком будущем. 

Вышедший на экраны анимационный фильм «Первый отряд» — проект громкий и в каком-то смысле беспрецедентный. И не только потому, что это «первое русское аниме», как позиционируют его сценаристы и прокатчики. Но и в силу своего удивительно вольного, доходящего, по мнению некоторых, до цинизма обращения с прошлым. Главные герои «Первого отряда» ― пионеры-герои, погибшие при бомбардировке в 1942 году, но возвращённые с того света, чтобы вступить в противоборство с оккультными силами, вызванными, в свою очередь, фашистами.

Постеры к фильму

Но не бывает дыма без огня. В гитлеровской Германии действительно существовали организации, занимавшиеся поиском и изучением так называемого тайного знания, что давно уже стало поводом для самых разнообразных спекуляций и претендующих на сенсационность расследований. А что же в СССР? Там процветал культ пионеров- героев — детей-мучеников, пожертвовавших жизнью во имя советской власти. 

Популярная сегодня пионерская тема — от гламурно-снобских журнальных проектов до зажигательных вечеринок на «Авроре» — построена на ностальгии стареющих комсомольцев о юношеской эстетике красных галстуков, костров, линеек и звуков горна. Но вся эта яркая оболочка имела и свою обратную, сакральную сторону, где центральную роль играла кровь невинного ребёнка, миф о героической смерти подростка.

В отличие от повествований о героях Античности, для которых трагическая смерть являлась непременным условием героизма, среди жизнеописаний выдающихся пионеров встречались, конечно, и истории со счастливым концом. Есть рассказы о пионерах, помогавших предотвратить техногенную аварию или, например, сумевших спасти из огня или из проруби другого ребёнка. Подобный вариант мифологемы мог не иметь специфически советского идеологического содержания — истории о смелых поступках детей встречались и в дореволюционной России. А вот истории о жизни и смерти пионеров-героев представляли собой особый культурный феномен. И наиболее почитаемыми и героическими считались, конечно, дети, принимавшие мученическую смерть от рук врагов советской власти. Именно такова судьба Мальчиша-Кибальчиша — художественного прототипа жизни и подвига детей-мучеников, придуманного Аркадием Гайдаром в 1933 году:

Долго думал Главный Буржуин, а потом придумал и сказал:
— Мы погубим этого Мальчиша…
Сделайте же, буржуины, этому скрытному
Мальчишу-Кибальчишу самую страшную Муку, какая только есть на
свете, и выпытайте от него Военную Тайну…
 

Прототипом же действительного пионера-героя в начале 1930-х стал Павлик Морозов. Его история, которую, правда, некоторые историки считают во многом вымышленной , послужила образцом для множества других подобных сюжетов. Главными врагами, с которыми пионеры вступают в битву, являются кулаки (как в случае Павлика Морозова), шпионы и фашисты — в зависимости от того, идёт ли речь о коллективизации, о периоде усиления «классовой борьбы» или о Великой Отечественной войне.

Сюжетно история пионера-героя представляет собой повествование, в котором сначала рассказывается о жизни ребёнка, отличающегося образцовыми для советского человека личностными качествами. А затем эту образцовую жизнь венчает героический поступок. Наступающая вследствие этого смерть подростка подтверждает необычайную жизнеспособность самой советской власти. Её судьба, впрочем, не находится безраздельно в руках ребёнка. Это подчеркнуто в истории о Мальчише-Кибальчише: взрослые защитники советской власти уже где-то рядом, а мальчишам под руководством Кибальчиша надо только «ночь простоять да день продержаться». Но величие советской власти таково, что требует безусловной готовности отдать свою жизнь там, где в этом есть хотя бы малейшая нужда.

Каждая конкретная история о пионере-герое закреплялась символически — в названиях улиц, пионерских лагерей, колхозов и т.д. А также получала различные художественные интерпретации: о подвигах советских детей писались стихи, слагались песни, сочинялись рассказы и повести, ставились пьесы и снимались фильмы. (О Павлике Морозове снял фильм сам Сергей Эйзенштейн. «Бежин луг», однако, не был выпушен на экран и дошёл до нас только во фрагментах.) Истории о пионерах-героях создавались творческой советской интеллигенцией на лету, иногда на основании газетных заметок. Нередко соответствовало в них реальности самое большее то, что герой действительно жил и действительно умер. Как в случае с Павликом, который, по одной из версий, даже пионером никогда не был и пионерского галстука своими глазами не видел.

Нетрудно заметить, образ пионера-героя имеет сходство с фигурой христианского мученика. Этот момент объясняет некоторые своеобразные метаморфозы культа пионеров и комсомольцев — героев в постсоветскую десекуляризованную эпоху — сейчас на месте захоронения Павлика в день его смерти проводятся православные службы. Один тамбовский профессор выступил даже с оригинальным предложением причислить Зою Космодемьянскую, умершую, согласно официальной версии, с именем Сталина на устах, к лику святых (это предложение, разумеется, не могло найти поддержки у представителей церкви).

В советское время «Бульбу» трактовали как патриотическую повесть. Идея и долг выше родственной связи. Запорожский казак воспринимался чуть ли не двойником Павлика Морозова: один убил предателя-сына, другой заложил кулака-отца. Поэтому самую страшную, самую кровавую вещь классической русской литературы, почищенную, впрочем, от «неудобных» мест, десятилетиями учили как хрестоматийную. Включили в школьную программу. Шестого класса!

Но напрашивающаяся аналогия между советскими и христианскими мучениками не должна скрывать принципиальные различия этих двух вариантов мученического мифа. История религиозного мученика, несмотря на свою трагичность, — это история победы. Победы как христианской веры вообще, так и его личной победы. Претерпев страдания, мученик не только утверждал незыблемый характер христианской веры. Он также обретал собственное спасение, получал особый статус в небесной иерархии, которого не удостаиваются рядовые праведники, пришедшие к райским вратам не таким тернистым путём.

Советское мировоззрение, разумеется, не подразумевало ничего подобного. Советский материалистически понимаемый человек если и умирал, то умирал насовсем. Смерть пионера-героя означала исключительно торжество коллективной идеи, а сам он обретал статус достойного подражания образца для следующих поколений. Советское общество требовало от своих детей большего, нежели христианская вера, — принятия мученической смерти, взамен которой не обещало ничего. Кроме, конечно, вечной памяти, поимённого поминания всех героев, павших за светлое будущее человечества, их благодарными потомками в счастливом далёком будущем.

Показывая возвращение погибших пионеров-героев с того света, создатели «Первого отряда» не вполне грешат против некоторых удивительных особенностей раннего советского проекта. Авангардистское мировоззрение, формирующее советский пафос 20-х годов, отрицало наличие потустороннего мира в мистическом или религиозном смысле. Но оно не отрицало идею воскрешения научно-техническими средствами. Напротив, подобная идея, восходящая к работам Николая Фёдорова об «общем деле» (объединении творческих усилий ради преодоления смерти и воскрешения предшествующих поколений), вдохновляла советский авангардистский проект.

Борис Гаспаров так описывает существо этой авангардистской идеи: «В контексте русской культуры с её мессианскими обертонами это «футуристическое» мировоззрение проявлялось во всеохватной борьбе, направленной на радикальную перестройку не просто концепций искусства и языка, но — с ними и через них — жизни как целого. В этой борьбе авангардный прорыв не могло сдержать никакое принуждение — будь то эстетические традиции, условности языка и социального поведения или законы природы в том виде, в каком их определила «позитивистская», или «буржуазная», наука ХIХ столетия. Поскольку творческая сила человеческого духа освобождается от ограничений «позитивистского» интеллекта предшествующего столетия, более не кажутся непреодолимыми даже основополагающие условия человеческого существования, такие как смертность» (Борис Гаспаров.

Взгляды академика Т.Д. Лысенко в контексте позднего авангарда). Эта идея преодоления смерти в будущем находит своё монументальное зримое воплощение, например, в проекте Мавзолея, являющегося сосудом, где учёными в целостности сохраняется и поддерживается тело вождя («Ленин жил, жив и будет жить»). Речь идёт, правда, не о чудесном воскрешении по божьей милости, а о научно-техническом преодолении смерти. Совершенно корректно эту особенность советского проекта в «Первом отряде» передаёт наличие технического устройства («Спутник-1»), используемого для установления связи с пионерами в потустороннем мире. Возращение с того света — это не мистический акт, а инженерная задача, реализуемая с помощью определённого технического аппарата. Правда, пафос научно-технического воскрешения сходит на нет вместе со сворачиванием раннесоветских идейных экспериментов. Миф о пионерах-героях, формирующийся в начале 1930-х, почти им не затронут. Бессмертие обретается здесь символически:

А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зелёном бугре у Синей

Реки. И поставили над могилой большой красный флаг.

Плывут пароходы — привет Мальчишу!

Пролетают лётчики — привет Мальчишу!

Пробегут паровозы — привет Мальчишу!

А пройдут пионеры — салют Мальчишу!

С одной стороны, идеологический позыв был именно таков, что каждый пионер должен, если возникнет необходимость, поступить подобно канонизированным героям, с другой — все истории детей-мучеников восходили к первым десятилетиям существования советской власти (особый статус имеют только истории, относящиеся к периоду Великой Отечественной войны). Когда социалистическое общество находилось ещё в стадии становления, то есть к тому мифологическому времени творения мира, когда советский универсум только складывался, когда жили и творили боги, чудовища и герои.

Воспроизводиться же миф продолжал и далее, постепенно теряя своё значение, вплоть до конца 80-х годов, когда универсум давно устоялся, вещи получили свои имена, а в услугах героев больше не было никакой необходимости. Подражание канонизированным пионерам уже не могло быть буквальным, общество, по большей части избавившись от канонических внутренних врагов, уже не требовало от детей из ряда вон выходящих деяний, а только добропорядочности, лояльности, прилежности, успехов в учёбе (в этом смысле пионеры-герои сохраняли свою роль образцов, хотя и по отношению к стилистически заниженным моделям поведения). Миф же о них продолжал своё существование уже в качестве истории — и в литературном, и в документальном смысле, — адресованной детской аудитории, причём истории по-своему жестокой и мрачной.

Учитывая, в частности, эти особенности советской иконографии детей-мучеников, нельзя утверждать, что мир советского ребёнка был расцвечен только светлыми красками. Только так, как он рисуется в советском детском кинематографе и в советских мультфильмах, на которых современные российские родители массово продолжают воспитывать своих детей.

Советская детская и юношеская культура была пропитана особой идеологией жертвы невинного ребёнка во имя абстрактной идеи светлого будущего, не предлагая, однако, этому ребёнку никакого утешения в виде надежды на лучшую участь в потустороннем мире. Разве что неуловимый дух раннесоветского авангарда продолжал намекать на научно-технологический проект воскрешения из мёртвых (Мавзолей Ленина, конечно, никогда не давал полностью развеять эту призрачную надежду). Что и отразили на свой лад авторы «Первого отряда», нарисовав технотронную модель взаимоотношения советской власти с потусторонним миром.

Ева Рапопорт, Частный корреспондент