Как разведчик с позывным «Финн» двое суток без рук добирался до своих позиций

Дмитрий Финашин с позывным «Финн». Шутит. Он начитывает насмешливую считалку о Нацгвардии, где он начинал служить. На этот раз, журналисты Укринформа, очень мало говорили сами. Больше слушали историю Дмитрия, которая может пригодиться и любым школам выживания, и украинским военным лицеистам. А тем, кто проживает историю этой войны, полезно каждый раз напоминать о цене и жертвах.

КАК МЫ С АЗОВЧИКОМ СТАЛИ ТРЕХСОТЫМИ. ТРИ НЕДЕЛИ ТОМУ НАЗАД

Беспощадно пекло солнце. На одной руке у меня болтался палец. Я пытался его отрезать, но не вышло. Вторая рука, раненная несколькими попаданиями, от самой ключицы стала невероятно тяжелой. На нее наложили турникет, но эвакуироваться не было возможности, соответственно, и турникет не мог снять. У меня был выбор – потерять руку или жизнь. Так что я понимал: даже если выживу, то руку ампутируют. Если выживу…

Мы пошли зачищать посадку возле Попасной, точнее, близ Яковлевки, недалеко от Соледара. Сначала было спокойно. Мы прошли густые кусты, лужайку, небольшой холм, дальше была еще одна “зеленка” и снова кусты. Должны были занять высоту (зашли в низину, если быть точным), где должны были находиться дружественные силы, но уже первая группа нарвалась на орков. В этот момент мы были в низине между этими кустарниками. Русских было несравненно больше.

Первые ребята, которые были там, приняли бой, их расстреляли, нас накрыло плотным огнем, мы начали отступать и слышали по их рациям, что из-за такого огня эвакуация на данный момент невозможна. Но орки начали настреливать прямо в эти наши кусты. Мы на коленях выползали. Между позициями ВСУ, “зеленкой”, есть километр пшеничного поля, по колено, по которому мы шли.

Выходили сначала вчетвером: я, Азовчик, Сократ (мы состояли в батальоне Кульчицкого, но к тому времени уже были в распоряжении 128-й горно-штурмовой бригады) и один из донбасят.

Сделали три шага, – и тут прилетает Азовчику. И я вижу, что в донбасенка залетела пуля, а на выходе, вылетая, оставляет за собой фонтанчик крови… Он упал, и ни звука. Умер.

Азовчик получает ранение и начинает отстреливаться, наваливает из пулемета. Я говорю: хорош стрелять, что с тобой? Он: я – триста. – Ползти можешь? – Могу. Говорю: ползи ко мне. Подползает ко мне, подползает Сократ. Осматриваем Азовчика, а ему залетело в плечо, в мягкие ткани, даже крови нет. Я до сих пор не могу понять этого феномена, как это работает. Азовчик – дядя накачанный, здоровый. Залетела в плечо пуля, прошла несколько сантиметров и остановилась.

Сократ передает по рации, что начался контакт, по нам стреляют. Я достаю телефон, посмотрели координаты, где мы находимся, где противник, дали координаты. Начинает отрабатывать наша минометка. Первая мина ударяет по оркам и там начинается такой визг, поросячий просто, нечеловеческий рев какой-то. Какого-то орка ранило. Возле него все кричат, суетятся. А он вопит просто яростно.

Но по нам наваливали так же. Там их хватало, чтобы давать нам прикурить. Азовчик ползти уже не мог. Мы берем его, снимаем броню, шлем на нем остается. И здесь начинается торг. Азовчик берет аптечку, начинает ее потрошить, и требует: Финн, забирай хлоргексидин (антисептик), не оставляй его здесь, и пластырь забирай, и эти таблетки забирай. Говорю: зачем мне это? Он: не оставляй, забирай с собой. Спаси ПНВэшку (прибор ночного видения), забирай ее себе. Он дорогой, их сейчас сложно очень достать.

Украинцы очень экономят инвентарь, лекарства и одежду. Вообще первое, что нужно делать в зоне тактического укрытия с раненым – разрезать всю одежду и осмотреть нет ли кровотечения. Много раз в таких ситуациях слышал: только попробуй что-нибудь разрезать… Ты знаешь, сколько оно стоит? У меня штаны за 11 тысяч. Здесь все продумано, тут липучка сбоку… Если меня ранят, не режьте.

Цепляем Азовчику под мышки ремень, застегиваем, шлейки и на раз, два, три, оп – подтянули, пошло нормально. Тянем-тянем, а у всех обезвоживание, во-первых. Во-вторых, адреналин, жара такая, что просто невозможно.

Протащили его, может, метров сорок, а орки насыпают. Мы ползли по пшенице. А там противотанковый ров, выкопанный нашими, в том рву себе сделали позиции эти орки и из него наваливали по нам. Слышу по рации от наших, что у нас раненый в лицо, тяжелый, триста, нужна эвакуация. Здесь же по рации снова говорят: не можем эвакуировать, не можем доехать, там плотный бой, обстрелы.

***

Тащим мы Азовчика на спине, лежа, иначе увидят. Одним боком отталкиваюсь, голову же не поднять. Я держу автомат, прикрываю уход, стараюсь как-то контролировать сектор, ну, может, вылезет какая-нибудь обезьяна. И тут смотрю, а у меня пуля навылет сквозь ствольную коробку автомата прошла, из автомата вылетает пружина. Я бросил автомат, а у меня палец болтается на перчатке. Этот автомат трофейный был, мой подгон от «братского» народа. Мне перебило руку. Пуля залетела в автомат и от энергии просто вылетела вся начинка. Палец правой руки висел на коже, болтался, ну, варежка была, немного держала. Как военному человеку мне ясна ситуация. Где вавка, туда турникет накладываю, левой рукой фиксирую нормально. Смотрю «нормальная» вавка такая, вырвало еще из ладони кусок. Начинаем дальше тянуть Азовчика. Я не знаю, сколько волокли. Еще Сократ по рации говорит: Финн триста, легкий, наложил турникет на правую руку. И тут я чувствую, по каске такой ляп, прилетающий в шлем. У меня было впечатление, что мне изо всех сил дал кувалдой по голове какой-то богатырь.

А следующий выстрел – и мне залетает в левую руку, и боль сразу просто яростная. И я как-то пытаюсь рукой шевелить. Пальцы сжимаются, а рукой пошевелить – никак, просто не могу. Говорю: мне, по ходу, кость перебило на руке. И лежа, чувствую, что очень быстро слабею. Жизненная энергия меня покидает… Говорю: Сократ, клади турникет, потому что отойду сейчас.

***

Пуля, я потом узнал, перебила вверху кость, зашла в корпус, прошла под ключицей и вылетела наружу. Это ранение видели. А то, что в корпусе, не было видно.

Слышу, как Сократ кричит по рации: Финн тяжелый триста, нужна эвакуация. Давайте, мы сами уже не можем выйти.

Они там кричат: сейчас будет буцефал ехать (это новый, модернизированный БМП). Держитесь. – Хорошо, держимся.

Меня пытаются тащить, очень больно. Азовчик говорил: ты там нормально кричал, начал давать знать, что тебе неприятно. В какой-то момент я отключился. Из-за боли у меня слайды перед глазами проплывали. И мозг подсунул кадры довоенной жизни и первые дни войны.

НАЧАЛО ВОЙНЫ, ИЛИ ПЕРВЫЙ БОЙ В ФЕВРАЛЕ 2022-го. ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА ТОМУ НАЗАД

Сначала вспомнилось, как я в Киеве служу в Нацгвардии по охране общественного порядка. Мне не нравится моя служба, я считаю дни до завершения контракта. Митинги какие-то постоянно на Банковой, стою там и думаю: а за что мне зарплату вообще платят? Какова моя смысловая нагрузка? Засечки ставил на стенах. Неделя прошла, я чик – перечеркнул. И почти к концу моего контракта я поехал на полигон в Старое, познакомился с батальоном Кульчицкого и прозрел, какие классные чуваки. Они с самого начала войны воюют. Такие мотивированные патриотические люди. Ого-го-го… С 2018 года перевелся в батальон Кульчицкого, прошел месяц, я поехал на ротацию. Поскольку я новенький был, меня отправили на вторую линию. Вторая линия – это оборонительные сооружения, капсулы такие бетонные там, железные двери и их надо охранять, чтобы местные их не украли, не сдали на металлолом.

Эти три месяца ты сидишь в поле, смотришь на зайцев, фазанов каких-то и отбиваешься от приезжающих на проверку полковников, пишут, что у тебя грибок на трубе, на буржуйке. Они посмотрели: как он себя ведет? Я там посидел в той кукурузе, не спился. Нормально, положительный персонаж. Окей, значит, можно брать в группу.

Мы с батальоном должны были ехать с десантно-штурмовой 80-й бригадой, когда та заходила на Станицу Луганскую. То есть они больший военный организм, чем наше подразделение Национальной гвардии. И Нацгвардия входит в их подчинение.

23 февраля приехали в Попасную. Заезжаем туда, по плану ночуем и 24 числа уезжаем уже в Станицу Луганскую. Приехали, на пол попадали, спим. Утром командир заходит, говорит: подъем. По всем городам в Украине раздались взрывы, война началась. Мы сразу такие бодрячком, сели по машинам.

Заезжаем ночью в городок Оскол, там какая-то дамба, админздания какие-то, очистные сооружения. Встречает нас работавший там парень, он уволился, когда началась война, пошел в ТРО, он же и охранял этот объект. Говорит: давайте будете жить здесь, у меня в сарайчике. Я захожу, читаю на стене: Харьковская область.

Приехали. И каждый день ждали вражеские танки, а их все не было. А потом нам говорят: идите охранять дамбу. Мы утром накинули поперек дамбы две гигантские бетонные плиты, чтобы не проехали так легко. Поднимаю коптер. А снег начинает валить. 200 метров и ничего не видно уже, просто яростно лупит этот снег. Слышим: бам, первый взрыв, второй взрыв, танк взорвался. Мы ведь противотанковые мины понакапывали там. Один танк и одна БМП (боевая машина пехоты), взорвались.

Дальше веду коптер. Вижу, россияне таки заявились, заезжают на эту всю дорогу. Классно, думаю. Подвожу камеру, веду ее вдоль дороги, а там они едут, колонна такая здоровенная, аж изгибом. Смотрю, стоит уже танчик, наведенный прямо на дамбу. И я говорю ребятам: смотрите, он наведен на дамбу, давайте как-то там координаты на арту будем передавать, что-то надо делать, потому что может быть бо-бо, действительно.

Арта начала работать минометом. И, вероятно, на них это повлияло. Они несколько раз залп дали по плитам этим бетонным, потом еще пару построек снесли, домик, в котором мы жили… Мы в это время на самой дамбе стояли. Я сижу, смотрю в прицел винтовки. Думаю: ну, может, какая-нибудь пехота попрет. Друг смотрит в тепловизор, он лучше видит сквозь снег. Ничего нет, никакой пехоты.

Несколько раз они хлопнули и вдруг разворачиваются и начинают ехать назад. Мы подумали: это все? Бросили они там свою технику, две БМП, ну две единицы взорвались на минах, а еще четыре они бросили просто, непонятно почему.

Один подбитый танк заведенный стоял, колотил целые сутки, пока топливо не закончилось.

Они отступили. Видимо, передали, что там какие-то серьезные военные и не могут преодолеть это препятствие. Но на следующий день как начали по нам утюжить…

Сначала градами обстреливали какой-то РСЗОшкой, а потом как начал самолет давать, ой-ой, там и пятисоточки хлопали. Ребята в доме сидели, упала бомба, ну, метров, может сто от них, и образовалась двадцатиметровая воронка. Орки потом кошмарили нас, самолетами бомбили. Я не ожидал, что будет такое пристальное внимание к нашим персонам. И я понимал, что мог закончить войну гораздо раньше…

…Боль снова вернула меня к реальности.

СОКРАТА УБИЛИ И Я ОСТАЛСЯ ОДИН

Меня продолжали тянуть. Азовчик уже поднялся и помогал Сократу меня тащить. Отовсюду подтекала кровь. Воды не было, обезвоживание ощущалось тотальное. Я периодически терял сознание. С меня сняли броню, потому что броник в дороге за все цеплялся.

И здесь откуда ни возьмись появился еще один боец. Не скажу, из какого батальона он, потому что хотел бы сначала его найти и сам поговорить. Он дал налбуфин – такое серьезное обезболивающее. Мне укололи. А это двойственная штука. С одной стороны, боль начала попускать, а с другой – я начал угасать и время от времени терять сознание. В горячке я нес околесицу, типа код, компот, давайте рыть окопы.

Отключился. Открываю глаза, Сократ мне траву на лицо накладывает. Я лежу такой… Жара, во рту сухо, ну, Сахара. Такое чувство, что язык присох к небу. Азовчик придумал, что нужно жевать пшеницу, чтобы взять из нее влагу. Жую пшеницу лежа, а она мне вообще ничего не дает.

Потом снова брык, потух, открываю глаза и вижу только чьи-то берцы. Это того последнего, что присоединился. Он и говорит: Сократ пошел вперед и выполз на орков. Они произвели по нему выстрел. Сократ погиб.

Позже мне уже рассказывали, что орки взяли рацию и сказали: “Нет больше вашего Сократа, мы здесь всех перебьем, если кого найдем”.

Азовчик пополз искать другую дорогу и потерялся. А этот последний пробовал меня тащить. Я еще толкался, помогал ему, а потом снова потух. Наконец этот чудик решил сам ползти другой стороной. Спрашиваю у него: а что ты делаешь? Он говорит: лезу как-то в обход, кустарниками, другой стороной. Я ему: друг, у меня сил не хватит, я не смогу, я и так едва за тобой ползу. А он мне: ну так ползи себе прямо.

То есть, он меня оставил. И я такой: окей, прямо так прямо, ползу. Я понимаю, что вариантов у меня немного.

Мое продвижение было очень медленным… До “зеленки” оставалось метров семьдесят еще… Без рабочих рук встать очень тяжело, но я попробовал и носом завалился в землю.

Время от времени я отключался и мне было трудно оценить, сколько я был без сознания.

О ЛЕСЕ, РОССИЙСКОМ ПИЛОТЕ, ИЛИ КАК Я СНОВА ВЫЖИЛ. ТРИ МЕСЯЦА ТОМУ НАЗАД

Кто-то говорит, что мое богатое воображение меня спасало, а кто-то – что оно издевалось надо мной. Может, и то и другое. В любом случае мое и сознательное, и подсознательное подбрасывало мне эпизоды из прошлого, когда я впервые попал под обстрел самолета.

Это было 11 марта, еще на Харьковщине, россияне сначала поперли танками, а потом начали самолетами работать по нам.

Жестко этот самолетик работал. Я бегал по тому лесу, как заяц от ямки к ямке.

Мне этот обстрел запомнился больше всего. Такого не забудешь. И потом именно в этот день, 11 марта, сбили самолет, а через 13 дней к нам попал пилот этого самолета. Он 13 дней зимой лазил, поотмораживал себе ноги. Косик Сергей. Есть очень много его “героических” видео в Интернете из Сирии. А здесь в Украине ноги себе отморозил.

При себе у него были патроны, граната, два кнопочных телефона, по которым он постоянно звонил, ему говорили, куда идти, что делать, координировали его, упаковка из-под «Нескафе», а в ней сахар. Он сахар пожирал, чтобы выжить.

Местные увидели, что какой-то орк бродит по Осколу, ребята побежали в батальон и сдали его.

На самом деле было очень много желающих убить его. Он ведь пилот и натворил горя…

Сергей у нас пробыл совсем недолго, но мы с ним пообщались. Ему давали координаты и он прямо по ним бомбил.

Мы спрашивали, где 11 числа был, по чем работал? Я не знаю, говорит, по координатам работаю, то есть все мы – координаты, ты, я – мы координаты и ему не интересно, он себе делает свою работу тихонечко в теплой кабине, летит домой, спит спокойно, а потом хвастается, а я сегодня там четыре вылета влупил с пацанами, ха-ха, вот это там укропам прилетело.

У него началось кровотечение, может перенервничал, мы ему оказали домедицинскую помощь. Повезли в дорогой машине, кстати, в «Тойоте» поехал, в багажнике, правда, но поехал.

А еще я вспоминал, какая Харьковщина украинская. Как люди нас подкармливали, как открывали двери своих домов. Да и в Славянске постоянно подкармливали нас, пока системно начала приходить гуманитарка.

ИГРЫ РАЗУМА, КОТОРЫЕ ПОМОГЛИ МНЕ ВЫЖИТЬ

Вечерело. Ползу, отдыхаю, снова ползу. Подползаю к лесу. И понимаю, что это лес, откуда мы выходили. Просто я немного в сторону сместился. И тут смотрю пшеница такая, как та, что мы вышли, трава, дальше такая высокая пшеница. Вдруг вижу, что тот чувак, который меня покинул, тоже туда добрался.

До этого я ему всю дорогу говорил: брат, мы еще в тылу врага. Я отсюда сам не выберусь, не оставляй, потому что мне очень плохо, я без сознания, крови много потерял.

А он оглядывается, машет мне рукой, мол, пока-пока, и отползает в “зеленку”.

Сперва я был в шоке. Подумал: пи..р ты. Потом решил: ну нет, ни фига, я и сам смогу. И начинаю ползти. А он на пузе ползет, как уж, я же по этому его следу иду, думаю, хер тебе, за тобой буду ползти.

А потом этих следов стало полно, я не знал, куда именно двигаться.

Дополз до пересохшей реки. Там в следе от сапога осталось несколько глотков грязной воды. Я к ней прильнул, как к целительной. Выхлебал ее с тем илом и такой, как в кино «Астерикс и Обеликс» (серия французских фильмов), даже взбодрился. …Вылез, сижу в кустах и ничего не понимаю, что, где, кричать, не кричать, может, это чужая “зеленка”…

И думаю: блин, ну, типа, все. Лег себе, лежу, закрыл глаза, будто легче уже, думаю, сейчас умру, найдут только эти п…ры-орки, еще где-то над телом поиздеваются, жена с мамой не похоронят…

Знаете, как собаки из дома бегут и в кустах где-то умирают. В кустах умереть, даже не в бою, не хочется как-то. Ну, вроде не заслужил, поэтому снова собрался из последних сил и снова куда-то начал ползти. На улице уже стемнело. Я немного перекимарил. Глаза открыл – темно. И началось…

Смотрю, а в кустах наша машина стоит, Рэндж Ровер, и три парня из нашей группы. Я говорю: я здесь. А они что-то морозятся. Я к этой машине. А машины нет. Это меня глюконуло. Я лег, поспал, открываю глаза, смотрю еще одна машина, наша, бронированная. Там Портос – дядя классный, очень положительный человек. Он мне так нравится. Ему 55 лет. Он уже на пенсию ушел, а это после мобилизации вернулся назад. Я к нему, а хоп – и нет Портоса.

Да йо ты мое, что же такое. Думаю, надо снова попить воды, хлебнул этого ила, выползаю наверх.

Думаю, возьмусь за палку, встану на ноги, надо было подняться. Стал на ноги – в глазах темно, и слышу только: гуп. Смотрю какие-то ноги. Это были мои ноги. Когда встал, потерял сознание, полетел спиной вниз и заработал пневмоторакс – ушиб обоих легких. Жидкость начала скапливаться в легких и треснула левая лопатка.

С тех пор у меня началось собачье дыхание, частое и прерывистое.

Больше я такой ошибки не совершал, только лазил и не пытался вставать.

Возникла еще одна проблема – мне стало жуть как холодно. Я – в кителе, китель – в крови, я еще в болото упал. Холодно. Такая ночь случилась, что изо рта даже пар шел.

Я продолжаю общаться сам с собой, ползаю за машинами, которые мне все время мерещатся. Кричу на них, на тех ребят, а их там нет и нет. Три машины было, я их не мог поймать. Но это я только потом понимал, что мне это мерещилось. Но всякий раз это было как реальность.

Утром просыпаюсь, а дрожь такая, что где-то в Канаде должно было землетрясение начаться.

Проснулся утром, смотрю, уже солнышко светит. Я начал ползти к лужайке, потому что там должно быть тепло. И понимаю, что я на нашей стороне и это наша “зеленка”, мы отсюда выходили, здесь могут быть наши пацаны.

23 мая меня ранили в обед, а это уже 24-е, уже сутки прошли с тех пор, как я с турникетом ползаю.

Мне подумалось, что я должен уже жить. Но нужно было снять турникет с правой руки. То, что у меня левой не будет, я уже смирился… Но правую надо спасти.

Не замерз я лишь потому, что, как старый мудрый воин, надел термуху и, если иду работать в ночь, надеваю подштанники.

Настоящим вызовом стало сходить в туалет. Это была целая эпопея. Идти под себя – как-то не по-пацански, а потом, если еще там буду мокрым, то точно отдам концы ночью.

Пробую как-то расстегнуть, не выходит, а уж так подпирает. Начал резать пуговицы на штанах. А это государственная форма, пуговицы солидно пришили. Как-то, с горем пополам, у меня что-то вышло, как-то выкрутился, в туалет сходил и остался сухой. Орел, подумал я, можно жить.

***

Приходит вторая ночь после ранения, меня начинают убивать комары и холод, а я уже не знаю, что делать.

Время от времени слышу, как у меня что-то холодное течет по пузу, и я думаю, что это за фигня. Уже потом дошло, что у меня здесь рана. Хотел ее скотчем заклеить, но не получилось.

И снова начались видения… Выходит какой-то оружейник. Говорю: пацан, у тебя рация есть? Скажи, пусть выйдут на 128-й и сообщат, что возле тебя Финн, что я ранен и мне нужна эвакуация. Они знают, кто я такой, они разберутся. А я здесь в кустах у тебя лягу, на солнышке посплю, потому что очень замерз. Он говорит: да, конечно.

Я уснул и даже реально согрелся. Думаю, класс, наверное, уже где-то подходят мои пацаны. Подползаю туда, где был солдат. А там и следа нет, ничего. Это снова был глюк.

Снова куда-то ползу и сползаю вниз. Смотрю, что там травка самая зеленая. Думаю, может, там вода. Подползаю. Действительно, лужица, такая нормальная лужица. Правда, она вся в белых пузырях, воняет сероводородом каким-то. Я такой: бе. А потом думаю: слушай, какое там бе, вообще. Сдул эту пену, сделал глоток, а она холодная и такая классная.

Подумал: где ты раньше была? Напился, в голове просветлело. Нашел какую-то бутылку. чтоб набрать воды. Я понимал, где я, где наши позиции. Но я не мог подняться на ноги и пойти.

Ту бутылку я еле открыл, зажимал между коленями, открывал зубами. Все-таки открыл. Набрать воду – следующий вызов. На правой руке палец болтается и с открытой раной, страшной обузой стала левая рука, которую мне тоже хотелось уже просто отрезать. И я бы это сделал, только сил не было.

Я брал левую руку, клал ее перед собой, опирался на нее, укладывался и вот так отхлебывал. Отхлебнул и отодвигал ее в сторону.

Комары доедали, я вспомнил, что у меня есть москитная сетка в кармане, на голову надевать, я такой, начинаю лезть в карман и не могу достать. Зубами разгрыз этот пакет, надел на голову эту штуку, – и комары пропали.

От холода у меня так и не получалось спастись. Снова засыпаю и чувствую, что замерзаю. Меня трусит. Вдруг открываю глаза и вижу, что пацаны приехали. Они мне: слышишь, мы привезли тебе кока-колу и теплый зеленый чай. Я такой: о-о-о! Но сначала я должен перетащить пулемет ПКТ в другое место, который очень тяжел и неудобен…

Моя левая рука на тот момент уже не сгибалась. Набухшая, посиневшая, она стала просто монолитным тяжелым балластом.

Я подползаю к этим пацанам, как мне кажется, беру в левую руку это ПКТ и тащу его на другую сторону просеки. Ползу, тяну пулемет этот в левой руке, протаскиваю, кладу туда, возвращаюсь назад, говорю, где чай, они такие, говорят, ну надо еще один пулемет.

И я так ползал туда-сюда. Он мне говорит: надо еще один пулемет. Ну, ты издеваешься, говорю. Беру этот пулемет, потому что чаю хочется уже, ползу туда, кладу, возвращаюсь. Так вторую ночь я пролазил с этим пулеметом туда-сюда… Потом пацаны исчезают, и я понимаю, что этот пулемет – это была моя тяжелая левая рука дурацкая.

Еще несколько раз мне мерещились машины, военные, которые обещали меня вот-вот увезти, сделать чаю. Я засыпал и просыпался: ни машин, ни людей. За что, пацаны, вы со мной так, думал себе, вы же свои…

Только потом, в госпитале, я понял, что благодаря этим миражам и ползаниям я выжил.

***

Наступило еще одно утро. Прополз метров двадцать и угас. Пытался оценить свои шансы отрезать левую руку, потому что это балласт, мешающий мне выжить.

Смотрю на палец на правой руке, а там все в болоте, травы туда понабилось. Палец прямо с места на место перекидывается. Думаю, а вот тебе, пальчик, точно хана, достаю нож, зажимаю коленями и начинаю пилить. Боли никакой не чувствую.

Режу-режу, нож выпадает, я его назад ставлю… Где-то на треть отрезал, а дальше не смог…

С утра снова почувствовал тепло. Но ясно почувствовал, что уже ползать не могу. Энергии нет.

Лежу в луже, попиваю воду и снова ложусь. Думаю, ребята, если вы меня не найдете, то все, мне еще день – и до свидания.

И так горько стало, потому что столько здесь натерпелся и что, все напрасно?! И еще эти обстрелы ранние, стрельба в этой зеленке, минометные обстрелы, я лежу, а мины хлопают, бам, бам, земелькой присыпает.

Еще было: я просто лежал себе и надо мной летит квадрокоптер, такой оранжевый. Думаю, может, это меня ищут. Я давай, как дети на снегу, рисовать какую-то звездочку, махать руками. Тот завис и улетел. Думаю, ну, теперь, может, придут и найдут. А тут как дали по мне минометом, но, слава Богу, уцелел.

25 МАЯ

Лежу и вспоминаю все и сам с собой общаюсь, как это я умудрился так влететь.

Я ведь любитель передач о выживании в дикой природе. Я их все пересмотрел. Думаю, буду есть каких-то кузнечиков, личинки муравьев, лягушек… Лягушку нашел в этой луже, но она меньше, чем ноготь мизинца, это было как-то несолидно ее даже трогать. Не было ни кузнечика ни одного, ни муравья, ничего в этом Богом забытом месте вообще не было.

И 25-го утром, после тех ночных “ношений пулемета”, поднимаю голову, смотрю, сверху группа спускается, человек шесть, с автоматами. И первая мысль: орки, орки лезут. Я ложусь в траву, думаю, спрячусь. И сразу такие мысли: оружия нет, ничего нет, ничего не могу предъявить.

Думаю, сейчас они меня найдут, выведают должности, чем занимался раньше, кто такой и вообще… Живым мне не уйти, замордуют запросто, буду валяться, как кусок мяса в том поле. Но почему-то у меня не было мысли, что это свои. Думаю, спрячусь в траве. Трава была высокая.

Казалось, что скрылся. Прошло секунд пятнадцать и тут слышу: ты кто? А я лежу и думаю, какой же я мастер маскировки.

Военный ближе подходит и еще раз: кто ты? Я ему: Дима Финашин. Подходит поближе: ты чей будешь? А я смотрю – пиксель ВСУшный и мысль: о, небеса, вы услышали. И прямо чуть не плачу, говорю: я из Нацгвардии. А он такой, что ты здесь делаешь из Нацгвардии, слышишь, Нацгвардия, вам в охране стоять, людей палкой бить надо, а не в «зеленках» валяться. Что ты здесь делаешь?

Это так традиционно военные над Нацгвардией подтрунивают. Говорю: в засаду попали, когда зачищали зеленку, и вот я здесь. А он говорит, что это у тебя, турникет? Да, говорю, руку перебило. И я тут валяюсь, и тут дыра, словом, и рука перебита. Спрашивает, давно ли. А мне казалось, что уже четыре дня прошло. Он: йо, четыре дня, говорит, здесь валяешься. А затем: брат, не переживай, мы тебя не бросим. Я уже понимал, что они реальны. Потому слишком реалистичны, прямо в деталях такие. Они говорят, мы тебя не бросим, мы из 80-ки, сейчас оставляем с тобой бойца, пойдем глянем разведкой, откуда ты выполз. Возвращаются ребята, говорят, так и так, там все чисто. Там какой-то бой был, оружие валяется, 200-й лежит.

Я прикидываю себе, что это тот 200-й, который был ранен в лицо. Он показывает мне шеврон, а там позывного нет. Там у нас на группе у каждого позывной написан, а пацаны, кто ехал позже, и у нас еще был запас просто без позывных. Я понимаю, что у нас было там два человека без позывных. Говорю, какой на вид 200-й? Он говорит, лицо перемотанное, усатый и длинные волосы. Я понял, что это Свят. Он позже к нам приехал из Киева, он на противотанковом был, на джавелине. Они затем вернулись за Святом и Сократом. Кладут меня в спальный мешок, там один был спальник у них, тащат. Несут с передышками, я еще с ними общаюсь, и такие прикольные дяди на самом деле.

Они меня несут, и все нормально. Думаю, нужно отдохнуть, закрываю глаза. Один дядя, позывной Тигра, такой: не умирай, не умирай. Я говорю, но какое не умирай, говорю, я в этих кустах живу уже четыре дня, дайте поспать. Нет-нет, потом, в больнице поспишь. Говорю: хорошо. Что-то там дальше смеемся с ними, несут они меня, одного отправили вперед, к позициям 128-й, они через них проходили, чтобы он позвал людей, которые могут помочь, ну, свежие руки, чтобы нести. Через некоторое время ломятся из кустов двое из 128-й. И они такие, Финн, кричат, жив. Смотрю, а это Док и Поляк, я их знаю, мы с ними работали (Док – медик). Говорят, мы думали, что ты 200-й. А это не тебя все ищут?

Говорю, не знаю, надеюсь, что меня, очень хотелось бы, действительно. И они срезают с меня ткань, говорят, извини, форму нужно испортить. Я говорю: режь, не жалко, мне для тебя ничего не жалко. Срезает форму, говорит, а я смотрю на живот, ну, он сначала китель срезал, потом футболку, отдирает эту футболку от меня, у меня весь корпус в крови. Кровь уже загустела, стала будто старая ржавчина.

Перематывает мне плечо, накладывает давящую повязку, кладут на носилки, на такие мягкие, накрывают меня термоодеялом. Я такой: о, класс.

В машине еще долго меня перематывали, а один старший дядя говорит: ну, ты такой крутой, как Журавель… Журавель, что в 19-м году, может помните, разведчик был. Он, к сожалению, не выжил.

Привезли меня в Яковлевку. Мы выходили из этого населенного пункта. Там увидел Леру, немолодую женщину, с которой мы постоянно пересекались.

Она плачет: солнце, ты жив. Говорю: жив. Бегом кладет меня в эту машину. Садимся, уже начинаем ехать, она возле меня сидит, говорит: все будет хорошо, держись. Держит меня за целую руку. Я говорю, а что с Сократом? Она: нет Сократа. Орки по рации сказали, что «нет больше вашего Сократа». А Азовчик? Азовчик жив. Не переживай, все хорошо. Я такой, ну хоть Азовчик жив, это уже радует. Везут, а дальше обстрелы, все стучит, там нормально насыпали на самом деле. Из Яковлевки меня перегружают, везут еще куда-то, там перегружают.

Я уже немного дремал, там уже начмед батальона их капельницу мне сделала. Говорит: у него пневмоторакс, дает мне декомпрессионную иглу в левое легкое, уже дышать легче? Я такой: да фиг его знает, хотя должно сразу полегчать. Легкое должно было расправиться, потому что вышел воздух, ни фига. Потом смотрю, лежу в этой машине, мои ребята Котяра, Баграм зашли. Когда меня увидели, поехали со мной. Тут же Баграм залазит, звонит.

Включает громкую связь, говорит: с женой говори. Меня накрыло, она там рыдает. Я сначала ей говорил, говорил, но слышу, что она плачет. Я не знаю, что она испытала, что она знала. Они говорят, меня уже трижды похоронили, типа двести – не двести, двести – не двести, потом говорят, двести. Она плачет, я плачу, смотрю Баграм снимает панаму, накрывает меня панамой, чтобы никто не видел. Потом звонит маме, я говорю маме: всё нормально.

Что я буду говорить, я едва говорю, ни силы, ни фига. Жив, говорю, все нормально, сейчас еду в больницу. Я уже помню следующий этап, стоит Баграм надо мной уже в больнице, говорит: у тебя уже нет руки. Я говорю, но я догадывался, что ее не будет. Раздупляюсь уже не в Бахмуте, а в Краматорске. Лежу в палате, у меня уже катетеры стоят, дренаж в легкое правое уже поставили, выходит жидкость. Ну, я такой, будто ничего не болит, что-то там покрутился, дайте воды, они мне трубочку вставили.

Переночевал ночь, говорят: мы тебя переэвакуируем в Днепр. Это 25-го меня вывезли, в Бахмуте ампутировали руку и палец. С 25-го на 26-е я переночевал в Краматорске. Из Краматорска 26-го меня перевозят в Днепр, в Мечникова. Я слышал, что нормальная больница. Привозят в Мечникова, там сразу врачи обступают, как мурашки. Там присоски, ЭКГ, рентген делают сразу, все делают, разматывают руку. А я слышу, еще до того, как размотали, от нее уже запах. Врач открывает и говорит, ну, тут все признаки газовой гангрены, надо проводить реампутацию, а там еще немного было руки даже.

Далее очнулся в реанимации, меня готовили к операции. Я был очень приятно удивлен, все новенькое, современное. Все хорошо сделано. Медсестры бегают. Санитарка пришла со мной пообщаться. Она переселенка, беженка, убежала, работы говорит нет, я сюда пошла, тут у нее дочь. Принесли теплый чай попить, а я вспоминаю свои глюки: думаю, вот там у меня забрали, а тут, в палате. принесли. Потом прибегают мои ребята: вот тебе клубничка с бананами. Говорю: классно, как я их буду есть вообще? Я весь замотан, как Франкенштейн, мумия.

Реампутацию провели вечером, снова приехал я в реанимацию. А утром мне поставили такой столик, я сажусь и начинаю какую-то там кашу наминать, сунул ложку, между двумя пальцами, мизинцем и безымянным, сижу и так ем.

И тут оглядываюсь – стоят мама, жена и дядя мой. И плачут. Дядя спрашивает: чего ты не лежишь? Я ем, говорю: чего мне лежать? А дядя говорит, а я думал: приедем, а тут какая-то жижа лежит прямо на кровати и плачет в подушку. А ты ешь, уже научился без пальца. Я говорю: нормально, чего плакать, если бы я умер, могли бы еще плакать, а тут я жив, ем, видите? Я потом им реально оказывал моральную поддержку. Дядя у меня, младший брат мамин, вообще такой пессимист, говорит: Дима, не раскисай, держись. Я отвечаю: Сергей, не раскисай, держись.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я всегда хотел быть военным. И знал, если останусь живым, то никуда не уйду из армии. Я окончил Академию МВД. Вот как окончил, в конце марта должны были быть госэкзамены. А 23 марта, на мой день рождения, мы как раз мясо жарим, приходит эсэмэска. Читаем: согласно Указу Президента, в связи с военным положением, все государственные экзамены будут засчитаны на основе предварительных зачетов. Опа, говорю, я экзамены сдал.

Теперь все: накрылась моя офицерская карьера и карьера серьезного воина тоже. Надо будет комиссоваться. Управляться с оружием я не смогу даже если будет технологический протез, это не то. Я буду обузой, а так нельзя. Сейчас война, куда со мной панькаться. А потом, если я буду кому-то нужен, то, думаю, можно будет переквалифицироваться. Вряд ли меня уже можно испугать будущим. Потому что главное, что у меня – и сегодня, и завтра.

ПОСЛЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ

Когда мы шли на встречу к Дмитрию, его побратимы предупредили нас, что мы не должны откровенно выражать жалость или сочувствие, потому что Финн этого не терпит. И это не потребовало усилий. Во время беседы Финн говорил о своих “приключениях” с таким юмором и поговорками, словно рассказывал сюжет вестерна Тарантино. Современного вестерна, действие которого происходило в степи Донбасса, во время русско-украинской войны. 

Сюжет, который круче любого режиссерского замысла. И который когда-то вдохновит еще ни одного режиссера.

Мы смеялись вместе с ним, хотя хорошо понимали, что в этой самоиронии – невероятная по силе духа история выживания человека. Украинца, которым двигало достоинство. Прощаясь, Дмитрий с легкостью взял в руку пакет с черешней, и мы даже не предложили ему помощь, зачем… он самостоятельно ел через день после реампутации. У выхода мы еще некоторое время обсуждаем его планы на среднюю перспективу и что-то советуем на дальнюю. И хорошо понимаем, что после пережитого у этого по-фински рыжего украинца Дмитрия Финашина все будет хорошо. Ни он, ни мы в этом не сомневаемся.

Авторі: Оксана Климончук, Лана Самохвалова; Киев; Укринформ