Супергерои нашего времени остались только на БАМе. Чем житель БАМа отличается от бэтмена

Поселки вдоль Байкало-Амурской магистрали напоминают фантастическую марсианскую колонию или Америку времен покорения Дикого Запада. Не нравами, а духом. Здесь живут супергерои нашего времени. Не понадобились ни радиация, ни ген паука — их просто отправили в тайгу строить железную дорогу и забыли о них на тридцать лет. Но люди не одичали и не вымерли. У них появилась уникальная способность выживать в условиях, не совместимых с человеческой жизнью.

И еще у них есть страшная тайна: надежда умирает первой. И лишь когда она умерла, человек становится человеком.

Матвей Мудров — человек-поезд. В первой трети XIX века, будучи еще просто человеком, терапевт Мудров впервые ввел практику составления истории болезни, за что многие современные врачи поминают его недобрым словом: надо было вводить «историю здоровья». А вот умер терапевт настоящим героем, сражаясь с эпидемией холеры в Санкт-Петербурге. Отчасти поэтому сто лет спустя он и стал поездом.

Полное название поезда невыносимо длинное: «Кон­суль­тативно-диагностический центр “Терапевт Матвей Мудров”». В арсенале РЖД таких четыре, каждый носит имя какого-нибудь прославленного врача. В населенных пунктах, где «Матвей» останавливается на сутки, врачи никого не лечат, их действия больше напоминают мед­осмотр в военкомате: только консультация и диагностика — все как написано на составе.

Этот поезд в первую очередь для «своих». Свои — железнодорожники и те, у кого все в порядке со страховкой. Остальные могут воспользоваться услугами «Матвея» платно. Цены приемлемые, раза в три ниже, чем в частных поликлиниках Москвы. Никакого подвига гуманизма в работе поезда нет, как, впрочем, нет тут и особой человеческой трагедии — знакомый накал страстей в регистратуре, кто-то недоволен очередью или обслуживанием, кто-то приходит сказать: «Спасибо, доктор!» Оказывается, если к поликлинике приделать колеса и поставить ее на рельсы, она все равно останется поликлиникой.

«Матвей» отвечает за Дальний Восток, где у него несколько маршрутов. Мы попали на ветку БАМа, которая соединяет несколько поселков западнее города Тында, одного из центров стройки прошлого века. В восьмидесятом сюда даже приезжал суперстар социализма американец Дин Рид. Говорят, был рок-н-ролл.

Иисус и плюшевые зайцы

— Сам по себе Дальний Восток ого-го где! А это — еще дальше.

Так Алексей Мазур описывает координаты бамовской ветки, на которой стоит его поселок Тутаул. Алексею Ефремовичу семьдесят первый год, но бывший железнодорожник держится бодрячком и вовсю флиртует с односельчанками, переминающимися с ноги на ногу у поезда. Дамы хохочут и отмахиваются от Мазура, называя его дедом. Под ногами шныряет мелкая дворняга. Никто не знает чья, зато все знают, как зовут: Пират. В поселке с населением в 375 душ это важно: есть имя — значит, своя. Потом мне станет ясно, почему быть своей так важно.

— Одышка у меня, и в глазах темнеет, — жалуется на здоровье дед. — Пятна темные появляются. А тут еще одежда у всех такая — не поймешь, парень или девушка. Углядел тут одну, подхожу, а это — он. Совсем беда со зрением.

Чем житель БАМа отличается от бэтмена

Позже, на приеме у офтальмолога, выясняется, что со зрением действительно непорядок. Мазур ничуть не расстраивается. Все болезни, которые не требуют немедленного медицинского вмешательства, здесь откладываются на потом. Причина простая: в поселке нет больницы. Ближайшая в Тынде, а это несколько часов на поезде. Зимой, конечно, можно и на машине по замерзшим речкам. А летом никак: мостов нет.

Дед, как и положено, живет с бабкой, ее зовут Любовь Ивановна. Они вместе уже сорок пять лет. У них квар­тира в одной из трех «высоток» — так в Тутауле называют хрущевки. А все остальные дома — коттеджами. Слова «изба» в бамовских поселках не услышишь: по духу местное население — романтики эпохи последней всесоюзной комсомольской стройки, изба для них изначально была архаизмом. Зато есть «бочки» — времянки первых поселенцев, сооруженные из цистерн. Сейчас, правда, они редко встречаются: большинство разобрали на металлолом.

Квартира у деда с бабкой вполне пенсионерская, в Мос­кве такие обычно сдают с пометкой «в хорошем состоянии». В зале на подвесных полках устроен немного нелепый, но душевный «иконостас» с Иисусом, Богородицей, молодыми дедом и бабкой, внуками, фарфоровым укротителем змей и плюшевым котом. Наивная равноценность персонажей напоминает описание марсианских жилищ у Рея Брэдбери, в которых предметы земного быта не менее сакральны, чем изображение божества.

— Вам здесь хорошо живется? — задаю я вопрос землянина марсианам.

— Да не на что жаловаться. Живем и живем. Детям нашим тут скучновато, а нам нравится.

Мы снова в поезде. Опоздали на обед. Не беда — дед с бабкой нас уже накормили. По вагонам бегает взвинченная пациентка:

— Хочу УЗИ, а меня направляют к терапевту!

Пространство внутри вагона такое же, как в обычном купейном, поэтому, проходя мимо других посетителей, недовольная тетушка вминает их своим монументальным бюстом в стенки коридора.

— А терапевт УЗИ не назначает! Мне по закону положено!

— Терапевт же не назначил — значит, в этом нет необходимости, — отвечает врач УЗИ Александр.

— А я для себя хочу! — кричит пациентка. — Напишу Путину, Медведеву и в жалобную книгу.

В каждом поселке поезд стоит один рабочий день. Ночью переезжает в следующий. В течение дня его посещают от 40 до 60 человек. Средняя пропускная способность кабинета УЗИ — около 20 человек, причем цифра завышена с учетом полевых условий. Поэтому Путин с Медведевым тут вряд ли помогут.

«Колемобиль»

Водителю противопожарной службы Коле Маромыгину сорок два года, он первый супергерой на нашем пути. Его сверхспособность — видеть мир красивым. Поэтому мы несемся по тайге на вершину сопки, чтобы посмот­реть на красоту. Колин джип, когда еще не был Колиным, участвовал в ралли — теперь ему достаются задачи более трудные, как и положено автомобилю супергероя. Дорога в этих местах — понятие условное: если деревья не растут, можно ехать.

— С одной стороны железной дороги поселок, с другой — что-то вроде дач, — Коля, вращая рулем, успевает проводить экскурсию. — Сначала у нас был нормальный переезд через пути, но потом эржедэшники его убрали. Им все равно, есть у людей дачи или нет. Им это не надо, и все.

— Мы сейчас будем прыгать через рельсы? — После пяти минут в «колемобиле» я поверю даже в то, что он летает.

— Да не. Мы сделали потайную дорогу. Ща будет.

В общем, мы переехали на другую сторону полотна по двум бревнам. Потом нырнули по самые окна в какую-то речушку и полезли на сопку. Коля настолько влюблен в свою тайгу, что готов останавливаться у каждого цветка багульника и маленькой птички, чтобы показать, насколько они прекрасны. В таком «пришвинском» настроении мы подъезжаем к болоту и начинаем тонуть.

— Уже пора выходить?

Джип медленно погружается в небытие.

— Ща выедем. — Коля что-то выглядывает вокруг. — Жаль, уток нет. Нас услышали и улетели.

Еще бы не жаль! Утонуть в болоте и не услышать «кряк» утки было бы совсем скверно. Но мы выехали. Не сразу, но все же оказались снова перед железной дорогой.

Как раз напротив лесопилки, над которой развевался красный флаг.

— У вас здесь до сих пор коммунизм?

— Это не наш коммунизм. Это северных корейцев, — поясняет Коля. — Они тут работают почти задаром, вечно голодные. Всех собак в поселке уже пожрали.

— И вы не пытались им объяснить, что это не по русским обычаям?

— Наши теперь тоже собак едят.

— И ты ешь? — к своему стыду, спрашиваю с оттенком восторга: никогда не разговаривал с человеком, который кушает собак.

— Один я, похоже, не ем. Мне больше яйца нравятся.

— Сырые?

— Почему сырые? — обижается Коля. — Кабаньи. Я их готовлю. Предупредили бы, что приедете, я бы для вас замочил. Вкуснотища!

— Коль, а вот мы Пирата у медпоезда видели — его тоже съедят?

Пожарный несколько секунд восстанавливает в голове образ псины, а потом выносит ей приговор:

— Не. Он мелкий и тощий. Обычно здесь лаек едят. — Коля смотрит на красный флаг над тайгой и продолжает: — Хотя если Пират пойдет в гости к корейцам, то наверняка они и его сожрут.

Свежая кровь

С языка коренного населения, эвенков, слово «тутаул» переводится как «голова маленького оленя». Мария Попова — глава Головы Маленького Оленя. Такая вот постмодернистская шуточка. Хотя сама она абсолютно серьезный человек. Ей тридцать лет, она тоже супергерой — женщина-мэр. Ее сверхспособность — умение любить родину. Мария пришла к власти самым настоящим демократическим путем: победила на выборах. Здесь развернулась настолько сильная политическая борьба, что на выборы не пришли разве что северные корейцы. Агитация, листовки, компромат, предвыборные штабы — не хуже, чем на выборах Обамы.

— Почему выбрали именно вас?

— Свежей крови захотелось. — Вероятно, свежесть была ведущим качеством будущего мэра. — Поселок молодой, вот и выбрали молодого кандидата.

В представлении Марии внешний мир — это грязная аморальная клоака, где люди, вместо того чтобы жить по-человечески, гниют и разлагаются изнутри. Другое дело — Тутаул.

— Мы здесь как старообрядцы, — поясняет Мария. — Живем одной семьей, ну, или общиной. Есть какие-то мелкие распри, но это как везде. Молодым здесь поддержка, в первую очередь в лице родителей. До недавнего времени были квартиры свободные, сейчас ни одной. Раньше их за десять тысяч рублей продавали, сейчас цена доходит до полумиллиона.

— Разве здесь есть какие-нибудь перспективы для молодежи?

— В основном здесь формируются династии железнодорожников. Дети едут учиться в центральные города областей, получают образование, потом возвращаются сюда. У нас много молодых глав предприятий, здесь можно сделать значительный рывок в карьере. — Список вариантов светлого будущего Марии подошел к концу.

— Уехать никогда отсюда не хотели?

— Нет. Пусть мой ребенок узнает всю грязь жизни, тогда у него свои мозги появятся.

Судя по словам мэра, Голова Маленького Оленя — это просто какой-то инкубатор для морально устойчивых людей. Сразу хочется забраться в эту Голову поглубже, свернуться калачом и посвятить оставшуюся жизнь внутреннему очищению. Но Мария особо не приглашает: чистота самим нужна, такая уж это штука — чем чужого народу меньше, тем вокруг свежее.

— Самое страшное и опасное здесь — болеть, — рассказывает мэр. — В экстренных случаях к нам никакой вертолет не прилетает. Тяжелых больных отправляем на поездах. Бывает, что не берут, поезд не останавливают: у них же все по графику.

Вот уже и не так сильно хочется сворачиваться в Голове.

— Здесь нет стоматолога, — продолжает Мария. — Это очень тяжело. Зуб за один раз не вылечишь, надо минимум два-три раза врача посетить. Записываешься, едешь в Тынду, лечишь часть зуба, возвращаешься домой, потом снова записываешься, покупаешь билет и так далее. Плацкарт стоит около пятисот рублей в одну сторону. Гос­тиница — две с лишним тысячи. У нас бы такой поезд с кабинетом стоматолога на месяц поставить — все с зубами бы ходили.

Стоматолога нет, потому что не положено. По государственным правилам в поселке с такой небольшой численностью населения может быть только фельдшерско-акушерский пункт — ФАП. Соответственно, квалификация местного лекаря — фельдшер. И оборудование у него фельдшерское, то есть никакое. Мэр Мария говорит, что местному фельдшеру нужно при жизни памятник поставить. Она — еще один местный супергерой. На ней огнестрелы, повешения, аварии, роды, прививки — все.

Передвижной центр экипирован современным диагностическим оборудованием по полной программе: рентген, УЗИ, гинекология, кардиология, оборудование для проверки зрения и оборудование отоларинголога. Стоматолога к поезду иногда цепляют, но это дополнительная опция, которая доступна лишь в предвыборное время. Ее может оплатить любая из политических партий и превратить на время жизнь забытого электората в оздоровительный рай. В зависимости от предвыборного бюджета партии к поезду можно добавить вагон-часовню с батюшкой и звезд российской эстрады.

— Очень тяжело, когда кто-нибудь умирает, — говорит Мария. — За справкой о смерти нужно ехать в морг. Морг в Тынде. Без трупа справку, естественно, никто не выдает. Это выглядит так: сколачивается ящик, туда кладется тело. Потом нужно успеть на рабочий поезд до поселка Дипкун. Потом пересадка на другой рабочий поезд. И уже оттуда родственники с умершим едут в Тынду. Обратно так же. А если смерть приходится на выходные и патологоанатома на работе нет, то хоронят только через неделю, если не позже.

У мэра Марии стойкое ощущение, что государство про них забыло. В Голове Маленького Оленя на Москву обижаются, но вообще-то предпочитают о ней не вспоминать. Название столицы нашей родины здесь звучит реже, чем названия китайских городов. Особо благодарны здесь центральной власти за отсутствие транспортных коммуникаций между населенными пунктами. Местные только сжимают свои больные зубы и улыбаются, когда их спрашиваешь: «Почему нет дорог?» Они знают ответ: «Это невыгодно». Целые поселки невыгодных людей. Но они не отчаиваются, ведь это всего лишь цена за моральную устойчивость.

Человек-паук

Следующая станция — Верхнезейск. Поселок находится южнее железнодорожного моста через Зейское водохранилище. По местным меркам приморский город, население — полторы тысячи человек. Перед зданием вокзала памятник рядовому железнодорожных войск, погибшему в июле 1984 года, спасая понтонную переправу через реку Мульмугу.

А вся железнодорожная ветка — памятник забытой уже войне человека с природой, которая давно проиграна. Здесь строили индустриальное будущее, которое мгновенно превратилось в прошлое. БАМ напоминает какую-то физическую аномалию, тут нет ощущения настоящего времени. Так будет выглядеть мир после глобальной катастрофы или ядерной войны: старые хрущевки посреди лесотундры, которую пилят коммунисты-корейцы. Но русские все равно не сдадутся.

Асфальтовые дороги Верхнезейска превратились в пыль, которую ветер постоянно закручивает в небольшие смерчи. Один из них внезапно трансформируется в пожилую Валентину Альбиновну. Она местный изгой, потому что адвентистка седьмого дня. Валентина Альбиновна здесь одна такая. У нее есть сын, он инвалид и пьет. Живет вместе с мамой в однокомнатной квартире. Его бывшая жена не разрешает бабушке встречаться с внучкой из-за религиозных разногласий.

Поселковые мальчишки иногда издеваются над адвентисткой и бросают в нее камни. Кто-то из тех, кто постарше, однажды стрелял в нее из ружья, но промахнулся. Логика ее жизненного выбора абсолютно непонятна — создается впечатление, что она жертвует собой просто для того, чтобы у остальных был общий объект для ненависти. Кстати, медосмотр показал, что она здорова.

Мы трясемся в «Ниве» мэра Верхнезейска Владимира Натрасенюка. После обеда он заехал за врачом-невроло­гом Аркадием, чтобы показать ему больного, у которого отказали ноги. Мэр нервничает и предупреждает нас, что больной будет на него жаловаться.

— А вы ему помогите, он и не будет на вас жаловаться, — говорю мэру.

— Так он хочет квартиру и коляску для инвалида. Где я ему это все достану? И так все для него, врача вот ему везу.

Мэр уже знает, что мы встречались с адвентисткой, и расспрашивает, что она про него сказала. Не успеваю еще ничего ответить, а он уже признается, что не уделяет ей должного внимания. И вообще, сын у нее алкоголик, а сама она неверная.

— Поди гадостей про меня наговорила? — глава города задерживает дыхание в ожидании ответа.

— Она сказала, что вы хороший.

Мэр с облегчением выдыхает. Наверняка у них с адвентисткой не лучшие отношения, но она в поселке хоть и изгой, но свой, а мы — из внешнего мира. Неверная оказалась верной и своего главу чужакам не сдала.

Инвалид Сергей Дордя живет в старом бараке без водопровода и отопления. Его верхняя половина занимает активную жизненную позицию сопротивления администрации, болезни и суровой жизни. На обездвиженный овощ Сергей не похож — скорее на человека-паука. Перемещается по дому ползком с помощью рук. Его тело в тюремных татуировках. Он бывший зэк.

Травму позвоночника получил на зоне где-то в центральной части России. Когда вышел на волю, приехал в Верхнезейск к родст­венникам. Здесь, в бараке, они и бросили его помирать. Но помирать ему не хочется, поэтому он решил стать занозой в жизни главы города. Пишет письма губернатору, в областные газеты, Путину и Медведеву — другого выбора у него просто нет. Как он здесь выживает, неясно. Натрасенюк ему картошку привозит.

— Вы не переживайте, — шепчет мне на ухо мэр, — найдем ему квартиру. Только подождать надо.

— Чего подождать?

— Когда свободная будет. Вот бабушка какая-нибудь умрет, мы его и переселим.

Бывший зэк Дордя — супергерой нашего времени. Он не может ходить, но у него есть сверхспособность — выживать, когда уже нет никакой надежды выжить. То, что ему приходится дровами отапливать свой барак, еще не беда. Дело в том, что по закону он не инвалид. Он хоть и ползает на руках по деревянному полу, но заключения медэкспертизы у него нет. За ним нужно ехать в Тынду.

В Верхнезейске есть своя больница. Огромная и пустая. Когда поселок строили, то планировали, что здесь будут жить сорок тысяч человек. Сейчас больница напоминает опрятную бабушку: чистая, аккуратная и безнадежно отставшая от времени. В ней работают четыре врача и лежат три пациента. Государство за больницу уже не в ответе, теперь она на балансе РЖД. Обслуживание ведется по полисам, поэтому на оборудование и ремонт денег не хватает: в поселке всего полторы тысячи человек. Аптека, в которой можно бесплатно получить лекарства по рецептам больницы, находится в Тынде. Тем не менее это лучше, чем ничего. Есть врач-педиатр, травматолог, гинеколог и хирург. У них здесь роль спасителей.

В кабинете главного врача Веры Гладышевой висит портрет президента, рядом лик Богородицы. Сразу видно: главврач и есть гинеколог.

— Почему у вас всего три пациента? Остальные все здоровы?

— Кто-то дома болеет, сюда на процедуры приходит. С тяжелыми заболеваниями стараемся отправить в центральную больницу. Да и хорошо, что всего трое, — главврач улыбается. — Чем меньше, тем лучше.

Из четырех врачей двое в этом году уходят на пенсию. Вера Гладышева из той самой половины. Продолжать работать она не собирается. Пенсия для нее — свобода.

— Молодые врачи сюда не стремятся, — говорит Вера, — им нужно все и сразу. А здесь только ничего, которого еще нужно дождаться.

Как только она освободится, сразу уедет в Питер, к детям. Навсегда. Будет ходить в театр, гулять по проспектам, посещать музеи. А сейчас главный врач торопится к парикмахеру Лене Пчелкиной — она еще один местный супергерой. Если главврач Вера опоздает к стилисту Лене, то в следующий раз шанс постричься у нее будет только через неделю. Лена Пчелкина — единственный парикмахер на всю ветку, ее график расписан на долгое время вперед, и завтра она уезжает стричь в другой поселок. Нам увидеть Лену Пчелкину в Верхнезейске не суждено: «Матвей Мудров» отходит через пятнадцать минут.

Снова олень

«Огорон» в переводе с эвенкийского — «олень бегущий». Пока ем в столовой медпоезда сечку, борюсь с сомнениями насчет переводов с эвенкийского, потому что не вижу в словах «тутаул» и «огорон» ни одной схожей морфемы. Впрочем, слово, означающее «маленький олень», может не иметь ничего общего с «большим оленем». От этих мыслей отвлекает инфернальная фраза охранника поезда:

— Знаете, есть вампиры, которые питаются за счет других…

Охранник вещает с подножки вагона толпе пациентов. В его задачу входит правильный эмоциональный настрой посетителей, которых он запускает в регистратуру. Люди напряженно ждут продолжения речи.

— …а есть нормальные! — охранник многозначительно смотрит в глаза народа.

Народ послание понял. Все приняли соответствующий обстановке нормальный вид.

— Китайцев от корейцев отличишь не сразу, — жалуются мне две модные пожилые дамы, которые прогуливаются под ручку вдоль поезда. — Корейцы голодные постоянно, а китайцы — иногда.

Прибытие диагностического центра в этих скудных на развлечения местах — событие. Поэтому мои огоронские собеседницы в темных очках, нарядных куртках и с прическами. Выход в свет обязывает к соответствующему дресс-коду и цивилизованным беседам.

— Путин сказал: кто в этом интернете не разбирается, тот тупой. Значит, мы тупые, — дамы хохочут. — Но вообще интернет у нас есть. Так что мы умные. Дети наши и внуки разбираются. Мы у них спрашиваем, что там пишут.

Ни один местный разговор не обходится без медведя. Здесь пугают только тремя вещами: правительственным тандемом, энцефалитным клещом и медведем. Новый человек — новая медвежья страшилка. Начало у всех типовое: «Один мужик пошел с женой в тайгу за гри­бами». Некоторые истории в бамовских поселках на этом и заканчиваются. После короткой паузы рассказчик может добавить, что ребенок грибников остался сиротой. Но эта продолжается: «Из лесу вышел медведь и пошел на женщину. Мужик закричал, чтобы отвлечь внимание на себя. Уловка сработала. Женщине удалось убежать и привести из поселка подмогу. К этому времени ее муж был уже мертв, у медведя удалось отвоевать лишь труп. Похоронили в закрытом гробу. На девять дней жена пришла на кладбище, а могила разрыта. Медведь вернулся и забрал свое».

Жуть.

Одна из огоронских модниц приглашает к себе на творог, но непременно желает остаться неизвестной. Мы идем на другой конец поселка, это минут пятнадцать пешком. Дома модница превращается в обычную огородницу. Живет вместе с мужем, оба на пенсии. Муж постоянно что-то строит и чинит. Только что он чем-то покрыл новую беседку и пошел устанавливать в огород пугало. Дети пенсионеров живут на этой же улице в таких же больших домах.

Внутри у пенсионеров хороший ремонт, в гостиной висит плазма, но наша светская львица смот­рит сериалы по обычному телеку на кухне. Она рассказывает, что народ в Огороне с голоду и холоду не помирает. Цены на продукты, конечно, северные, но со своей коровой жить можно. Дети работают в РЖД, поэтому в отпуск ездят в Китай или Таиланд. Плохо только пьющим, но таких единицы. По мере возможности за ними стараются присматривать, угощают молоком и сметаной — как бездомных котов.

На обратном пути встречаем школьников, отрабатывающих навыки переправы через условную реку. В шлемах и защитных жилетах они столпились у березы и спорят, какой узел лучше вязать. Ребята объясняют, что готовятся к «Школе выживания» — это что-то вроде скаутских соревнований. В прошлом году они заняли первое место.

— Ребят, а как выжить, если медведя встретишь? — История про разрытую могилу никак не отпускает, а нам еще через лес идти.

— Бежать, — советуют дети.

Вечером идем на лесопилку к корейцам. Жилая избушка огорожена забором из неровных досок. Из трубы идет дым. Ворота закрыты. Стучим. Из избушки раздается собачий лай. Сторожевая или пищевая собака, мы так и не выяснили. К нам никто не вышел. У них тут своя школа выживания. Издали жилище корейских дровосеков напоминает форт из вестернов.

Дикий Запад на Дальнем Востоке. Под красным флагом. Не хватает только Дина Рида с гитарой, который говорил бы будущим творцам индустриализации: «Будьте счастливы. Я всех вас люблю» и затягивал песню про БАМ. И желательно, чтобы пел верхом на бегущем олене. Впрочем, это не обязательно, его все равно никто не помнит.

Красота спасет лесотундру

Утро. Пытаюсь понять, сколько мы уже едем и где остановились. Кругом сопки, утыканные соснами, между ними торчит все тот же фиолетовый багульник. Перед вагоном с регистратурой небольшая очередь. Люди говорят, что мы в Тунгале. К счастью, название поселка не имеет никакого отношения к оленям. «Тунгала» переводится так: «извилистая, как лента, река». Иногда кажется, что местные жители придумывают перевод с эвенкийского на ходу.

Пациенты дискутируют о качестве недавно завезенных продуктов:

— Вчера колечко колбасы купила, — рассказывает женщина в очереди. — Проверила на кошке — жрет. Значит, крысиных хвостов нет. Она у меня крыс не любит.

В каждом поселке всегда можно найти несколько «магазинов смешанных товаров» — что-то вроде крошечных «Ашанов». Заходишь, например, в магазин «Натали», разводишь в стороны блестящую мишуру на входе и видишь мамонта — огромную плюшевую игрушку с добрыми глазами. Мамонт мерзнет у холодильника с полуфабрикатами, тут же можно найти лейку, колбасу и воздушный шар. Из-за отсутствия дорог цены высокие — процентов на двадцать выше московских. В магазинах часто встречается объявление: «В долг не даем». Самое вкусное, что здесь продается, — свежий пшеничный хлеб. Обычный, как в детстве, без отрубей, инжира, орехов и прочего выпендрежа.

Алексей Изотов — юный бизнесмен. Он показывает нам следы молодежной субкультуры в Тунгале: несколько нелепых граффити на недостроенных стенах торгово-общественного центра. Алексею шестнадцать, учится в десятом классе. Бизнесом занимается с семи лет, начинал с торговли брелоками: покупал в соседних, более крупных, поселках и перепродавал здесь. Сейчас занимается сетевым маркетингом, распространяет косметику.

— Чем отличается торговля от распространения? — Он несколько раз делает акцент именно на слове «распространение», поэтому мне хочется понять, в чем разница.

— Ну, я еще консультации по использованию товара предоставляю, — деловито объясняет Алексей.

У него уже своя торговая сеть: один представитель в Огороне, другой — в Дугде. Доходы невелики, но на карманные расходы хватает. Алексей хочет выучиться на журналиста, говорит, что было бы неплохо специализироваться на политических технологиях. После школы собирается уехать в Благовещенск, а потом в Новосибирск. Здесь для него перспектив нет.

Он показывает свою школу, где идет репетиция последнего звонка. «Немножко грустно, немножко волнуешься ты», — доносится из кабинета литературы. Алексей тоже немного волнуется, но ему не грустно — он стесняется провинциальности своей альма-матер. У него уже года три как есть интернет, он информированный парень и понимает, что в этом мире выглядит цивильно, а что нет.

Только не понимает одной вещи: как в его лесотундре люди сохранили способность жить и что-то делать. Он не знает, что далеко не в каждой провинции у ребят в его возрасте есть ясный план на будущее и дилерская сеть торговцев косметикой. У Алексея есть моторчик в нужном месте и дух авантюризма, которые вынесут его намного дальше, чем любой из поездов, проходящих мимо его родной Тунгалы. И не так важно, что о нем забыли, он о себе еще напомнит.

Новое утро — поселок Дугда. На этот раз живописного перевода с эвенкийского никто не знает. Люди в ответ лишь пожимают плечами. Зато на двери магазина под объявлением о наличии свежей оленины висит приглашение к парикмахеру. Лена Пчелкина догнала нас на пассажирском поезде — в Дугде намечается большая стрижка.

— Здесь, конечно, дыра, но заняться есть чем, — убеждена Лена. — Если человек хочет реализоваться, то работы полно. Красота везде востребована.

На БАМ она приехала из Чернигова в 96-м году вместе с мужем. Но муж начал пить, и она отправила его обратно. Нового мужчину нашла из местных, он у нее железнодорожник. У Лены двое детей, и она тотальная оптимистка. Больше двух дней на месте не сидит. Перемещается из поселка в поселок по кругу, и везде ее ждут с нетерпением. Обычно она снимает помещение в каком-нибудь магазине. Работает без зеркала: в съемных помещениях это редкость — главное, чтобы вода была. За женскую стрижку берет 300 рублей, за мужскую — 250. Цену не поднимает, потому что клиентов много. И так уже три года. Хочет поработать еще четыре и переехать в Белгород.

— Местные поселки — испытание на выживание, — рассказывает Лена о жизни на БАМе. — Люди работали бы больше, но негде. Хотя вот здесь есть женщина — она торты печет, тоже хорошо живет.

Пчелкина трудится даже больше, чем требует ее фамилия. Кроме железнодорожных поселков она делает прически еще и в эвенкийских поселениях. Добирается до коренных оленеводов на барже. Правда, говорит, оленей у них уже нет, всех съели, остались только лошади. Эвенки падки на красоту и предпочитают асимметричные креативные стрижки с «перышками». Поскольку она единственный парикмахер в здешних местах, то себя стрижет сама. В ученики никого не берет. Ждет, когда к ней придет человек, по-настоящему влюбленный в профессию. Пока не пришел.

«Экспертивы» на будущее

Февральск. Два мужика стоят у поезда и ведут абсурдистский медицинский разговор. На одном капитанская фуражка. Это Владимир Михолап, бывший сварщик. Сейчас он на пенсии. Развлекается рыбалкой и борьбой за экологию.

— А эскопию делал ты горла? — кричит бывший сварщик.

— Ну, — еле слышно отвечает его друг.

— Делал?! — Михолапу нужны четкие ответы.

— Нет.

— А вот она сказала: срочно нужно делать, — Михолап тычет в сторону вагона, где принимает отоларинголог Вера Сергеевна.

— А эскопия — шо такое? — сдается его друг.

Какую именно процедуру имеет в виду бывший сварщик Михолап, сказать сложно. Вообще у него проблемы с горлом. Вера Сергеевна отправила его в аптеку за препаратами для промывания и запретила громко разговаривать. Михолап кричит еще что-то своему другу про «заливку», поправляет фуражку и браво шагает на промывание. Через десять минут он уже предлагает доктору романтическую вечернюю встречу на перроне с шампанским. Но, узнав, что ее муж — боксер, ретируется.

Кроме романтики у Владимира Михолапа на уме экологическая война с золотодобывающей компанией «Петропавловск». Он уверен, что принадлежащая ей артель моет золото без очистных сооружений и все отходы сбрасывает в местную речку Быссу.

— Даже говно, которое они там серют, — прямиком в реку, — кричит пенсионер Михолап. — А ниже скважина стоит, из которой мы воду пьем. Вот такие пироги.

Михолапу не жалко золота. Он просит местную администрацию обязать компанию построить очистные сооружения. Жители Февральска активно подписываются под гневным письмом бывшего сварщика, а пока рыбаки садятся в лодки и отправляются ловить рыбу на соседние реки. На сайте компании выскакивает надпись: «“Петропавловск” стремится защитить и сохранить удивительную природу Приамурья, его животный мир, здоровье живущих и работающих здесь людей».

— Нет здесь никаких экспертив на будущее, — резюмирует Михолап. — Но мы будем бороться!

«Матвей Мудров» заканчивает консультации и диагностику на БАМе и направляется в Хабаровск. В голове мелькают десятки лиц добродушных и искренних людей. Все эти супергерои нашего времени напоминают медведя из страшной байки: надежда на нормальную жизнь для них давным-давно превратилась в могилу, которую они вновь раскопали. Чтобы забрать свое.

Фото: Мария Ионова-Грибина для «РР»

Автор: Андрей Молодых, РУССКИЙ РЕПОРТЕР

Tweet